— А, ну-ну…
Разрезая толпу, беспрерывно сигналя, Мотя подрулил к самому крыльцу нового дома и со скрежетом затормозил. Павел, выпрыгнув из кузова, поснимал ребятишек, затем отворил дверцу кабины и помог Дарье вылезть.
Собравшиеся здесь односельчане примолкли и чуть подались вперед, плотно обступая грузовик. Дарьины ребятишки беззаботно стучали ногами, взбегая на крыльцо. Дарья двинулась было за ними, но, дойдя до первой ступеньки, вернулась, взглядом обвела притихшую толпу, с давних пор знакомые, родные лица и, касаясь натруженными пальцами земли, склонила голову в земном благодарном поклоне — поклонилась направо и налево.
— Спасибо вам, люди!
И толпа дрогнула в ответном порыве.
— Желаем тебе добра!
Женщины вытирали концами платков навернувшиеся слезы. Нет ничего выше и слаще сделанного человеку добра!
Дарья распрямилась и, торжественная, праздничная в своем счастье, в своей гордости за людей, пошла в дом, поддерживаемая Павлом Назаровым.
Аребин, стиснутый со всех сторон плечами, тоже стоял в толпе; спазмы сдавили его горло, и он прошептал:
— Будь счастлива, Дарья!..
И воля, которая неистребимо жила в нем и не позволяла смиряться с новой жизнью в селе, то и дело толкая назад, в прошлое, в Москву, сейчас окончательно надломилась: отныне его судьба связана накрепко с судьбой этих простых работящих людей.
Наталья Алгашова, как бы угадав его мысли, отыскала его руку и сильно, преданно сжала ее, переплетая свои пальцы с его пальцами.
Когда люди, выгрузив из кузова скарб, двинулись вслед за Дарьей в дом, Аребин и Наталья, все так же держась за руки, незаметно отделились от толпы и не спеша пошли вдоль улицы.
Зеленоватый край неба заволакивался мглистыми тучами, от них по земле поползли холодноватые сумеречные тени. Плечи Натальи ознобно передернулись.
Аребин прижал к себе ее локоть.
— Холодно?
— Мне хорошо. Очень, — сказала Наталья, и опять дрожь всколыхнула ее плечи. — Это от волнения, должно быть. Зайдем ко мне, я переоденусь. У мальчика праздник, надо принарядиться.
«А Ольга даже телеграмму не прислала, закружилась в московской суете», — подумал Аребин.
В избе Алены Волковой пылали две большие лампы — Наталья позаботилась о них заранее. На столе, окруженный тарелками с пирогами, со снедью, высился медный самовар, блестя старческими боками, протертыми кирпичной крошкой, он дребезжаще пел и испускал струи пара, словно бы утверждая: «Есть еще порох в пороховницах!» Старуха оттесняла к порогу Гришиных друзей, чтобы они раньше времени не растаскали конфеты.
Аребин пропустил Наталью вперед.
Гриша схватил ее за руку и потянул к столу. Все расселись. Аребин откупорил бутылку, взрослым налил шампанского, малышам — сладкую черносмородиновую настойку. Наталья приподняла стакан.
— Гриша, ты меня любишь? — спросила она полусерьезно-полунасмешливо.
Гриша взглянул на отца и ответил:
— Люблю.
— И я тебя люблю. Будь счастлив, мальчик! — Она выпила вино до дна.
Алена восторженно сложила свои ладошки.
— Господи, хорошо-то как!..
В это время к избе с шумом подошла машина, и Алена уже рассерженно воскликнула:
— Матвея принесло! Не может пропустить такого случая, по духу чует!
И Тужеркин и Павел Назаров знали, что у Гриши день рождения, и Аребину было приятно, что они заехали выпить за здоровье сынишки.
— Позовите их, — попросил он и толкнул створки рамы.
У окна стоял большой незнакомый грузовик. Из кабины не торопясь вылезла утомленная женщина. Это была Ольга.
На дворе начинался затяжной осенний дождь.
1960 г. Красная Пахра — Ялта.
РАССУДИТЕ НАС, ЛЮДИ
АЛЕША: Меня всегда изумляли встречи. Живут в разных концах земли два человека, и вот они, подчиняясь непостижимому закону, движутся навстречу друг другу, неотвратимо, обреченно, и чужие, встретившись, становятся близкими на всю жизнь: одна река сливается с другой — страдания и удачи поровну.
Беспричинная и тревожная радость вдруг охватила меня: возможно, сейчас, в эту минуту, идет, шаг за шагом приближаясь ко мне, друг моей жизни, моя судьба. «Какая она? — подумал я. — Что заставило меня отстать от компании беспечных и шумных друзей? Что потянуло сюда одного? Не наступило ли время скреститься нашим тропам?..»
В голове у меня бродил легкий и веселый хмель.
Предвечерняя синь стояла в глубине аллей, осязаемо густая, теплая, как морская вода. Порой она словно бы вздрагивала от широких всплесков музыки…
Пройдя сквозь тяжелые ворота в парк, люди на секунду приостанавливались, как бы охваченные внезапным ощущением счастья.
Мимо прошли юноша и девушка. Они едва приметно улыбались. Рука его как бы невзначай коснулась ее пальцев, уловила их трепет и отпустила, чтобы тут же снова притронуться. Как они, эти двое, познакомились? Возможно, сели в первом классе за одну парту и — бывает так — все десять лет головы их смыкались над учебниками, над тетрадями. Потом институт, потом совместная работа…
А вот пересек площадь статный парень в узеньких парусиновых штанах, подчеркивающих кривизну ног. На штанах грубые и отчетливые строчки, кругом — карманы на «молниях». Парень вел тоненькую миловидную девушку в зеленых чулках. Держал ее за шею, как собачонку, чуть отстранив от себя, и озирал окружающее ленивым и презрительным взглядом мертвых глаз — долго, видно, корежил себя, чтобы выработать такой стиль поведения, который теперь стал его сущностью. А девушка, семенившая сбоку, не догадывалась, должно быть, что она в собачьей своей покорности смешна и жалка. Над такими обычно измываются…
Мне тут же вспомнились надругательства моего брата Семена над женой.
Совсем недавно Семен пришел домой навеселе, повалился на диван.
— Эй! — крикнул он жене. — Разуй меня!
Беременная женщина послушно присела у его ног. Один ботинок сняла, на втором шнурки затянулись в тугой узел. Семен, куражась, запустил в нее ботинком. Она едва успела заслонить локтями живот и отвернуть лицо, удар пришелся по плечу.
— Не можешь руками, развязывай зубами! На!.. — Семен выставил ногу.
Лиза, присев, уже коснулась губами ботинка…
Я вскочил.
— Не смей! Не смей этого делать! Никогда. Он подлец! Возьми ботинок и дай ему по мерзкой харе!
Семен рванул меня за плечо.
— Не лезь в чужую жизнь! — Он протрезвел. — Не хочешь, чтобы она меня разула, сделай ты, уважь брата…
Я опрокинул его на диван. Лиза позвала соседей на помощь.
Нас разнял отец…
Лиза осторожно дотронулась до ушибленного места на лице мужа.
— Больно, Сема? — спросила она с состраданием. Ей ни к чему было мое заступничество…
Семен по-хмельному примирительно улыбнулся и подергал меня за рукав.
— Не сердись, Алеша. Посиди со мной, солдат.
— Не хочу, — сказал я.
— Презираешь… — Семен обидчиво помотал головой. — Ладно, презирай. Только, знаешь, в чужую жизнь не вмешивайся. Не потерплю.
Отец с печалью смотрел на пьяного сына.
— Нехорошо ты живешь, Семен, — проговорил он. — Ох, нехорошо.
Семен куражливо вскинул лицо.
— Живу, как умею.
— Не умеешь ты жить. Совсем не умеешь.
— Где уж нам… Не учен. — Семен взмахнул рукой в мою сторону. — Вот он будет ученый. Пусть. Не препятствую. Каждому в жизни своя доля, отец. У одного эта доля во какая — руками не обхватишь, у другого она с ноготок. Вот такая! Пусть Алеша станет инженером, академиком. Кем хочет… А я буду баранку крутить. Надо же кому-то и за рулем сидеть, баранку крутить. Вот я и кручу. И подите вы все к чертовой бабушке! — Он трудно, со всхлипом вздохнул, и не то зависть звучала в его голосе, не то сожаление.
Отец, удивляясь своему горю, безмолвно развел руками и тихо вышел на свою половину.
Лиза подступила к мужу, несмело протянула руку, чтобы убрать прилипшую к потному лбу прядь волос. Семен с досадой вздернул плечом.
— Отстань ты от меня! — крикнул он.
Лиза испуганно отшатнулась от него, спряталась за мою спину.
Если бы женщины не выказывали так явно свою рабскую покорность, как возвеличилось бы гордое мужское племя и насколько поубавилось бы среди них скотов!.. Но, должно быть, я слишком строг, должно быть, пора для полного нравственного совершенства человека еще не наступила. Слишком много еще острых углов и гвоздей в дверях жизни, о которые бьются в кровь и человеческое достоинство, и самолюбие, и гордость…
Небо загустело до черноты. На площадях еще было светло, а под сенью деревьев уже сомкнулись сумеречные тени. Звуки музыки тонули и глохли в их вязкой духоте. Стало тихо, как в минуту томительного ожидания…
Я прошел по набережной, потом свернул на затененную аллею.
Дорожка привела к эстраде. На сцене расположился симфонический оркестр. Скрипки вызывали в душе щемящую и сладкую боль, и слушать их долго было невмоготу… Я направился к танцевальной площадке, — после возвращения из армии я еще ни разу не танцевал.
Взгляд скользнул по лицам молодых людей, группками толпившихся возле веранды. Задержался на девушке. Она стояла неподалеку от лесенки. В ее одиночестве, в ожидании было что-то смелое и застенчивое. Меня будто легонько подтолкнули, я сделал два шага к ней и остановился — ведь девушка ждала другого.
Молодые парни, подвыпившие «для храбрости», громко смеясь, задевали прохожих, отпускали остроты, примитивные и тяжелые, как кирпичи. Они тоже заметили одинокую девушку. Медлительный верзила с тяжелой головой в тугих кольцах медных волос отделился от группы и неловко наклонился к ней.
— Позвольте вас пригласить…
— Я не танцую, — сказала она.
— Ну, это ты врешь, у меня глаз снайперский… — Рыжий склонился еще ниже, взял ее под локоть. — Я научу.
Она нетерпеливо дернула локтем:
— Пошел вон!..
Рыжий сконфузился: как вести себя, что ответить на оскорбление? Застегивая пиджак, он оборвал пуговицу и швырнул ее в цветы. Приятели посмеивались над его поражением.