А у меня соскальзывает с крючка палец, потому что мужчину она называет «Пер», а меня — всего лишь «он».
— Нанна, не выходи! — наконец кричит ей мужчина. — Сиди там, слышишь? Тут какой-то псих с пистолетом! — и обращается ко мне: — Что тебе надо? Что ты за черт такой?
— Угадал, — я растягиваю в улыбке сухие губы. — Я черт.
— Ян… — тихо произносит она.
И голос срывается, а мое имя камнем падает в разбитую колею. И маузер становится почему-то страшно тяжелым, словно и он — камень. И сердце мое тоже каменеет. А Нанна начинает выбираться из кабины, но поскальзывается на влажной ступеньке. Тогда Пер срывается с места и подхватывает ее здоровой рукой: она падает на его плечо, легкая, как лебединое перо.
— Верни ее! — повторяю упрямо.
Он аккуратно ставит ее на землю. Касается пальцами волос. А я стискиваю зубы, чтобы прямо сейчас не прострелить его череп насквозь. И я бы сделал это. И я хочу сделать это. Но почему-то медлю.
— Разве она вещь? — спрашивает Пер и глядит на меня спокойными голубыми глазами. — Разве я украл ее, чтобы теперь возвращать? Она пошла со мной сама. Добровольно.
— Твой выбор, — холодно говорю я и целюсь снова.
Тогда Нанна бросается наперерез.
— Остановись! — выдыхает она. — Оска, остановись…
Я втягиваю воздух сквозь зубы, захлебываюсь им, но не стреляю. Жду. Она идет ко мне осторожно и неуклюже, как ходят слепые, выставив вперед ладонь. Другой поддерживает округлый живот. Ее кухлянка топорщится, натягивается, как на кожаном мяче. И я понимаю, что видел такое и раньше. Слова крутятся на языке, но никак не находят выхода. Зато вижу, как следом за Нанной бросается Пер, и я рефлекторно нажимаю на спуск. Но дуло дергается. И пуля проносится мимо. Силуэт мужчины расплывается. Все вокруг расплывается. Я только чувствую, как ее ладони гладят меня по плечам, по груди, по щекам. Незрячие глаза всплывают прямо перед моим лицом, и я слышу не ушами, но всей кожей, как колотится ее сердце. Не одно сердце — два.
— Ты… носишь потомство, — через силу произношу я.
— Да, — отвечает она. — Я жду ребенка. Убьешь Пера — убьешь его отца, — не оборачиваясь, она говорит мужчине устало и строго: — Иди в машину, Пер. Иди. Нам нужно поговорить.
— Я не могу оставить тебя с… этим.
— Иди, — повторяет Нанна, и в ее голосе появляются властные нотки. — Все будет хорошо. Я знаю, как разговаривать с навью. Не волнуйся за меня, любимый.
Он медлит и не уходит. Стоит, сжимая кулаки. И парка наливается кровью, и ему нехорошо, но он не кричит. И это взывает у меня что-то сродни уважению. Он до последнего готов сражаться за нее. И слушается ее, как маленький мальчик.
Ведьма знает, как держать в узде мужчин.
— Почему… сбежала? — спрашиваю я и перехватываю ее запястье. Я могу сжать его так сильно, что кость треснет и раскрошится. И Нанна это знает. И Нанне, наверное, больно. Но она отвечает настолько спокойно, насколько это вообще возможно:
— Я не сбежала, Ян. Пер позвал меня замуж. И я пошла за него. Он мой любимый мужчина и отец моего ребенка.
Я стискиваю зубы так, что на скулах ходят желваки.
— Ты должна вернуться. Или я убью его. И тебя.
Нанна не боится. Ее лицо спокойно и серьезно. Ее рука подрагивает в моей, но она не делает попытки освободиться.
— Что ж, — тихо говорит она. — Ты действительно можешь это сделать. Ты можешь угрожать. Можешь убить Пера. И меня. И ребенка… — она молчит, словно задумавшись, потом добавляет: — А можешь спасти.
Я вздрагиваю, и хватка ослабевает. Тогда она перехватывает мою ладонь и кладет ее на свой живот. Это почему-то пугает меня. Но Нанна не дает мне отстраниться.
— Ты чувствуешь? — спрашивает она и заглядывает мне в лицо молочным взглядом.
Мои пальцы дрожат. Биение второго сердца становится явственнее. Я ощущаю, как новая жизнь растет внутри Нанны — пока еще такая хрупкая, такая уязвимая.
— Я ожила, Ян, — продолжает она, и голос становится певучим. — Я долгое время была с тобой, во тьме. Я ходила по краю смерти и видела ее в тебе, и чувствовала ее гнилостный запах. Но теперь я познала тайну жизни. Как брошенное в чернозем зерно, я напиталась влагой и пустила росток. И ты, все еще пребывающий во тьме… и ты, все еще ступающий по краю смерти и несущий смерть… ты тоже можешь ожить, — она гладит меня по руке, подносит ее к губам, целует тыльную сторону ладони, — здесь текла кровь, — переворачивает и целует саму ладонь: — а здесь родится жизнь. Так прорасти и ты!
Я стою, как вросший в землю гнилой дуб. Наверное, если Пер достанет сейчас топор, я и тогда не пошевелюсь. И я умру быстро и бесславно, а моя голова покатится по колее, как прогнившая тыква. Но это сейчас не важно. Важна только она — только моя Нанна. Моя ли? Она легка и бела, как перо. И ветер относит ее дальше, все дальше от меня. А я не могу ее удержать.
— Это… мальчик? — слова даются с трудом. В горле першит, и сердце начинает ныть, как тогда, во время гибели Королевы.
— Девочка, — улыбается Нанна. — У нее будут голубые глаза, как у отца. И светлые волосы, как у матери. Я назову ее Анной. И расскажу о том, кто сохранил ей жизнь. О тебе.
Она кладет ладонь на мою грудь, и легкие опаляет пламенем. Говорю ей:
— Вернись. Я буду… заботиться о тебе… и твоем потомстве… если смог Бун… смогу и я.
Но Нанна качает головой.
— Нет, — говорит она твердо. — Это невозможно. Я слишком долго тебя ждала. Я была, как кувшин с пробитым дном. И текло время, и вода утекала по капле. И я опустела рядом с тобой. Но Пер наполнил меня снова. Ты понимаешь?
Я не понимаю. Я задыхаюсь. Слова Нанны ранят больнее разрывных пуль. Это хуже всех пыток Харта, и под ребрами жжет так, будто под кожей плавится свинец. Боль переполняет меня, подступает к горлу. Я разлепляю губы, и наружу выплескиваются слова — как кровь или как гной:
— Больно… Мне больно…
— Я знаю, дорогой, — издалека доносится печальный голос Нанны. — Прорастать всегда больно.
Ее пальцы гладят мою щеку. Я чувствую на них влагу, и думаю, отчего этот чертов дождь никак не начнется? Облака текут над нашими головами, белые, как ее волосы. Округлые, как ее живот. Полные воды и жизни. А я высох и опустел — кувшин с отбитым дном. И только тьма ворочается внутри.
— Я запомню твое лицо, — говорит Нанна. — Каждый изгиб. И каждый шрам.
Она привстает на цыпочки и целует меня в лоб.
— Будь счастлив, — говорит она и отступает, становится размытой, как в запотевшем стекле. И между нами пролегает пропасть, которую уже ни обойти, ни перепрыгнуть. И на той стороне к ней подходит Пер и берет ее за руку, и земля под ними покрывается молодой травой. А здесь, где остаюсь я, почва трескается и замерзает, и нет того, кто взял бы меня за руку. И нет такого солнца, что осветило бы мою тьму.
— Береги ее! — говорю я в последний раз, и несмотря на пропасть, Пер слышит меня и оборачивается. — Если хоть один волос упадет с ее головы… я найду тебя… я знаю теперь твой запах… Я вырежу тебе сердце.
Мои слова не пугают его. Он улыбается беспечно и светло.
— Я буду беречь ее, — говорит он. — Обещаю.
Тогда я поворачиваюсь к ним спиной и сажусь в вездеход. Дверь захлопывается, отсекая меня от всего, что было и что никогда не войдет в мою жизнь снова. Земля взметается из-под колес, как черное покрывало. Засыпает мое прошлое, наметает курган. И я возвращаюсь в пустую ведьмину избу.
Здесь черно и холодно. Ветер воет в дымоходе, мечется, не находит выхода. И моя боль тоже беснуется в груди, выжигает легкие и гортань. Я кричу — и захлебываюсь тьмою, она выходит горлом, как рвота. Но никто не слышит меня — на многие мили простирается тайга, и шумят за стенами сосны. Я в бессилии бью кулаком облупленный бок печи. Костяшки хрустят, окрашиваются багрянцем, но этого недостаточно, чтобы выпустить тьму. Я хватаю первое, что попадается под руку — двурогий ухват. Я разбиваю печь — и тьма вытекает из черных провалов, марает сажей осыпающуюся побелку. Крушу дубовый стол, и отлетающие щепки жалят лицо и руки. А я кричу снова — еще и еще, срывая голосовые связки, выталкивая копящуюся годами боль, и немоту, и мрак. И падаю навзничь, обессиленный. А мое окаменевшее сердце, не выдержав горя, разламывается надвое и истекает тьмой.
И, смыкая опаленные жаром веки, я думаю: если умирать легко и не страшно, почему же так страшно и больно прорастать жизнью?
18 апреля (суббота)
Кажется невероятным, но сломанный тополь пустил побег.
Я обнаруживаю это, когда выхожу на утреннюю пробежку: после недельного затворничества просто необходимо размять мышцы. А я и так слишком часто начал пренебрегать тренировками (позор! видел бы меня Харт!)
Распилили и вывезли обломанный ствол, но остался небольшой пенек, из которого теперь торчит тонкий прутик с клейким листочком на конце. Побег трепещется на ветру, гнется, но не ломается. Жаль, если какой-нибудь мальчишка повредит его. Без дерева двор кажется пустым. Поэтому я подбираю разбросанные ветки и строю вокруг побега ограду.
Пусть окрепнет.
Расс по-своему обыкновению сидит на скамейке и курит. При виде меня приветливо машет рукой.
— Шеф, есть отчет! — радостно сообщает он.
Я сажусь рядом и принимаю у него сигарету. Расс услужливо чиркает спичкой.
— Докладывай, — велю я и прикуриваю, с наслаждением выпускаю серые струйки дыма.
Табак — совсем не то, что татула. Ее мы курили в Улье, готовя смесь из высушенного растения илас и сильно разбавленного яда Королевы. Исследовав образец, Торий сказал, что татула — наркотик. Я с этим не спорю. Попробовал бы он в трезвом уме выдержать хотя бы одну аудиенцию у Королевы. Но в мире людей любые наркотики запрещены, а табак годится еще и для того, чтобы отбить «навий дух». И эту науку я тоже перенял у Буна.
— Повертелся я возле гаражей, — неторопливо и обстоятельно начинает Расс. — Посмотрел на этих ребят, с которыми Пол работал. Так по виду ничего подозрительного не делают. Пригоняют машины. Чинят. Красят. Но могу сказать: моему появлению они не обрадовались.