Он протягивает мне руку. И я склоняюсь и касаюсь губами большого рубина, впаянного в толстое золотое кольцо.
— Господин Морташ — всеблаг! И служить ему — великая доблесть! — привычно благодарю я и думаю о том, что хозяин — справедлив и милостив. Никто из людей по доброй воле не подаст руку васпе. И тем более не разрешит ее целовать. Монстры должны знать свое место.
— Вольно, мой мальчик, — мягко произносит господин Морташ и выходит на балкон.
Разворачиваются черные штандарты. Алый вензель горит, словно росчерк крови на саже. Победно хрипят трубы. И безликая толпа ревет, приветствуя повелителя. Толпа исполняет его волю, а, значит, тоже оружие. Человек или васпа — сейчас между нами нет различий.
— Граждане Южноуделья! — начинает господин, его речь множится, эхом повторяется усилителями. — Сегодня мы собрались в честь знаменательного события — именно в этот день, пять лет назад, состоялся так называемый Переход! Всего пять лет — а как изменился мир! Оглянитесь вокруг! — он поводит рукой, и толпа в едином порыве следит за его движением, слева направо, приоткрывает черные рты, вдыхая запах гари и тлена. Тускло поблескивают бесцветные стекла миллионов глаз. Я тоже поворачиваюсь, как послушный механизм. Тучи становятся ниже, чернее. Сливаются с дымом заводов на западе, а на востоке цепляются за шпиль Новодарского собора — монументального сооружения, по красоте и величию соперничающего с дворцом господина.
— Мы отстроили город из руин, в которые превратился Дербенд после войны, — продолжает господин Морташ, и его голос становится тверже, раскатистее. — Мы понесли большие потери. Но мы закалились в боях и окрепли духом, и монстры были повержены! — господин сжимает пальцы в кулак, а в толпе прокатывается ропот. — Эти порождения тьмы. Эти существа без души! Головорезы, питающиеся болью и смертью! — лицо господина перекашивает ненавистью, и я невольно отступаю на шаг, потому что знаю: он говорит обо мне. И о каждом из васпов. Люди знают это. Ропот нарастает, а в воздухе пахнет яростью и потом, и от работающих заводов тянет запахом горелой плоти. Но господин глубоко вздыхает, разжимает кулаки, и его лицо разглаживается, от уголков глаз лучатся морщинки. Он качает головой и продолжает примирительно:
— Но разве мы уподобились им? Разве мы ответили им тем же?
— Нет, — миллионом ртов выдыхает толпа, и господин Морташ повторяет за ними:
— Нет. Мы не уподобились. Ведь сказано в Писании: кто без греха? Пусть первый бросит камень! И что сделали мы, мои дорогие соотечественники? Вместо того, чтобы бросать камни, мы протянули руку помощи этим искалеченным и несчастным созданиям.
Он поворачивается ко мне. Я смотрю прямо в его лицо — строгое, вдохновенное лицо отца и благодетеля. И он улыбается в ответ и произносит:
— Мы подарили им новую жизнь. Переформатировали их, как старые дискеты. Прооперировали, вырезав раковую опухоль прежней идентичности. Мы спаяли их, как звенья одной цепи. Наполнили новым смыслом и поставили служить на благо обществу. Это ли не справедливость?
— Да! — выдыхает толпа, и в ней слышатся отдельные выкрики: — Правильно! Это благо! Вива, пан Морташ!
— Благодарю вас, мои дорогие сограждане! — господин прижимает руки к груди, его щеки розовеют от умиления. — Ваша искренняя поддержка и участие — награда для меня! Но тем горше мне видеть, как некоторые заблудшие души выступают против новых законов. Мне горько видеть так называемую оппозицию. Горько знать, что есть люди, которые свято уверены, что мира можно достичь без борьбы, а справедливости — без наказания. Но еще страшней заблуждение, касающееся васпов. Наверное, вы не раз слышали эти изречения: «Васпы — такие же личности, как люди», «Жизнь васпы — ценна». Но вдумайтесь! Разве ценна жизнь пистолета? Или кинжала? Да и есть ли у кинжала жизнь?
Люди смеются. Я смеюсь вместе с ними. И знаю, что все васпы, охраняющие балкон, и все, кто занят в оцеплении площади, смеются тоже.
— Но страшнее не то, что эти бунтовщики упорствуют в своей ереси, — продолжает господин, — а то, что они подрывают основные устои нашего общества. Смущают васпов, наших верных слуг. Терроризируют город. Поэтому сегодня, в годовщину великого Перехода, мы свершим суд! — торжественно и изящно взмахнув рукой, он приказывает: — Ввести бунтовщиков!
Я подхожу чуть ближе к краю балкона, но все равно остаюсь в тени: прожектора выхватывают только фигуру хозяина. Балкон невысок. От него сходят широкие ступени, выточенные из дорогого черного мрамора. Отблески света мерцают на их полированной поверхности, как светлячки. Нижняя ступень упирается в ровный четырехугольник, огороженный сеткой с пущенной поверху колючей проволокой. В ближнем от балкона углу распахивается калитка, и на лобное место выходят осужденные.
Я не сразу узнаю их лица, хотя много раз видел анкеты в базе данных. Но сейчас бунтовщики измождены голодом и пытками. Они выбриты наголо и одеты в серые робы. Их руки закованы в кандалы и при каждом шаге слышится перезвон цепей.
— Ян, друг мой, — обращается ко мне господин Морташ. — Прошу вас, зачитайте приговор.
Толпа стихает, когда я встаю почти рядом с господином и раскрываю красную папку. Мой голос глух, но все равно слышим в мертвенной тишине.
— Доктор Вениамин Поплавский, — начинаю я и поворачиваюсь к первому осужденному. — Вы обвиняетесь в незаконном обращении с биологически опасными веществами, проведении запрещенных экспериментов над людьми и так называемой расой васпов. Ваше последнее слово?
И некогда полноватый доктор — теперь исхудавший и постаревший на несколько лет, — вздрагивает и поджимает губы.
— Это не эксперименты, — говорит он простужено и тихо. — Не эксперименты, а исследования психики васпов.
— Вы утверждаете, что каждый васпа — личность, — продолжаю я.
— Утверждаю, — упрямо шепчет доктор. — И продолжаю утверждать. Метод Селиверстова призван ввести в ремиссию инстинкт разрушения, но не стереть личность. Я всегда говорил, что это изобретение опасно в неправильных руках. И мне жаль, что господин Морташ распорядился им именно так. Поэтому…
— Довольно! — слово падает с моих губ в густую тишину площади, и доктор застывает. Из его груди доносится сиплое хрипение. Должно быть, подхватил пневмонию в сырых казематах городской тюрьмы.
— Нет никакой личности, — жестко произношу я. — Вы приговариваетесь к смерти, — и, более не слушая его, перелистываю страницу. — Хлоя Миллер. Вы обвиняетесь в несанкционированных митингах, протестах и акциях, призывающих общество выступить против существующего режима, а также в организации массовых беспорядков и вандализме. Последнее слово?
Девушка дрожит. Стискивает исцарапанные руки. Ее глаза блестят от влаги, но она крепится и не плачет.
— Мне нечего сказать, — шепчет она. — Я все сказала… на допросе.
И, судя по тому, с какой запинкой она произнесла последние слова, понимаю: ее наверняка насиловали и избивали. На белизне кожи синяки кажутся свежими, едва распустившимися фиалками. И думаю о том, что сам не отказался бы оставить на ней свои отметины.
— Приговариваетесь к смерти, — выношу вердикт.
Она опускает голову, и не видит, как господин Морташ слегка наклоняется ко мне и шепчет:
— Друг мой, если вам понравилась эта строптивая кошечка, прошу вас, не стесняйтесь. Я отложу казнь до рассвета. В вашем распоряжении вся ночь.
Я почтительно склоняю голову.
— Благодарю, хозяин, — и возвращаюсь к папке. — Пол, васпа. Вы обвиняетесь в государственной измене, в совершении преступлений террористического характера, в организации незаконного вооруженного формирования. Последнее слово?
Васпа выглядит бодрее всех. К пыткам ему не привыкать, и взгляда он не отводит, говорит спокойно:
— Когда мы планировали новую жизнь, Ян, никто не думал, что получится именно так. Разве сам ты хотел этого?
— Да, — говорю я, и голос мой становится еще мертвее и глуше, чем обычно. — Я хотел именно этого. Васпы созданы, чтобы исполнять волю господина. Или умереть за него.
— А я умру свободным, — отвечает Пол.
— Умрешь, — отзываюсь эхом. — Приговор — смерть.
Наконец, поворачиваюсь к последнему осужденному. Он выглядит столь же спокойным, как Пол, но дрожит не меньше девушки. В его глазах застыла надежда.
— Как же так, — начинает он, но я взмахом руки велю ему замолчать и зачитываю:
— Профессор Виктор Торий. Вы обвиняетесь в государственной измене, в разглашении государственной тайны, в публичных призывах к экстремистской деятельности и призывах к государственному перевороту, в организации массовых беспорядков, в приобретении, хранении и сбыте биологически опасных и взрывчатых веществ, а также в воспрепятствовании осуществления правосудия. Ваше последнее слово?
Человек мнется. Кажется, он хочет сказать многое, но никак не подберет нужные слова.
— Ян, — наконец, говорит он. — Это неправильно. Это не должно быть так. Разве ты не видишь? Разве ты не понимаешь, что такая жизнь куда хуже Улья? Что вы изменились — но не изменили по сути ничего? Морташ назвал вас головорезами без души. И сам же препарировал вам душу окончательно. Морташ…
— Довольно! — перебивает господин. — Мы слушали эти бредни достаточно. А вас, молодой человек, я прошу впредь блюсти этикет и называть меня «господин Морташ». Останьтесь же цивилизованным человеком хотя бы в последние минуты своей жизни.
— Сложно оставаться цивилизованным среди дикарей, — шепчет девушка, но ее никто не слушает. А я думаю о том, как она будет ломаться в моих руках этой ночью, и произношу равнодушно, желая быстрее разделаться со всем этим:
— Виктор Торий. Если вам больше нечего сказать, вы приговариваетесь к смерти. И приговор будет приведен в исполнение. Немедленно.
Я захлопываю папку. И золоченый замок защелкивается, как капкан. К эшафоту начинает стягиваться охрана.
— Ты никогда не будешь счастлив, — говорит Пол.
— Я счастлив тем, что исполняю волю господина, — ровно произношу я, но Пол усмехается, и мне совсем не нравится эта усмешка.