«Чтобы хорошо делать свою работу, надо любить свою работу», — всегда повторял он. И оставил мне единственное, что позволено Уставом — наслаждаться насилием.
Когда я прошел экзамен на зрелость и совершил первое убийство, Харт приступил к подготовке будущего сержанта. Свой день я начинал на дыбе: Харт методично и планомерно истязал мое тело, настраивая его, как механизм. Он демонстрировал наиболее восприимчивые к боли точки и никогда не уставал. Я помню, как возбужденно сверкали его выцветшие льдистые глаза. Помню хриплый голос, заботливо подсказывающий, какая кость будет сломана и какая жила разрезана следующей. А я не двигался и терпел. Слушал, молчал и запоминал. А если терял сознание — Харт приводил меня в чувство, обливая водой, и все повторялось сначала. Потом мне давалось три часа на восстановление, еду и сон — вполне щадящий режим, учитывая, что во время начального обучения не позволялось и этого. Раны сшивались, на сломанные кости накладывались лангетки: я должен был всегда оставаться в форме. После чего переодевался в кожаный фартук и превращался в палача. Тренировался на шудрах — непереродившихся васпах, не обладающих разумом и еще более уродливых, чем мы сами. Я делал с ними то, чему учил меня Харт. И если не получалось с первого раза — вечером меня ждал повторный урок, и я оставался на дыбе до утра. А если получалось — Харт хвалил меня, приносил ужин и сладости, и разрешал отдыхать. Я спал тут же, на топчане, застелив его дерюгой. И не всегда хватало сил убрать мертвые тела и отмыть пыточную. Но к тому времени я уже привык к запаху крови и смерти и научился любить его так же, как любил Харт.
Вот только с людьми оказалось сложнее: своего первого неофита я убил через месяц после начала обучения. Легкая смерть — милость.
— Я понес заслуженное наказание, — говорю вслух, и стираю со лба пот, а из памяти — прошлое.
— Харт тоже, — скалится Бун. — Он поступил наперекор претории. И ошибся. А я получил в свое командование недоученного тренера. Тебя.
Бун смотрит на меня со значением, а я не знаю, что ему ответить. Сержантов действительно не жаловали ни солдаты, ни офицеры. Слишком часто у тренеров слетали тормоза. А мысль о том, что кто-то добровольно из года в год занимался истязанием детей, выглядела грязной даже по меркам васпов. Перейдя в преторию, я не избавился от косых взглядов и насмешек за спиной, и ко мне надолго приклеились прозвища «недоучка» и «выкормыш Харта».
— Я следил за тобой, — продолжает Бун. — Надо отдать должное, вел ты себя тихо. Но стоило мне расслабиться, как грянул гром. Я имею в виду, историю с твоей подопечной.
«Нанна, — хочу сказать я. — Ее имя Нанна».
Но не произношу ничего. Она — самая большая моя тайна. И самая болезненная потеря. Я шел к ней всегда на ощупь — ослепший от тьмы, оглохший от проклятий, одурманенный чужой болью. Я брался за ее путеводную нить окровавленными пальцами, и никогда не боялся запачкать — все мои демоны были бессильны перед ее светом. Нанна была моим лекарством от грязи и тьмы.
Для всех остальных она оставалась слепой ведьмой, которую я спас когда-то от побоев озверевших крестьян и которая долгие годы терпела рядом с собой садиста и монстра. Пусть думают так и впредь.
— Ты должен был убить ее, — говорит Бун. — Согласно Уставу, васпы должны быть свободны от любых связей. Но ты нашел в Уставе лазейку. И смог обойтись без кровопролития.
— Что не запрещено, то разрешено, — напоминаю я. — Ты сам учил меня этому.
— Я не думал, что обойти правила так просто, — отвечает Бун и опускает глаза. Его скрюченные пальцы начинают блуждать по столу, разглаживают мелкие морщинки на скатерти, пока он продолжает: — Я ведь тоже когда-то был неофитом. И я тоже убивал впервые. В моем случае это была девушка. Первая девушка в моей жизни, — он переворачивает ладони вверх и всматривается в линии, прочерченные глубоко и резко, будто бритвой. — Я был очарован ее чистотой. Ее сладостью. А она смотрела на меня глазами зелеными, как осока. И такими же влажными. И просила: «Не убивай…» А я не знал, как сказать ей, что вовсе не хочу убивать. Я хотел сказать, чтобы она спасалась. Пряталась в стог и ждала, пока вертолеты не поднимутся в воздух. Пока вдалеке не затихнет гул лопастей. Тогда она осталась бы моей тайной. Я мог бы навещать ее изредка, ночью. Соорудить в лесу шалаш с мягкой еловой подстилкой. Я мог бы любить ее там, — Бун щурится и слегка покачивает головой, словно говорит сам себе: «Глупые мечты. Вам все равно не суждено сбыться», и заканчивает жестко: — Но меня не учили любить. Меня учили убивать. Я не сказал ей ничего, зато услышал, как сзади подошел наставник. Он приказал: «Избавься от нее». И я перерезал ей горло.
Бун сжимает кулаки. Электрическая лампочка мигает, и на какой-то миг мне кажется, что из-под его ногтей, по ладоням начинает струиться кровь — вязкие ручейки крови, пролитой за все время службы в Улье. Я знаю: та девушка была первая, но далеко не единственная его жертва.
— Я часто вспоминал ее, — говорит Бун. — Когда стоял в дозоре, и ночь становилась так черна и непроглядна, что нельзя было рассмотреть вытянутую руку. Когда над болотами мерцали огни, я видел ее. Она приходила из торфяных топей и подолгу стояла на снегу — босая, с распущенными волосами. Зеленоватое марево подсвечивало ее фигуру, и я мог различить косой разрез на ее горле и кровь на сорочке. Сначала она всегда стояла молча, только дрожала на ветру и прижимала к груди маленькие ладони. Потом начинала звать. И это, пожалуй, было самым страшным. Потому что она говорила о шалаше с мягкой подстилкой, о долгих и сладких ночах, о тайне, которая свяжет нас крепче самых крепких пут. А у меня шевелились волосы, потому что я ведь так и не сказал тех слов. Откуда ей знать, о чем я думал тогда?
— Это болотницы, — отвечаю. — Просто морок. Им нельзя верить.
— Морок, — соглашается Бун и вздыхает. — А, может, это совесть взывала ко мне. У васпы — совесть. Смешно?
Я качаю головой. Смеяться мне не хочется. Тогда Бун продолжает:
— Это было моей навязчивой идеей. И даже спустя много лет, я вспоминал о первом убийстве, словно это было вчера. Но именно ты заставил посмотреть на это по-новому. И я увидел себя со стороны и ужаснулся. Я прослужил в Улье двадцать четыре зимы. И не было в моей жизни ни тайны, ни мягкой подстилки, ни сладких ночей. А были только страх в глазах женщин, только ненависть на лицах мужчин. Я обагрил свои руки кровью, а мое сердце высохло и почернело. Еще шесть зим — и меня отправят на утилизацию, как отработанный и уже ненужный материал.
— Ты ушел к ней? — спрашиваю. — В Улье ходили слухи. Тебя забрала болотница.
Бун сутулит плечи, его глаза из-под надвинутых бровей сверкают злым весельем.
— Они недалеки от правды, — говорит он. — Но я не искал встреч с ней. Я искал смерти. Королева лишила меня право выбирать жизнь. И я не хотел, чтобы она лишила меня права выбрать смерть. Я четыре года обдумывал план побега. Пока не представился случай. Это произошло во время очередного сражения. Как преторианец, я мог бы не участвовать в нем. Но люди были хорошо вооружены и теснили нас к болотам. Меня ранили сюда, — Бун указывает трехпалой рукой на грудь, чуть выше сердца. — В легкое. Пробили навылет. Изо рта у меня хлестала черная кровь, пока я полз по трясине. Но все равно не умирал. А я думал, что это так легко — подставиться под пули и умереть.
— Это нелегко, — резко перебиваю я и вспоминаю, как бился в агонии Рон. — Нелегко. Не для васпы…
— Знаю, — спокойно отвечает Бун. — Тогда я звал смерть — но смерть не шла. И я падал лицом в вонючую жижу болота, глотал ее вместе с кровью и ошметками легкого, захлебывался — но все равно жил. От этого меня переполняло отчаяние, которое толкало вперед — будто я хотел выползти из собственного тела. Я полз весь вечер и всю ночь, но не чувствовал усталости или боли. Потом ко мне пришла она, — Бун на время смолкает, наливает в стакан, но не пьет, держит на весу, продолжает тихо: — В этот раз она не звала. Смеялась. Повторяла, что я не могу подохнуть. Потому что уже мертвец. Но я не верил ей. Я сразу понял, что это галлюцинация. Если бы ко мне пришла болотница — она сожрала бы меня, не размениваясь на насмешки и разговоры. Поэтому я растянулся на земле и продолжил слушать ее вполуха, а потом потерял сознание.
Бун выпивает, ставит стакан на стол. Я вижу, как подрагивают его пальцы и замечаю, через всю кисть левой руки под манжету убегает длинный извилистый рубец. Тогда я набираюсь храбрости и спрашиваю:
— Ты тогда лишился пальцев?
Бун с удивлением смотрит на свою руку, будто впервые ее увидел. Потом тихо смеется, и его смех совсем не нравится мне — есть в нем что-то нервное, больное.
— Нет, не тогда, — отвечает Бун. — Тогда я не лишился, а приобрел. Кое-что получше пальцев. Вообще, мне не жалко отдать за это и руку. А тогда, очнувшись, я понял, что наступил день. Земля подо мной была черной от крови. И казалось, что меня придавило бетонной плитой. Поэтому с трудом мог пошевелиться, а когда повернул голову, тогда увидел.
— Болотницу? — спрашиваю.
Бун хохочет.
— Нет, не болотницу. Вернее, сначала я подумал, что болотницу. Подумал, что это снова вернулась она, чтобы продолжить насмешки. Но это оказался не чудовище и не морок. Это была обычная женщина из плоти и крови. И она стояла, взявшись одной рукой за сухую ветку. В другой у нее была корзинка. Кажется, в это время года люди ходили на болото за клюквой. И я подумал, что она зря забрела в это место, потому что под ее ногами уже начала собираться вода. Я сказал ей: «Встаньте левее. Справа болото». Из моего рта потекла кровь. А женщина взвизгнула и припустила в лес. Она бежала тяжело и неуклюже, а я подтянулся на руках и пополз к луже — очень хотелось пить, несмотря на то, что вода оказалась затхлой и грязной. Я подумал, что если начнется заражение, то смерть придет быстрее. И когда услышал шаги, решил, что это наконец-то пришла она. Но это снова была та женщина. Она почему-то вернулась и стояла за деревом, боязливо переминалась с ноги на ногу, но не уходила. «Вы ведь ранены?» — спросила она. Я ответил: «Да. И скоро умру». Хотя не знал, как скоро это случится. «Не подходите ко мне, — на всякий случай предупредил я. — Я васпа». Женщина ответила шепотом: «Я вижу». И все равно не ушла. А я, наконец, понял, почему она в первый раз бежала столь неуклюже — она носила ребенка и, судя по сильно выпирающему животу, должна была скоро родить. Довольно глупо соваться на болото, когда ожидаешь потомство. Я так и сказал ей. И она нахмурилась и поджала губы, как будто мои слова действительно задели ее. Тогда я спросил: «Ваш дом далеко?» Женщина неопределенно мотнула головой. Я спросил: «У вас есть мужчина?» «Я вдова», — ответила женщина. И я сказал: «Жаль. Но если ваш дом недалеко… вы могли бы принести топор. У вас хватит сил. А я не буду сопротивляться. Я васпа. И я должен умереть. Вы должны отрубить мне голову».