— Здорово живете…
Лукерья, как задиристая курица, метнулась к ней, сунулась носом в самое ее лицо.
— Кто это? Ты, Татьяна? Зачем пришла?
— Мама! — сквозь зубы выдавила Шура.
— Не сердись, Лукерья. Мать я ему. С поклоном пришла к тебе и к Санюшке.
Лукерья смекнула, что дочь решилась окончательно и свершившегося не отвратить.
— Ни к чему эти твои поклоны, — проворчала она примирительно. — Сама гоню дочь из дому.
— Господи, куда же?
— К мужу. Насиделась в девках, пора семью сколачивать. Лучше Павла твоего ей не найти. Заартачилась сперва, да ведь я приструнила.
Вернувшийся от машины Мотя оглушительно захохотал. Лукерья даже вздрогнула.
— Опять ты тут! Эко заржал, леший! Мать от сердца с кровью дочь отрывает, а ему смешно. Ну не верблюд ты после этого, Матвей?..
— Это я так выражаю свое одобрение тебе: правильная ты женщина, тетка Лукерья, первейший дипломат!
Лукерья загремела спичками, зажигая висячую лампу. Татьяна подошла к Шуре, еще недоверчивая, обеспокоенная.
— Неужто правда, Саня?
— Видите, собираюсь. — Девушка разглядывала белую блузку, которую собиралась надеть. — Не прогоните?
Татьяна испуганно всплеснула руками.
— Что ты, доченька! Разве мы враги своему сыну? Не спит, не ест, высох весь, никакие успехи на работе не веселят. Уж и надежду на тебя потерял! Радость-то какая ему будет, боже ты мой! Едем скорее, милая!
Лукерья принаряживалась в чулане, собиралась провожать дочь.
— Радость, говоришь? — донеслось ее неукротимое шипение. — Дружка и мать за невестой послал, а сам и глаз не кажет! Вот так радость! Что это за женитьба? Без сватов, без свадьбы, свилась-собралась и упорхнула. Словно бесприданница или сирота круглая. — Лукерья всплакнула.
Татьяна прошла к ней в чулан: в молодости они были подружками и частенько шептались в чуланах.
— В райком вызвали его, по делу.. — И жгучее Лукерьино бормотание слилось с просительным шепотом Татьяны. Женщины укоряли друг друга в чем-то, заверяли, спорили…
Не стесняясь Моти Тужеркина, Шура сбросила старую кофточку и надела белую, праздничную, причесала волосы и потерянно замерла посреди избы, уронила руки.
— Вот и все. — Она с надеждой посмотрела на Мотю. — Удастся жизнь, буду благодарить тебя, Матвей. А если…
Мотя перебил ее:
— Что «если»? Ругать будешь? — Он глубокомысленно помолчал, потирая подбородок. — Думаю, не придется. Да я тут и ни при чем. Вы все равно поженились бы, это неизбежно. Мы только ускорили созревание вашего взаимного интереса. О счастье ты сказала… Научной формулы счастья нет. Каждый составляет для себя свою формулу в зависимости от маневра в жизни, от состояния ума. Вот, к примеру, Шурей Килантев: стащил три мешка пшеницы, напился до бессмысленности в глазах — и счастлив. А я составил для себя другую формулу счастья…
Шура резковато оборвала его:
— После доскажешь о своей формуле! Поехали! — Повернулась к чулану. — Мама, тетя Таня, поехали!
— Идем, идем, — отозвалась Лукерья. — Видишь, из родительского-то дома не чает вырваться, прямо горит от нетерпения.
Павел, погруженный в свои мысли, очнулся от того, что Алена Волкова долбила его сухонькими косточками пальцев в грудь. Он легко, как пушинку, отмахнул ее от себя. С бугра бросился к дому. Возле крыльца ударился плечом о ствол ветлы, в сенях споткнулся, дверь распахнул рывком, на всю ширину. Встал, омытый волной света, страшась перешагнуть порог, сжимая в дрожи запрыгавшие пальцы; дыхание как будто оборвалось…
— Чего стоишь? — Мотя Тужеркин, как хозяин и устроитель этого знаменательного торжества, расхаживал по избе, самодовольно ухмыляясь. — По ту сторону порога ты холостой, по эту сторону — женатый. Прыгай скорее через барьер; каждый из нас совершает одну и ту же глупость, отважно преодолевая этот барьер.
Остальные молчали. Константин Данилыч, поблескивая очками, посмеивался в бородку. Мать радостно обернулась к сыну, комкая в руках посудное полотенце. Катькины ребятишки попятились назад, сбиваясь возле матери. Тонкие губы Лукерьи покривила скупая снисходительная усмешка.
— Где это видано, чтобы мать дочь свою, невесту, к жениху в дом приводила! А я привела и на стыд не поглядела. Вот какая я злая-то… — И притворно всхлипнула: — Не обижай ее, Паша, она беззащитная, как голубица, вся в меня…
Павел подошел к Шуре, опустился, уронил голову ей в колени; плечи его дернулись то ли от вздоха, то ли от стона. Шура осторожно коснулась пальцами его волос.
Председательский дом был отстроен. Непривычный для глаза, с высоко поднятой кровлей, под которой врезана была летняя комнатка-мансарда, горделиво красовался он на улице Сердовинка, желтый, как бы излучающий сияние. На виду его избы словно робко съежились и поблекли, посерели. Стаи ребятишек вились тут с утра до ночи, и на углы уже легли нацарапанные углем или мелом их каракули. Гриша Аребин отталкивал ребятишек:
— Уходи! Не смей писать! Это наш дом!
Прохожие невольно задерживались возле нового строения и с нескрываемым изумлением подолгу озирали его со всех боков.
— Конечно, он городской человек и должен жить по-городскому, — замечал один уважительно к хозяину этого дома.
Второй вздыхал не без зависти:
— Ничего не скажешь, культура. Поживем — увидим, авось и мы себе поставим такие, когда разбогатеем. И мы, может, пошикуем напоследок жизни.
— Дожидайся! — скептически усмехался третий. — Завтра перед тобой двери настежь — входи, шикуй!
— Эх, не зажировал бы наш вожак в таких-то хоромах!
— Владимир Николаевич вроде не из таких. Не настаивал, сами приневолили. Пускай живет. А зажирует, так конец простой: вот бог, а вон порог, катись к чертовой бабушке! Власть свою проявить сумеем.
Мотя Тужеркин, Терентий Рыжов, Орешин и даже Алена Волкова, считавшие себя закадычными приятелями Аребина, со дня на день ждали приглашения на новоселье. До смерти хотелось поглядеть, не зашатаются ли стены и не обвалится ли потолок от веселья, от буйной пляски; но все они знали, что случится такое событие не раньше, как судьбы Аребина и Натальи Алгашовой окончательно совьются в одну веревочку.
В середине сентября Аребин, проводив сына в школу, отправился на заседание правления колхоза, назначенное на десять часов. По дороге он вспомнил весь свой разговор с Гришей.
— Кого ты думаешь пригласить сегодня на свой день рождения? — поинтересовался он. Мальчику исполнилось семь лет.
Гриша, не задумываясь, заученно перечислил:
— Федю Зайцева, Сашу Етуткова, Ромашку, Любу Осину… — Помолчал озадаченно, потом с разочарованием спросил: — А разве не в новый дом пригласим гостей?
— Там же голые стены, ни стола, ни стула. Надо хоть обставиться немного, тогда и приглашать.
Мальчик обвел взглядом тесную Аленину избенку.
— А здесь не повернуться… — И вдруг, запрокинув голову, радостно просветлев, посмотрел в лицо отцу. — Папа, а можно, я приглашу тетю Наташу? Знаешь, я, пожалуй, буду ходить к ней готовить уроки. У нее и другие ребята собираются. Она для нас патефон заводит, книжки читает… И вообще пусть она провожает меня в школу. А то бабка Алена все крестит меня, когда я ухожу, десять раз скажет, чтобы я старался, чтоб серпики приносил — так она пятерки называет, — чтоб не озорничал.
— Бабке хочется, чтобы ты хорошо учился, хорошо себя вел. Что же в этом плохого?
Гриша насупился, повторил упрямо:
— Пусть лучше тетя Наташа…
Аребин, шагая вдоль улицы, растроганно улыбался, поражаясь детскому безобманчивому чутью. «Надо зайти за Натальей, — подумал он. — Передать ей Гришину просьбу. Скрывать связь, о которой все уже знают, таиться нет никакого смысла: это лишь вызовет иронические усмешки».
Завернув к избе, где жила Наталья, он постучал по наличнику.
— Эй, хозяйка, долго спите!
Наталья толкнула створки рамы. Аребин как бы ослепленно мигнул. Наталья выглядела по-утреннему свежей, немного застенчивой, как молодое солнце. В густых ресницах еще пряталась дремота.
— Подожди немножко, я сейчас, — сказала Наталья и, отодвинувшись к зеркалу, заученным жестом поправила волосы, прикрыла их легкой косынкой, завязала концы под подбородком. Через минуту она сбежала с крылечка, спросила со счастливым смешком:
— На новоселье пригласишь?
— Обязательно, Наташа, — поспешно отозвался Аребин. — Только сперва проверить надо, во сколько мне станет этот домик.
Они пошли не торопясь вдоль улицы. В блеклом стынущем небе над селом, галдя и ссорясь, тянулись растрепанным караваном грачино-галочьи стаи. Молоденькие топольки, посаженные школьниками, теряли последние листочки, становясь еще более жалкими, беззащитными. По воздуху, колеблясь и изгибаясь, неся холодноватый блеск лезвия, плыли вязкие тенета. Тихо, на носочках, кралась по земле осень.
— Видишь, а ты боялся, — заговорила Наталья, поймав паутинку и наматывая ее на пальцы. — Не справимся, не уберемся, отстанем от других… Не отстали!
Члены правления были уже в сборе. Терентий Рыжов, Моросилов, Орешин, Павел Назаров, которого ввели в правление как секретаря партийной организации. Тут же, на правах активиста, находился Мотя Тужеркин, а также братья Аршиновы, как всегда аккуратные, деловитые, сохраняющие достоинство.
Аребин взглянул Папию в глаза, крупные и черные, с воспаленным блеском и красными жилками на белках, ободряюще кивнул, улыбаясь:
— Ну, прораб, подводи итоги: во сколько копеечек влетел нам председательский домик?
Папий, торопясь, развязал тесемочки папки. Оба брата, сдерживая волнение, заглянули в исписанный лист. Они были похожи на учеников, вызванных на экзамен.
— Копеечки такие, Владимир Николаевич, — с важностью начал старший Аршинов, прокашлявшись. — Кирпича ушло 22 тысячи, клади по 20 копеек за штуку — это, конечно, благодаря комсомольским воскресникам и субботникам или как они там называют свое шефство, — выходит 4400 рублей. Цемента ушло две с половиной тонны — 900 рублей, лесоматериалов — на 4630 рублей. Столярные работы — 1112 рублей. Подвозка песку и известки, краска, белила, стекло, скобяные товары… Итого 14 878 рублей. Я не считаю трудодней каменщикам и плотникам и всем, кто был занят на стройке. Работа исполнена за сорок два дня. Это при большом нашем старании. — Папий положил перед Аребиным листок со всеми подсчетами и отодвинулся на свое место, ожидая, что скажут члены правления.