Торий писал потом в своей статье: «У васпов появилась новая идеология».
Это было действительно так. Наверное, Переход оказался новой ступенью Дарского эксперимента, новым витком эволюции нашего общества. Но странное дело — отторжения эти мысли не вызывали. Мы жили надеждой. Мы ждали обновления. И мы в какой-то степени были счастливы.
Труднее, конечно, претворить эту идеологию в жизнь.
Васпы никогда не были ни земледельцами, ни скотоводами. Наш паразитический образ жизни всегда вызывал у людей презрение. А теперь пришло время перемен, пришла пора доказать, что мы тоже чего-то стоим. И вот как раз это оказалось непросто.
Попробуй что-то доказать тем, кто боится тебя, кто готов изрешетить тебя пулями или снести голову топором, даже не начав диалога. И здесь нам сослужил службу опыт, полученный в деревне Есенка.
Я благодарен Буну, и старосте Захару, и другим жителям деревни, что они не держали на нас зла. Более того, я убежден: молва о том, что навь помогла отвести реку в новое русло, прошла по близлежащим деревням быстрее, чем слухи о последующих за этим смертях. Горевать селяне предпочли тихо, не вынося сор за околицу. А вот радостную новость распространили далеко по округе. И люди не трогали наши отряды, стоило только услышать пароль: «Мы от командира Буна».
Я ревновал, конечно. Но терпеливо ждал, когда вместо «командира Буна» начнут говорить «командира Яна».
Как оказалось, ждать оставалось недолго.
Первой ласточкой оказался наш собственный дезертир, имя которого я называть не стану — его показания полностью запротоколированы и подшиты к обвинительному заключению всех причастных к работе Шестого отдела. Сам рядовой вместе с другими васпами совершил Переход, с честью выдержал испытание Селиверстова и теперь полностью реабилитирован перед обществом (в том числе, перед обществом васпов). Я буду называть его рядовым Н. Вторая история — о нем.
История рядового Н.
— Сид сказал: давай сбежим! И мы сбежали, — Н. смотрит перепуганными глазами, словно его уже волокут на дыбу. — Я не хотел, клянусь Королевой! — с жаром оправдывается он. — Господин Рон хорошо о нас заботился. Я понимал, что это все временно… ну, что нет жратвы и дома, — Н. втягивает голову в тощие плечи и становится похож на ощипанного птенца. — Но Сид звеньевой и старше. Ему я тоже верил.
Н. служил под командованием преторианца Рона и сбежал в ночь после его смерти. Меня он боится, как огня, но понимает, что лучше говорить, чем молчать. И он говорит — сбивчиво, немного заикаясь, пытаясь выгородить себя… а кто бы на его месте не делал так же?
— Я не стрелял в господина Рона! — говорит Н., и его губы начинают трястись. — И Сид не стрелял. Но он знал, что готовится бунт.
— И ты знал, — говорю я, скорее утверждая, чем спрашивая.
Н. нервничает, теребит ремень, его взгляд бегает по бункеру, по обшарпанному столу, по сырым стенам с отслоившейся штукатуркой.
— Да, — наконец, сдавленно отвечает он.
— Почему скрыл?
Н. вздрагивает. По шее катится пот, но он не решается вытереться, стоит — руки вытягивает по швам, в глаза не смотрит, бормочет:
— Старшие угрожали. Сказали: вякнешь — прирежем.
— Испугался, значит? — ухмыляюсь.
Его ощутимо колотит. Я наблюдаю, неподвижно сидя на стуле, между коленями зажат стек, ладони лежат на рукояти. Н. понимает, что я могу убить его прямо сейчас. Страх перед преторианцами, выпестованный за несколько лет обучения, крепко держит его за горло. Он задыхается, он понимает, что грозит ему за дезертирство. Он понимал это с самого начала, как только пришел в Помор… но ведь все-таки пришел. И остался.
— Я смалодушничал, — выдыхает Н.
Словечко явно из лексикона людей. Васпы не говорят так, потому что не имеют души. И не признаются в страхе.
— Допустим, — цежу сквозь зубы. — Дальше.
Н. шмыгает носом и продолжает:
— Сид дал мне листовку. Там было написано: действительна как пропуск для перехода в Шестой отдел. Вторую взял себе. Он сказал, что когда мы попадем к пану Морташу, там будет много еды и женщин, и можно будет делать все, как раньше. Жить, как раньше.
— Откуда Сиду знать? — перебиваю я.
Н. нервно передергивает плечами.
— Не знаю. Сид сказал, что слышал от сержанта Рода. А тот — от кого-то еще. Сержант Род тоже хотел перейти. Говорил, что так сделали многие сержанты.
— Сержант Род мертв, — жестко произношу я.
Н. приоткрывает рот и впервые смотрит мне в глаза — со смешанным чувством страха и обожания. Этот взгляд выдает раба. Он неприятен мне. Наверное, потому что я сам долгое время был рабом.
— Расскажи, как ты оказался у людей, — требую я.
Н. снова отводит взгляд и рассказывает:
— Мы вышли на них не сразу. Сутки блуждали по тайге. Голодали. Втайне от Сида я съел последний кусок сахара. За это он меня побил. Тогда я подумал, что сбежать было плохой идеей. Но Сид сказал, что возвращаться поздно. Что господа преторианцы нас убьют. И мы шли дальше. И на второй день вышли на лагерь людей, — Н. делает глотательное движение, словно вставшая поперек горла крошка мешает ему говорить. Когда он продолжает, голос становится сиплым и ломающимся: — Мы бросили на землю оружие. Подняли руки. И держали листовки, как белый флаг. И повторяли: мы не причиним вам вреда! Мы не причиним вам вреда! Сдаемся! Люди выстрелили — но только под ноги. Наверное, чтобы напугать или показать, что настроены серьезно. Мы с Сидом встали на колени. Они подбежали и заломили нам руки. Потом приставили к затылкам автоматы и быстро обыскали. А я все это время стоял на коленях и думал: убьют или нет? Конечно, они не убили. Рывком подняли с земли, и повели в лагерь, как пленных, — Н. молчит, вздыхает, потом добавляет: — Мы оказались не первыми.
— Сколько дезертиров было в лагере?
— В нашем около шести, — отвечает Н. — Нас накормили. Потом завязали глаза и куда-то повезли. Везли долго. Не знаю, сколько. Нам что-то подмешали в еду, и мы уснули. А когда проснулись — оказались на базе.
— Координаты? — требую я.
Н. смотрит на карту, развернутую на моем столе. Думает долго, шевелит губами.
— Это недалеко от Нордара, — наконец, говорит он. — Возможно, пригород. База была поделена на несколько частей. В одной работали люди. В другой располагались ангары и склады. Еще одна часть была огорожена забором и колючей проволокой. Как раз туда нас и повезли. Расселили по казармам. Солдаты жили в общих. Сержантам предоставили отдельные комнаты.
— Каково общее количество васпов на базе?
— Больше сотни, — уверенно говорит Н. — Из них треть — сержанты. Преторианцев не видел. Хотя говорили, что они тоже есть. Нам дали время, чтобы привыкнуть. Но привыкать особо было не к чему. Жизнь на базе не отличалась от жизни в Улье. Разве что людей было больше и кормили куда лучше. И дали чистую одежду. Я впервые за долгое время наелся до отвала и уснул счастливым, — в голосе Н. появляются мечтательные нотки, и он трясет головой, словно пытается вытрясти все воспоминания, касающиеся его пребывания на базе Морташа. — Я пробыл там всего несколько дней. Все это время мы тренировались. Или играли в карты. На деньги. Нас научили люди. Вы знаете, господин преторианец, что такое — деньги?
Он приподнимает брови. Мне чудится снисходительная усмешка на его губах, но я игнорирую выпад и отвечаю спокойно:
— Знаю.
И на тот момент, действительно, знал. Я раньше, чем другие васпы, познакомился с миром людей. И хорошо помнил слова ополченцев: «За голову каждого васпы по десять крон пан Морташ дает. И по двадцать — за каждого господина офицера».
Н. перестает усмехаться и произносит в сторону, словно нехотя:
— В мире людей деньги значат многое. У кого много денег — у того много власти. Я слышал, так пан Морташ и стал хозяином Дара.
— Ты его видел?
Н. дергает щекой и виновато улыбается, мнется прежде, чем заговорить снова:
— Видел. А как же. Это была очень важная часть. Сержанты выгнали нас рано утром. Выстроили на плацу. Мы стояли так близко друг к другу, что слышали, как бьются сердца соседей. Люди тоже ждали. И тоже волновались. И все смотрели на небо. А потом прилетел вертолет, — Н. ежится, проводит кончиком языка по губам. Он тщательно подбирает слова, и речь становится отрывистой, сбивчивой. — Прилетел. Военные сразу наизготовку. Орали: равняйсь! А куда еще ровнее? — Н. нервно усмехается. — Потом подвели трап. Потом он вышел.
Н. сглатывает. Молчит, смущенно крутит пуговицу на гимнастерке. Я его не подгоняю. Жду. И он продолжает:
— Было такое чувство… как будто ждали по меньшей мере Королеву. Когда увидели его… все внутри перевернулось. Хотя на вид обычный человек. Но очень много вокруг шумихи. Военные окружали его, как рой — матку. С трапа он не спустился. Так, на трапе, его и провезли по плацу. А он стоял только и рукой махал. И улыбался.
— А ты? — спрашиваю.
И ощущаю, как колется под ребрами. Это гложет тоска по хозяину. Моя пустующая конура. Погасший фонарь, на свет которого я летел когда-то, не думая о том, что могу опалить себе крылья.
— А я… я кричал, — хрипло отвечает Н. — Приветствовал его. Начали сержанты. Потом подхватили все. Аве морте! Такие слова мы выкрикивали. Я не знаю, что они означают. Но… — Н. подносит дрожащую ладонь ко лбу, вытирает испарину и добавляет совершенно севшим голосом: — мне нравилось произносить их.
— Морташ отправил вас на задание? — спрашиваю я, как только Н. смолкает. Мне становится не по себе от его тона, от мечтательного блеска в глазах, от нервной улыбочки.
— Не сразу, — мотает головой Н. — Сначала он произнес речь. Говорил, что ценит наш выбор. Что горд видеть в своем лагере профессиональных воинов. Обещал славу, почет, женщин… и деньги. А в честь своего приезда дозволил пировать всю ночь. За это мы прокричали ему троекратное: аве!
Наверное, на моем лице явно отражается презрение, и Н. смущается, яростно выкручивает пуговицу, а потом продолжает быстро, словно хочет разом со всем покончить: