— Что такой мрачный, Павел? Плохо спал? — Аребин дружелюбно протянул ему руку.
Павел не принял ее: не до рукопожатий! С усилием он разомкнул рот.
— Когда все это кончится, Владимир Николаевич? — с озлоблением бросил он, словно Аребин был виноват в неспокойной его судьбе. — Что им от меня надо? Чего они меня таскают?
Аребин отступил, опешив.
— Кто?
— Райком. Опять вызывают.
— Когда?
— Нынче, к пяти часам.
— Ну и чего ты испугался? Самое страшное уже позади.
— А того, что Прохоров никогда не отступится, будет кусать за пятки до тех пор, пока не свалит. Капает на меня Ершовой каждый день, каждый час. Не то что мозги — гранит продолбит.
Аребин с сочувствием отметил новую, проделанную шилом дырку на ремне Павла — похудел, исстрадался, а до успокоения ему еще далеко. И эта Осокина прибавляет ему забот! Аребин взял его под руку.
— Возьми у Тужеркина машину.
Павел отстранился.
— Пешком пойду. Подумать надо, приготовиться к отпору. Мало ли что они выдвинут против нас!.. — И пошел, не проронив ни слова до самой усадьбы…
В Теплый Стан Павел начал собираться с обеда. Мать, убирая посуду со стола, двигалась по избе напряженно, рывками — так бывает с человеком, когда в нем назревает необычное и рискованное решение. Выпроводив Катькиных ребятишек, она подступила к Павлу.
— Возьми меня с собой, сынок. Я выложу ей, Варьке Ершовой, все начистоту, по-бабьи, прямиком. Что же это такое делается?! Парень про сон забыл, праздники забыл, все двору отдает, за колхоз костьми ляжет, а ему вздохнуть не дают! Никакой проталины в жизни нет! — Она неожиданно по-мужски ударила кулаком по столу. — Безобразие это! Произвол! Вот что я ей скажу. — Нижняя губа матери дернулась, глаза наполнились слезами.
Павел никогда не видел мать такой: должно быть, терпение ее иссякло. Он только сейчас осознал, что ее материнскому сердцу во время его мытарств было намного больней, чем его собственному. Его охватило давно забытое, оставленное в далеком детстве сладкое чувство сыновней привязанности к матери; он обнял ее, всхлипывающую, за усталые плечи, бережно усадил на лавку, а сам выбежал вон. Оставаться в избе было невыносимо.
Дед Константин Данилыч, поспевая за внуком мелкой стариковской трусцой, наставлял:
— Ты скажи ей так, Павличек: можешь ли ты, Варвара, руководить, если не умеешь отличить живую человеческую душу от подделки? Сколько будете давить на мое терпение — лопнет ведь! Да, да, так и заяви. В ЦК, мол, пойду, — не прежние времена!.. Тебе трепетать перед ней не след. — Старик остановился: здесь, у огородов, они всегда расставались. — За твоей спиной ферма, которую ты поставил на ноги. Так что голову неси повыше!
От петушиной ли воинственности деда, от его ли поучений или от сознания того, что все наскоки Прохорова будут отражены фактами, Павел немного успокоился.
До самого вечера он маялся в приемной райкома — Ершова выехала в колхоз по срочному вызову — и злился на секретаршу, которая, выдвинув ящик стола, уткнула нос в книгу. Тоска гнала его на улицу, он не мог видеть затылка секретарши с жиденькими растрепанными косицами, глухих, обитых черной клеенкой дверей и этого радостного света, играющего на изгибах графина. Но тоска не отпускала и на улице; потоптавшись у крыльца, Павел возвращался назад, опускался на покрытый черным дерматином скользкий диван. Раза два заглядывал Прохоров, справлялся, не приехала ли Варвара Семеновна, и снова исчезал; Павла он как будто и не видел…
Ершова появилась часов в восемь, когда окошки осветил закат цвета жидкого чая. Секретарша, встрепенувшись, с шумом задвинула ящик, насторожилась прилежно, хотя по блуждающим глазам было заметно, что она еще не вернулась из того мира, куда завела ее книга.
Павел поспешно встал и стащил с головы фуражку. Ершова прошла в кабинет, наклоном головы приглашая Павла за собой.
— Извини, что заставила ждать. Садись. — Она кинула на стул плащ, ладонями пригладила волосы. — Как идут дела?
Заметно было, что думает она о чем-то более важном, а спросила так, между прочим. Он уловил в ее голосе, в ласковости тайный умысел, и брови его сошлись над переносицей: все выспросит, выведает, потом голубые глаза потемнеют, как небо от грозовой тучи…
— Ничего, — выдавил он с натугой и тут же брезгливо поморщился от отвращения к себе: до гнусности мнителен стал.
Из двери вынырнул Прохоров, шея опять замотана шарфом — выпил после бани кружку ледяного, из погреба, пива, — седая прядь на темени приподнялась и снова очень осторожно легла. Ершова рассмеялась.
— Скромничаешь?.. — Она кивнула Павлу. — А вот Петр Маркелович не верит вам: просит все ваши показатели «проанализировать»…
Прохоров крутнулся на каблуках.
— Не прошу, а настаиваю, Варвара Семеновна. — Резким актерским движением он закинул конец шарфа за спину. — Я не только не верю, как ты мягко выразилась, а утверждаю, что они втирают нам очки. — Он подался вперед, неумолимо нависая над Павлом. — Сводки ваши по молоку, товарищ Назаров, — надувательство. — Павел опустил кулаки на стол, намереваясь встать, но Прохоров осадил его: — Сиди. У нас есть опыт: в прошлом году в одном колхозе председатель вписывал в сводки молоко, которое он якобы спаивал поросятам, а на самом деле того молочка поросята и не нюхали. Поди проверь — подписи свинарок в получении молока стоят на месте. Не подкопаешься. Расталкивает всех локтями, прет на первое место… — Он откинулся, умные глаза из-под заросших бровей сверкнули возбужденно и проницательно. — Но мы докопались…
Павел скомкал в кулаке край зеленого настольного сукна.
— Вы проверяйте нас не по сводкам, а по деньгам. — Голос Павла упал. — За молоко, выпитое поросятами, денег не платят. А мы за машины расплачиваемся молоком.
— Проверим, проверим, товарищ Назаров. Обязательно проверим! — Прохоров стремительными шажками измерил кабинет от угла к углу. — А уж кирпичи по двадцать копеек штука — чепуха сущая, вранье! — Он засмеялся заразительно, заглядывая Ершовой в глаза, приглашая и ее присоединиться к его обличительному веселью. — Кто вам поверит? Разве что младенцы, для которых любая выдумка в пору. И если вы записали именно по двадцать копеек, то для того лишь, Варвара Семеновна, чтобы дом, который они строят, подешевле обошелся их председателю Аребину. Это с первого взгляда он сама скромность и простота. «Кроме свежевымытой сорочки, мне ничего не надо», — как сказано у поэта Маяковского. А на самом деле он себе на уме. И начал, как все, — собственный дом в первую очередь. — Слова Прохорова ложились точно в цель, без промаха, и Павел не в силах был их отразить: первый дом строился для Аребина.
— Он не просил, — сказал Павел. — Мы построили дом против его воли. Не таскаться же ему по чужим углам!..
— Конечно! Аребин не такой дурак, чтобы просить. У него достаточно послушных и преданных ему людей…
— И Варвара Семеновна одобрила наше решение. — Павел вопросительно взглянул на Ершову, прося подтвердить.
Она промолчала, лишь улыбнулась едва приметно и как будто смущенно.
— Ничего, приедем — все проверим, — пообещал Прохоров.
Павел вскипел.
— Не пугайте! Раньше вы из нашего колхоза не вылезали, а сейчас за три версты огибаете. Приезжайте, может, даст бог, лопнете от досады: прогнозы ваши провалились.
Прохоров сухо поджал губы. Ввязываться в споры с этим отъявленным, хулиганского склада человеком было небезопасно.
— Я зайду попозже, Варвара Семеновна. — Прохоров ринулся к двери, на ходу закидывая за плечо конец шарфа.
— Подлец! — прошептал Павел, бледнея. — Ах какой мерзавец! Пускай приезжает…
— Успокойся, Павел, — сказала Ершова, подходя. — Не приедет. Есть решение отправить его на учебу.
— Его? На учебу? Как легко у нас получается: проштрафился человек или показал на работе свою полную непригодность, его бы скотником на двор, так нет — на учебу! Чему его учить?
Ершова не ответила. Открывая форточку, она произнесла как бы между прочим:
— Парторганизация ваша, Павел, малочисленна и слабовата. Орешин за своими бухгалтерскими заботами забывает о партийной работе. А ее надо повышать. Постановления партии по сельскому хозяйству требуют больших усилий прежде всего от коммунистов. Вы должны укреплять и расширять свои ряды за счет работящих, а главное, честных, преданных колхозу людей. — Она пристально взглянула в лицо Павлу. — Возьми парторганизацию на себя, Павел. — Он сглотнул слюну, хотя во рту было до горечи сухо. — Колхозники знают твою справедливость, напористость. Я тоже верю в твои силы. Согласишься?
Павел провел ладонью по зеленому сукну.
— Все так неожиданно… — Замолчав, он до боли потер щеку. — Моего согласия мало, Варвара Семеновна. Что скажут коммунисты…
— Лучшего секретаря им не найти.
Павел взглянул на Ершову и, мотнув головой, вдруг рассмеялся облегченно.
— Вот жизнь какие выкидывает коленца, черт бы ее побрал! — Он хлопнул козырьком фуражки по колену. — Говорят, много в ней прямых и гладких дорог. Врут! На каждом шагу она ловко ставит людям подножки: идешь, идешь — и кувырк! Споткнулся.
— Выходит, ты сейчас подножку получил? — с насмешкой спросила Ершова.
— Я вообще говорю… Ждешь одного, получаешь другое. — Павел запустил пятерню в жесткие свои волосы, взлохматил их. — Пойду домой, Варвара Семеновна, подумаю, посоветуюсь с Аребиным, с Орешиным… Как они…
— Именно они и настаивают на твоей кандидатуре.
Павел стиснул ее худенькую ладонь.
— Спасибо, Варвара Семеновна. За поддержку. Давно хотел тебе это сказать, да случай не подвертывался. — Он широко улыбнулся, глядя ей в лицо, и словно бы притронулся к детству: — А помнишь, как я тебя однажды в сугроб толкнул? Тетрадки, учебники — в стороны. Фиолетовые строчки на морозном снегу…
— Помню, Павел. И как за косички дергал, помню. А сейчас дочку мою дергают за косы озорники… Ты не женился еще? — Павел грустно и как-то жалобно склонил упрямый лоб. — Что так? Не идет, что ли?