В это время, широко растворив дверь, в комнату шумно вдвинулась Лиза. Некрасивое, в бурых пятнах лицо ее было изломано гримасой плача — губы растянулись, глаза расплылись, в них дрожали слезы. Она рухнула перед отцом на колени.
— Папа, пожалей меня! Сил моих нет. Измучил! Измучил он меня вконец!.. Жизни нет! Поговорите с ним… Опять раскатывался в машине с этой…
Женя, сторонясь Лизы, непроизвольно отодвигала от себя тарелку. Она прижалась плечом к моему плечу.
Отец подхватил Лизу.
— Встань. Не реви. — Лиза поднялась. — Где он?
— Идет сейчас. Высадил ее у заправочной колонки, чтобы к дому с ней не подъезжать.
К Лизе подошла мать.
— Будет заливаться-то… При чужих-то людях…
Лиза обошла стол, направляясь за перегородку.
— Что мне чужие люди! Им дела нет до моего горя…
Голова отца поникла над столом. Он не знал, что предпринять. Иван молчал. Из-за перегородки доносились всхлипывания Лизы, утешения матери.
Возможно, сцена эта показалась Жене дикой, немыслимой, но она не смела встать и убежать, даже пошевелиться боялась.
Молчаливое ожидание момента, когда войдет Семен, было тягостным.
Он явился легкий, нетерпеливый и оживленный. Встал на пороге, изумляясь необычному торжеству, швырнул промасленную куртку в угол…
— По какому поводу праздник? — скользнул по Жене наметанным взглядом, уронил блудливый смешок. — Уж не свадьба ли?
Более глупой и неуместной шутки невозможно было придумать!
Руки Жени соскользнули со стола, она строго выпрямилась. Надменный, брезгливо-презрительный взгляд ее утихомирил, даже смутил Семена. Он переступил с ноги на ногу. Иван сказал ему:
— Алешу в институт приняли.
— А-а… — протянул Семен снисходительно-шутливо, а мне в этом «а» послышалось недосказанное, точно он о чем-то догадывался. — Поздравляю!..
Иван налил стопку водки:
— Выпей.
— Не могу. Мне работать еще полсмены. Закушу с удовольствием. Пойду умоюсь.
Отец остановил его:
— Погоди.
Семен насторожился.
Отец смотрел на свои руки, туго сцепленные, каменные.
— Долго ты будешь издеваться над женой? Не мила стала — оставь ее, уходи.
— Я не знаю, про что ты говоришь, отец. — Семен как будто и в самом деле ничего не понимал.
Отец рывком встал, лысина его побелела до синевы.
— Не знаешь? Врешь! Святым прикидываешься. Уходи куда хочешь! Но измываться и мучить женщину я тебе не позволю! Подлец! Хлыщ! — Он схватил тарелку и запустил ею в Семена.
Тот увернулся, и тарелка, ударившись о косяк двери, рассыпалась на куски.
Из-за перегородки показалась мать, за ней — Лиза. Отец грузно осел, на темени и на лбу выступил пот.
— Успокойся, отец… — Иван обнял его за плечи. — Разве ты не знаешь этого субчика…
— Мало ли что тебе наболтают, — оправдывался Семен, косясь на жену.
Лиза двинулась на него, всплескивая руками и крича:
— Наболтают! Кто из кабины выпорхнул у бензоколонки? Кладовщица! У, бесстыжий!..
— Подкарауливаешь… — Семен ненавидящим взглядом окинул жену, некрасивую, зареванную, с уродливой фигурой, и пошел умываться.
Лиза опять всхлипнула…
Семен позвал меня в ванную. Он стоял у крана, раздетый до пояса, с намыленным лицом.
— Зачем ты наврал, что тебя приняли?
Я вздрогнул, пойманный с поличным. Но он этого не заметил — глаза его были залеплены белой пузыристой пеной.
— Я заезжал в институт, смотрел списки. Токарев Андрей есть, а тебя нет.
— Имя перепутали, — сказал я.
Семен наклонил голову под кран, смывая пену. Распрямился — с волос скатывались на грудь капли. Он, улыбаясь, подмигнул.
— Надю можешь провести, меня — нет. Сказать отцу?
— Говори, если хочется, — проворчал я, уходя.
Семен мокрой рукой схватил меня за рукав.
— Не скажу. Выпутывайся сам.
Мы вернулись к столу вместе. Семен как ни в чем не бывало потер ладонью о ладонь.
— Пожалуй, выпью одну. Налей, Иван. — Он опять подмигнул мне. — Ну, держись, солдат…
Оставаться за столом дольше было невозможно.
— Отец, мне придется переехать в общежитие, — сказал я. — Там будет легче… заниматься.
— Что это ты, Алешенька! — Мать как будто задохнулась от тревоги и изумления.
Невеселый взгляд отца скользнул по комнате, по лицам сыновей и невесток.
— Тесновато у нас, это верно. И нерадостно, хотя и шумно. Шума хоть отбавляй. Делай, как тебе лучше… — И замолчал, отчужденный, задумался.
— Мне пора… — Женя казалась озабоченной и утомленной, точно получила непосильно тяжелый жизненный урок. — Спасибо…
Выходя, я услышал завистливое восклицание Семена:
— Где он подцепил такое чудо!
На шатком деревянном крылечке Женя обхватила столбик, поддерживавший навес, прижалась к нему щекой.
— Зачем ты так сделал? — глухо спросила она.
— Не знаю. Я люблю отца. — Меня душила злоба на себя, на свою слабость. — А себя ненавижу! Всех ненавижу!.. Пойду работать, поступлю в вечерний институт, тогда все расскажу.
— Нет. — Женя оттолкнулась от столбика. — Расскажи сейчас. У тебя такой хороший отец. Как ты мог ему солгать! Иди. А не пойдешь, сама пойду и расскажу.
Я повиновался — это был самый ясный и человечный выход.
Отца за столом уже не было. Синий дымок взвивался над ширмой. Отец, сгорбившись, сидел на кровати и курил. Я присел рядом.
— Папа, я обманул тебя. Прости меня, пожалуйста…
— Я догадался, сынок… — Он выдохнул едучий дым. — Служба в армии, выходит, не в счет… Не помогла.
— Таких, как я, солдат, много, папа.
— Понятно… Ну, ты не падай духом, веры в себя не теряй. Остальное все приложится… Ты к хорошему тянешься, это меня радует больше всего…
Глаза мои обожгли слезы: шел утешать, а получил поддержку. Я соскользнул с кровати, встал на колени, схватил руку отца, широкую, жесткую, с узлами на пальцах — в детстве она часто касалась вихрастой моей головы, — и прижал ее к своим губам. Затем выбежал на крыльцо.
Женя ждала. В полумраке глаза ее мерцали. Она была взволнована больше, чем я.
— Сказал?
Я молча кивнул.
Женя заговорила быстро, точно оправдывалась передо мной:
— Знаешь, из меня тоже ведь плохой строитель выйдет. Но мама хочет, чтобы у меня был диплом. А на самом деле она собирается сделать из меня певицу — голосишко у меня обнаружился… — Женя пыталась мне внушить, что и она от меня ушла недалеко.
Я же думал, что моя беда на много месяцев, а может быть, и лет сократила расстояние между нами. Она сблизила нас.
Мы посмотрели друг другу в глаза, долго, пристально, и взялись за руки, прежде чем начать путь по Москве…
ЖЕНЯ: Мама забеспокоилась всерьез: я опять вернулась домой перед рассветом.
От Таганской площади мы спустились к Яузе, прошли вдоль нее и через мост двинулись по набережной Москвы-реки. Невозможно сосчитать, сколько раз мы останавливались. Сделаем три шага и опять задержимся, облокотимся на гранитный парапет и смотрим вниз, на воду. В ней шевелились мохнатые желтые светляки — отражения фонарей.
По всей набережной, привороженно склонясь над парапетом, немо стояли пары. Другие отрешенно брели вдоль реки. Они, как тени, проплывали мимо нас, не вторгаясь в наше уединение. Нет ничего прекрасней одиночества двух. Мудрый и добрый бог выдумал его и подарил людям как счастье. Оно легко отрывает нас от земли и уносит куда-то в иные миры, к звездам…
Мы поднялись на Красную площадь. На Спасской башне пробили часы. Двенадцать. Раньше при этом звоне я летела бы вспугнутой птицей домой, к маме! Теперь же звон парил в воздухе, как незримая стая, ничуть не тревожа меня.
Возле гостиницы «Москва» мы по ступенькам сбежали в тоннель и выбрались на улицу Горького. На Пушкинской площади свернули на бульвар и долго шли по боковой затененной дорожке.
Потом мы стояли в сквере под нашим деревом. Казалось, мы провели вместе целую вечность, и все было мало. Я ни капельки не устала…
Мое окно светилось, мама не спала, ждала. Но я не торопилась, мне было все равно.
Я знала, что Алеше нелегко; но он не жаловался. За весь вечер лишь один раз вырвалось у него с веселым изумлением:
— Подумать только, Женя, иным все дается легко, без усилий! Опытные руки натаскивают с детства, как щенят, прививают чутье, правила обхождения: сладкую улыбку и наглость, подхалимство перед влиятельными и хамство с нижестоящими. Где не пролезет — протолкнут. Со скрипом, но протолкнут. Обязательно протолкнут! — Алеша вдруг улыбнулся простовато и широко. — Но я им не завидую, Женя. Нет, не завидую. Они — не пример для подражаний. Свои двери я открою сам, пройду в них честно, без скрипа. Я своего добьюсь, Женя. Я не сдамся!
От обиды он немножко преувеличивал, его никто не вынуждал сдаваться. Он был хорош в те минуты: в темных зрачках горели колкие искры. Губы плотно сжаты. Меня тянуло прижаться к ним губами, до испуга тянуло.
— Ну, я пойду, Алеша, — в третий раз прошептала я, оглядываясь на огонек в окне.
Алеша улыбнулся.
— Иди. — Он знал, что я не уйду. И я по-прежнему держалась за его руку выше локтя. Потом он, склонясь, бережно и властно поцеловал меня. На миг у меня оборвалось дыхание, и я ощутила на своей груди гулкие удары его сердца.
Он разомкнул объятия, и я тихо пошла через улицу к дому…
В дальнем конце сквера, прячась за деревьями, пробежал Вадим. Я его сразу узнала. Опять выслеживал, подстерегал и, конечно, все видел. Я представила его муку и ужаснулась, точно очутилась вдруг на краю бездны — еще одно неосторожное движение, и все кончено…
Я решительно направилась к нему. Вадим стоял, прислонившись плечом к дереву, как будто обессиленный.
— Дежуришь? — зло спросила я. — Зачем ты это делаешь, Вадим? Неужели не понимаешь, что это низко, недостойно.
— А достойно приходить в такой час? — Вадим вел себя довольно развязно — он, кажется, был в нетрезвом состоянии и этим еще больше раздражал. Я презирала его в эту минуту.