— Мама не спит, — прошептала Женя, взглянув на освещенное окошко в третьем этаже. — Ох, достанется мне!.. — Она переступила на месте босыми ступнями. Лицо ее померкло, уголки губ утомленно и грустно поникли. — Ну, я пойду… Ноги озябли… — Она тихонько притронулась пальцами к моей повязке. — До свидания, Нельсон… — Отдалилась на несколько шагов, приостановилась, обернулась. — Что же вы стоите? Уходите. — И опять пошла через улицу. Плавно покачивался колокол ее юбки.
Я не удерживал ее: намеки или откровенные просьбы о новой встрече казались мне мелкими в этот миг. Я молча провожал ее взглядом, все сильнее ощущая в груди, возле сердца, холод и пустоту.
На середине мостовой Женя еще раз задержалась. Склонив голову, произнесла шепотом — я отчетливо услышал каждый звук:
— К 9-95-20. Запомните?..
Еще бы не запомнить! Это не Женя сказала мне — сама Судьба.
Проснувшийся голубь затоптался на карнизе, роняя приглушенный сердитый клекот.
ЖЕНЯ: Дубовая массивная дверь открылась с трудом — я очень устала. Эту проклятую дверь в детстве мы отворяли коллективно: навалимся всей толпой и высыплемся прямо на тротуар.
Я прошмыгнула мимо спящей лифтерши и по лестнице взбежала на свой этаж. Ключ в замке повернула очень осторожно, почти беззвучно — напрактиковалась! — и так же бесшумно протиснулась в узенькую щелочку. Шире открывать не надо: заскрипят петли.
В полутемной передней на полу лежала косая полоска света, падавшая из моей комнаты. Я прислушалась: было тихо, просто мама позабыла погасить лампу. Я уже приподнялась на носки, чтобы пройти к себе, и в эту секунду светлую полосу закрыла черная тень: передо мной стояла мама, неподвижная, как статуя, величественно задрапированная в длинный халат. Как знакома мне эта мраморная недоступность!..
— Что это значит? — спросила мама, зажигая в передней свет.
Застигнутая на месте, я держала в руках сумочку и босоножки.
— Каблучок сломался, — пожаловалась я.
— Ты шла босиком?
— Да.
— Хоть капля соображения осталась в твоей голове?! Пройди в ванную и поставь ноги в горячую воду. Ты, кажется, давно не валялась в постели!..
Я хорошо знала, что противиться ей в такую минуту по меньшей мере опрометчиво, и послушно проследовала в ванную: нужно было, чтобы гнев ее перешел в заботу обо мне. Я присела на скамеечку и опустила ноги в таз с горячей водой. Мама нависла над моей головой, как само Правосудие.
— Где ты была? — спросила она ледяным тоном.
— Гуляла.
— До четырех часов утра?
— Ну, мама…
— С кем ты была?
Я промолчала.
— Я спрашиваю, с кем ты гуляла и где? Вадим приходил два раза. Он сказал, что ты от него скрылась. С кем ты скрылась?..
— С одним… человеком.
— Что это за человек? Ты его давно знаешь?
— Раньше не знала, а теперь знаю. Сегодня познакомились.
— Докатилась!.. Начала знакомиться на улицах.
Мама, всегда такая выдержанная, вдруг испугалась. У нее даже голос осел: должно быть, чутьем матери уловила в этом знакомстве опасность для меня, а значит, и для себя.
— Не на улицах, а в парке, — поправила я ее.
— Все равно. Вы были до утра в парке?
— Мы ходили по улицам… Ну что ты в самом деле, мама! Я же не маленькая…
Чуть приоткрыв дверь, в ванную просунула голову Нюша, моя нянька, заспанная, ворчливая, с непокрытыми волосами. Заступилась — она всегда за меня заступалась.
— Что ты к ней пристала? Видишь, умаялась девчонка…
Мама резко обернулась к ней:
— Не вмешивайся, когда тебя не просят!
Нюша, конечно, не устрашилась.
— Да уж как же! Тебе только дай волю. А я не дам. Не дам насильничать над девчонкой. Не дам, и все! Она — мое дите.
— Поразительно, — сказала мама удивленно. — В своем доме нельзя слова сказать.
Нюша спросила меня участливо:
— Поесть-то принести?
— Ладно, — сказала мама. Она сорвала с крючка розовое мохнатое полотенце и бросила мне на колени. — Вытирай ноги и — в постель. После поговорим. Во всяком случае, для тебя будет установлен режим… Отныне без разрешения — ни шагу.
Жар от ног разлился по всему телу, в голове зашумело, как от вина, стало весело, и я опять могла бы кружить по всему городу — усталости как не бывало. Режим!.. Это мне-то режим!.. Милая, смешная мама!.. Я же ни в какие режимы не уложусь… Жаль, что она из-за меня не спала всю ночь. Это Вадим устроил переполох. Если бы не он, все обошлось бы по-хорошему: ушла и ушла. Вадим за меня отвечает… Сейчас, наверное, опять заявится: я заметила, как в сквере за деревьями мелькнула какая-то тень, — конечно, это был он. Караулил.
Едва я подумала об этом, как звякнул звонок над дверью, коротко, робко, будто столкнулись край о край два бокала — так нажимал кнопку только Вадим.
Я впустила его в переднюю, потом провела в свою комнату и чуть не вскрикнула от жалости: лицо его как бы стекло книзу, удлинилось, резко обозначив впадины на висках, тревога загасила голубые глаза — они стали совсем белыми и тусклыми; аккуратная, волосок к волоску, прическа непривычно спутана, рука, державшая пиджак на плече, дрожала, по открытой шее ходил, перекатываясь, жесткий комок, который мешал ему говорить. Вадим, казалось, находился на грани обморока…
Какая я легкомысленная, эгоистичная дрянь, — двум близким мне людям доставила столько беспокойства и боли! Пора подумать о себе серьезно, с замашками «черт побери все!» нужно прощаться.
Вадим смотрел на меня со страхом и осуждением и вызывал во мне невольную злость. Он уже вообразил бог знает что, это ясно… Вот оно: стоило совершить что-то несообразное его понятиям, как тут же появляется взыскательный взгляд судьи.
— У тебя такой вид, будто я должна перед тобой в чем-то покаяться. — Я пододвинула Вадиму стул. — Садись и успокойся. А пиджак повесь, а то он превратится в комок — не разгладишь.
Вадим повесил пиджак на спинку стула, но дрожащие пальцы его по-прежнему искали успокоения, и он запустил их в волосы — непривычный для Вадима жест, — локтями уперся в колени.
— Я чуть с ума не сошел, — проговорил он прерывисто, точно пересиливал подступившие рыдания. — Когда я прибежал туда, где ты осталась, там собралась толпа… свистки, крики. Дрались какие-то хулиганы — страшно подойти. Чего только я не передумал!.. Куда ты девалась? Разве так поступают?..
— Как? — Жалость к нему пропала, возникло мстительное чувство. — Если у тебя разболелась голова, то сиди дома и глотай порошки, а не ходи на танцы.
Вадим сильнее сдавил виски и глухо всхлипнул.
Я пожалела, что сказала так бесчеловечно, но удержаться уже не могла.
— Испугался, душа от свистков в пятки закатилась. Сбежал. Что со мной, тебе безразлично. Главное — скорее донести маме!
Вадим выпрямился, от обиды на глазах выступили слезы.
— Неправда. Я не испугался и не сбежал. Я искал тебя. Но разве в такой толпе найдешь человека? А маме я должен был сказать — она отпустила тебя со мной… — Вадим насильно улыбнулся и погладил мою руку выше локтя. — Теперь ты дома… Помолчал немного в нерешительности. — Женя, ты ведь не одна была… С кем? Кто тебя провожал?..
— Муж, — сказала я и удивилась: в этом коротеньком слове почудилась мне какая-то заманчивая и запретная новизна.
Вадим вскочил, подбородок его отвис, еще более удлинив лицо.
— За такие остроты следует отрезать язык! Отрезать и выбрасывать, чтобы он не молол вздора и не отравлял кровь хорошим людям! — Он сдавил мне локоть. — Где ты была? Отвечай!
— Пусти. Мне больно.
— А мне? Мне, думаешь, не больно?
Вадим казался невменяемым, сквозь сощуренные ресницы пробился жесткий взгляд. Потом он, оглянувшись на дверь, опомнился и взял себя в руки. Я придвинулась к нему вплотную.
— Какой ты жестокий, «хороший мой человек»! — Я обняла его, присмиревшего, полностью подвластного мне, и прислонилась щекой к его груди. — Если бы твой приговор привести в исполнение, сколько бы женщин ходило немыми!.. Что ты от меня хочешь? Ведь я с тобой.
Вадим по привычке положил руку на мои волосы. Но рука была какая-то неживая, словно каменная, и неуютная.
— Со мной и не со мной, — сказал он с грустью. — Ты меня измучила. Пора тебе бросить кокетство и легкомысленные выходки. Девичья красота — это такая приманка. А люди встречаются всякие… И потом скажи наконец: сколько времени мне еще ждать?
— Куда ты торопишься?
Щеки Вадима зарумянились, голубые глаза потеплели — ожил!
— Вадим, нам долго-долго жить вместе — соскучимся еще, устанем… Давай хоть погуляем на свободе, повеселимся.
Вадим насторожился.
— Странно! Такое впечатление, будто я собираюсь заточить тебя в темницу. Скука и усталость после свадьбы — перспектива не из веселых.
«Зачем я это сболтнула? — упрекнула я себя. — Что это взбрело мне в голову? В самом деле, сегодня это случится или через месяц, через год… Все решено, все выверено, приданое подготовлено, подарки тоже — замужество неотвратимо, как рок. Нет, нет-нет, еще немного свободы, нужно еще покружить по ночному городу, увидеться с тем парнем, Алешей…»
Алеша Токарев вдруг вырос перед глазами, на миг заслонив Вадима. Я испугалась и, чтобы отогнать навязчивое видение, обняла Вадима, поцеловала в губы.
— Все хорошо, мой дорогой, — торопливо проговорила я. — Просто я устала и болтаю всякую чепуху…
— У тебя нет никакой жалости ко мне. Ты знаешь, какое у меня сердце. Оно так болело, думал — вот-вот остановится…
Здоровый, крепкий Вадим любил жаловаться на мнимые болезни, тень инфаркта мерещилась ему: многочисленные тетушки с детства внушали, что он «предрасположен к заболеваниям, легко схватывает простуду, у него слабые легкие и прочее…». Ему хотелось, чтобы я пожалела его…
— Пусть оно утихнет, твое бедное измученное сердце…
Уловив иронию, Вадим отстранил меня:
— Не смейся, пожалуйста!..
Он снял со стула пиджак, перекинул его через плечо, распрямился, чуть выставив грудь, — прежний, всегда помнящий о мужской неотразимости и немножко смешн