У людей есть поговорка «первая любовь не ржавеет». Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.
Сколько мне было лет? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, что так проще переступить через остатки человечности — убивать тех, кто не может оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого мужчину, нацелившего на тебя ружье — возможно, тогда я мог бы оправдать свой поступок. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание. И я еще долго вижу в кошмарах ее — старуху, сидящую за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, в угол избы, где грудой бесформенной плоти лежит, должно быть, ее семья (я вижу только кровь, какое-то тряпье, и свалявшиеся паклей женские волосы). Но когда я подхожу — ее лицо озаряется радостью.
— Ванечка, внучек! — тихо произносит она. — Наконец-то навестил свою бабушку. Да какой красавец-то стал! — она протягивает руку и дотрагивается до моего лица, на котором еще цветут следы моего обучения. — Светленький, будто солнышко…
Помню, меня тогда затрясло. Уши наполнило звоном, будто рядом со мной ударили в набат — это из ослабевших пальцев выпал и стукнулся о доски пола зазубренный нож. Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: за моей спиной в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью — тяжелый запах, пропитавший его насквозь за долгие годы тренировок и пыток. Я не вижу его лица, да и не хочу видеть. Зато появляется желание развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же — стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова — страшные и хлесткие, как удар плетью:
— Никакого милосердия.
Они до сих пор являются мне в кошмарах, когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут оранжевые отблески фонаря. И вспоминаю ту полоумную старуху — она улыбается мне ласково и называет Ванечкой, а я вынимаю маузер и стреляю ей в голову. Тогда она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно — потому что за окном полыхает взрыв. Окна дребезжат, стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина перепуганной кошки. Я опираюсь о стол и стараюсь сохранить равновесие. И дышу тяжело, хрипло. И мне кажется — красно-оранжевый свет опаляет мне ресницы и веки. Смотреть почему-то больно. И сердце, бившееся так быстро, вдруг замирает и превращается в камень — эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну Эреба, куда попадают все проклятые души.
Потом, правда, становится легче, почти не страшно. Потом воспоминания изглаживаются, а дни становятся похожи один на другой, затягиваются мутной кровавой пеленой. И нет ничего — лишь пустота. Поэтому делаешь все более страшные вещи — только бы наполнить эту пустоту смыслом, а, может, дойти до той грани, за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться — но не можешь. Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.
Теперь все по-другому. Теперь я очнулся от многолетнего тяжелого сна, а мой преторианский китель — как анамнез. Доказательство моей болезни. И если Морташ и его приятели с телевиденья хотели ударить меня посильнее — что ж, они знали, куда бить.
Я выхожу к Торию смущенный и взволнованный, на ходу поправляю портупею. Удивительно, но форма сидит на мне так, будто пошили ее только вчера. Помню, как Марта однажды сказала, со вздохом глядя то на меня, то на булочку в сахарной пудре:
— Везет тебе, Янушка. Столько сладкого кушать — и не поправляться.
Мне тогда хотелось ответить, что, конечно, с этим везет. Только для этого надо сначала переродиться в коконе, потом несколько лет терпеть пытки и издевательства тренера и в конце сдать тест на зрелость, убив беспомощную старуху в полуразваленной лачуге. Но вовремя опомнился: некоторые вещи людям лучше не говорить.
— Как я выгляжу? — спрашиваю у Тория.
Он оценивает меня прищуренным взглядом и отвечает:
— Как господин Дарский офицер. Хочется падать в ноги и молить о пощаде.
— Ха-ха! — произношу саркастично и корчу физиономию, которую Торий должен расценить, как обидчивую. На самом деле ничего подобного — его слова не задевают никоим образом. Я хоть и чувствую некоторую неловкость, но на сердце становится куда спокойнее. Вопреки опасениям, у меня не появляется желания резать людей налево и направо. Монстр не просыпается — и это становится большим облегчением для меня.
Мы выходим из дома. Во дворе сталкиваемся с бабкой, которая живет этажом ниже. Она отшатывается с дороги, размашисто крестится, бормочет под нос: «Свят-свят…»
Кажется, в окна высовываются и другие жильцы — я стараюсь не смотреть, но чувствую, как спину прожигают любопытные взгляды. А потому быстро юркаю на заднее сиденье автомобиля. Я не люблю быть в центре внимания. Но преторианский мундир — как яркая шляпка мухомора, сигнализирующая: «Осторожно! Опасность!». И если в Даре предпочитали внимать этому предупреждению и обходили меня стороной, то здесь, в городе, куда больше желающих подойти поближе и ткнуть палкой.
Всю дорогу до студии Торий наставляет меня: как держаться, что говорить, о чем лучше умалчивать. Слушаю вполуха: все это знаю без него, но понимаю его волнение и не хочу обижать. У самого мыслей никаких нет — ветер, сквозняком проникающий в приоткрытое окно, все выдувает из головы. И я только могу, что, прислонившись к стеклу холодным лбом, следить, как мимо проносятся дома и фонарные столбы, а над городом клубятся, наплывают друг на друга, густеют тяжелые тучи.
На студии меня встречают куда более сдержанно, но от взглядов не укрыться все равно. Я чую их любопытство — оно вьется вокруг, будто таежный гнус, только от него не отмахнуться. Меня ведут по коридору — хорошо освещенному и белому, напоминающему коридоры Улья. Оттуда — в комнату для гостей. Торий теряется где-то позади, а я остаюсь один и только теперь понимаю, во что вляпался.
Я. Васпа. Один. На телестудии. И через несколько минут мне предстоит выступить на все Южноуделье.
От этих мыслей меня прошибает холодный пот. Одно дело — доказывать необходимость Перехода своим же соплеменникам. Или спорить с доктором с глазу на глаз. И совсем другое — говорить для людей. Для нескольких миллионов людей! Я не привык к этому. Даже после Перехода практически все переговоры с людьми вел за меня Торий. А я смотрел. Слушал. Учился.
Теперь мне предстоит проверить свои навыки на деле.
Мне подсказывают, куда надо идти. Но я и сам вижу — площадка поделена на три сектора. В самом узком, посередине, располагается ведущий. По сторонам от него — стойки с микрофонами для участников. Каждая половина выкрашена в свой цвет. Я захожу с левой стороны и отмечаю, что пол под моими ногами — красный. Едва не спотыкаюсь, потому что на долю секунды мне чудится, что я иду по щиколотку в свежей крови. Но такое впечатление создает освещение — яркие софиты, направленные на сцену, бьют в лицо. Здесь даже ярче, чем в казематах Улья. А зал — темный. Я не вижу ничего, кроме силуэтов множества людей, устремивших на меня пристальные взгляды. По привычке опускаю голову и смотрю себе под ноги. Поэтому не сразу замечаю, как навстречу мне, по синему сектору, вальяжно и уверенно идет Морташ.
К стойкам мы подходим почти одновременно.
Я пропускаю момент, когда нас представляют зрителям. Очухиваюсь лишь когда зал взрывается аплодисментами — звуковая волна, показавшаяся мне не менее мощной, чем взрывная. Я пытаюсь разглядеть, есть ли в зале Торий, но свет ослепляет меня. Рефлекторно моргаю. Кошусь по сторонам, по старой привычке оценивая обстановку. Мне чудится какое-то движение сверху, но лампы светят, будто мириады солнц. Они выжигают роговицу, и я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть свое опасение. В любом случае, студия невелика, хорошо освещена и наверняка хорошо простреливается насквозь. А Морташу хватит ума прикрыться своими снайперами.
Слегка завожу руку назад, тянусь пальцами к рукояти стека — я еще не растерял свои реакции и могу перерезать горло врага быстрее, чем он нажмет на спусковой крючок. Но… пальцы встречают пустоту. Лишь небольшая кожаная петля, свисающая с портупеи, напоминает об утраченном оружии.
Все правильно. Ядовитую змею избавляют от ее смертоносных клыков. Разница лишь в том, что свой ядовитый зуб я выдернул сам.
Ведущего зовут пан Крушецкий, но я собираюсь называть его просто «господин ведущий», также как и своего доктора я называю просто «доктор». Меньше всего я хочу запутаться в именах перед Морташем.
Тот стоит, как ни в чем не бывало, прямой в осанке, самодовольный и вылощенный. Ему не впервой улыбаться на камеру, и даже меня он приветствует сдержанным кивком. Я оставляю его жест без внимания.
Ведущий уже минуту, как тараторит, произнося стандартные слова приветствия телезрителям.
— В прошлом выпуске нашей программы, — говорит он, — мы поднимали вопрос, волнующий сейчас многих граждан Южноуделья: возможно ли мирное существование в обществе людей и так называемых васпов? Уроженцы самых северных областей, выходцы из Дара, васпы всегда были овеяны ореолом легенд. Около трех лет назад профессор Института Нового мира Виктор Торий доказал, что васпы действительно существуют. Но кто они? Убийцы без права на прощение или жертвы жестокого эксперимента? Сегодня мы пригласили в нашу студию самого известного, пожалуй, из представителей расы васпов. Господин Ян Вереск!
Когда аплодисменты стихают, ведущий обращается непосредственно ко мне.
— Господин Вереск, насколько мне известно, вы обратились в нашу студию с претензией, что столь животрепещущие вопросы решаются без вашего непосредственного участия. И я приношу вам извинения от нашей программы и от себя лично. Сегодня вы можете на широкую аудиторию донести свою точку зрения и опровергнуть мнение господина Морташа, высказанное на прошлой нашей передаче. Пожалуйста, вам слово.