— Подождите на улице, — тихо произношу я. — Подождите, если хотите знать.
Хлоя опускает ресницы. Тени соскальзывают с них, как с набрякших ветвей дождевые капли. Но она не плачет. Проходит мимо, слегка опустив голову. И до меня доносится едва слышимый шепот:
— Я подожду…
Расса держат в одиночной камере. Это правильно с точки зрения безопасности. И удобно для разговора. Даже учитывая, что за моей спиной стоит полицейский, вдвое выше меня ростом и вдвое шире в плечах.
— Спасибо, что пришел, — сипло говорит Расс.
Он выглядит достаточно спокойным. Усталым, небритым, полумертвым — но все-таки спокойным. И он выдерживает мой пристальный взгляд и не отводит глаз.
— Я чист, — выдыхает он. — Чист.
Его искренность проливается в мое сознание, как дождь в иссохшую почву. Я вздыхаю с облегчением и прикрываю лицо рукой. Расс не лжет. Но это значит, лжет кто-то еще?
— Как это получилось?
Он виновато улыбается.
— Не знаю. Я вернулся поздно.
— Замок был взломан? Ты чуял чужое присутствие?
— Ничего… такого, — он отводит взгляд, и, несмотря на то, что Хлоя покинула помещение, в воздухе все еще отчетливо витает запах цветочного луга. Готов поклясться, в голове у Расса в этот момент — тоже сплошные цветы и песни.
Я подаюсь вперед, игнорируя приказы держаться от решетки подальше, шиплю:
— Та скрипачка?
Расс вжимает голову в плечи, улыбка становится совершенно идиотской.
— Мы только говорили, — шепчет он. — Пока я провожал ее до остановки. Потом я вернулся. И сразу лег спать.
Мне хочется выломать решетку и хорошенько встряхнуть этого влюбленного болвана. Готов поспорить на свой второй глаз, что если бы в ту ночь под его домом взорвался снаряд, он и тогда бы ничего не почувствовал. Или его могли прирезать, как спящую овцу — и он умер бы с блаженной улыбкой и именем музы на устах.
— Она даст показания?
Улыбка Расса тускнеет.
— Не знаю. Возможно. Если узнает. Но мы расстались раньше, чем произошло убийство. Вряд ли это можно назвать алиби.
— Любая помощь важна.
— Хлоя обо всем позаботится, — убежденно отвечает Расс, а я снова ощущаю укол ревности. Когда-то я вспыхнул для них. Теперь осталась лишь тлеющая головешка. А насекомым по-прежнему нужен свет.
Пусть лучше им светит Хлоя, чем Морташ.
— Слышал, она обещала адвоката.
Расс не реагирует на мои слова. Мнется, моргает осоловевшими от недосыпа глазами.
— Да, адвоката… — повторяет он и вздыхает. — Думаешь, они поверят?
— Если мы будет соблюдать их законы…
— Даже если у меня будет десять адвокатов, они никогда не поверят монстру! — Расс повышает голос, и полицейский предупреждающе тянется к электрошокеру.
— Отойти! — негромко командует он. — Осталось две минуты!
Расс отступает на шаг, но отчаянная решимость из взгляда не пропадает.
— Они поверят, только если я представлю неоспоримые доказательства невиновности, — скороговоркой выпаливает он. — Есть только один выход, Ян…
Я вздрагивают от звука своего имени. Оно походит на звук падающей гильотины. На лязг рубильника, включающего подачу тока. И что-то щелкает внутри моей головы. Что-то переключает кнопку «выкл» на кнопку «вкл». Что-то, внедренное туда людьми.
— Это плохая идея, — говорю я, а язык становится шершавым, как наждачка.
— Я все продумал! — сбивчиво продолжает Расс. — Думал долго. Все это время, пока был здесь! Мне нужно только подписать соглашение и…
— Прошло слишком мало времени! — перебиваю его. — Тест нельзя повторять раньше, чем через…
— Время! — кричит полицейский.
Засовы лязгают. Решетка камеры выгибается и становится похожей на искривленные зубы. Стайками насекомых разбегаются тени.
— Я выдержу! — кричит вдогонку Расс. — Если только так можно доказать невиновность, я сделаю это!
Почти не слышу его. Шаги отдаются эхом, заглушают все прочие звуки. А еще в ушах стоит шепот из другой, прошлой жизни:
«С верой в сердце умирать легко и не страшно».
Хлоя ждет возле машины.
Я едва не прохожу мимо, совершенно забыв, что и зачем она делает здесь. Но девушка шагает наперерез и требовательно скрещивает на груди руки.
— Вы обещали!
Я останавливаюсь, будто налетаю на колючее заграждение. Чужой шепот (а, может, прибой) все еще бьется внутри головы. И рубильник скачет туда-сюда. Щелк — сознание погружается во тьму. Щелк — озаряется болезненной вспышкой.
— Точно, — бормочу я, пытаясь ухватить невидимые руки, играющие с механизмом, установленным прямо внутри моего черепа.
— И? — она не собирается отступать просто так.
Я вздыхаю и наконец-то перевожу рубильник в позицию «нейтраль». Сводящее с ума перещелкивание прекращается.
— Он не убивал.
Хлоя сразу верит мне и ее плечи расправляются.
— Я знала. Расс не мог. Только не Расс.
Соглашаюсь. Когда-то — когда васпы еще пребывали в реабилитационных центрах — у Тория в ходу была шутливая поговорка: «Ян — светило Перехода. А Расс и Пол — пророки его».
Больше не шутит. Пол мертв. Расс арестован по подозрению в убийстве. А меня захлестывает невидимая петля. И пусть Торий сто раз повторит, что у меня паранойя. Но, кажется, я знаю, кто затягивает узел.
— Вы обещали адвоката, — произношу вслух.
— Да, но вы не волнуйтесь об оплате. Это полностью забота фонда.
— Как насчет характеристики?
— От куратора и отдела по надзору обязательно, — подтверждает Хлоя. — Кроме того, мы пригласим независимого эксперта.
— Тория?
— Нет, — Хлоя вымученно улыбается. — Эксперта в области психиатрии. Хотя показания профессора тоже не будут лишними.
— Конечно, — я устало тру пальцами переносицу. — Я поговорю с профессором, — усмехаюсь и добавляю: — Если он простит мне сегодняшнее опоздание.
— Могу вас подвезти, — предлагает Хлоя.
Я открываю рот, чтобы ответить отказом. Но ощущаю, как скрежещет внутри головы рубильник, грозя сорваться с «нейтрали» в позицию «вкл». Думаю: «Женщина за рулем… женщина в политике… к некоторым вещам в этом мире тяжело привыкнуть».
Но все же произношу:
— Спасибо. Кроме того, ваша помощь понадобится в решении еще одной проблемы.
— Касаемо Расса? — спрашивает Хлоя.
Я утвердительно киваю и сжимаю кулаки, ощущая, как лениво начинает вскипать внутренняя тьма.
— Да. Расс так жаждет доказать свою невиновность, что готов повторно пройти испытание Селиверстова. Я не хотел бы этого допустить, — и пока Хлоя превращается в соляную статую с болезненно заломленными бровями и приоткрытым ртом, я обхожу ее, открываю дверцу с пассажирской стороны и желчно добавляю: — Но никто — ни вы, ни я сам — не знает, какую альтернативу предложить следствию, верно?
У людей в ходу пословица: «Если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит».
Васпы были ружьями. И даже реабилитационная программа, даже прикрепленные кураторы не были достаточной гарантией для того, чтобы пускать монстров в человеческое общество. Чтобы ружья не выстрелили, к ним применили метод Селиверстова.
Не знаю, работал ли этот человек на Шестой отдел. Не знаю, как и почему он принял участие в Дарском эксперименте, и никто не ответит на вопрос, а не прикрывалась ли именем Селиверстова целая группа ученых. Но две вещи могу сказать с уверенностью: первое — метод (испытание, тест, ментальная блокада — черт знает, сколько эпитетов имелось у этой процедуры) действительно работал, и второе — это была крайне неприятная штука.
Гораздо неприятнее, чем инициация у Королевы.
Торий подтвердил, что за основу взята процедура перерождения, а в самом препарате содержится львиная доля синтетического яда. Только если при инициации запускались вложенные на генетическом уровне механизмы уничтожения, то тест Селиверстова, напротив, блокировал их. Наиболее безболезненным и привычным для васпы способом.
Беда теории в том, что она зачастую расходится с практикой, не так ли?
Я до сих пор помню прохладу клеенки, покрывающей кушетку. Помню, как запястья и щиколотки стянули ремни. И голова моя запрокинулась на валик — так, что мне казалось, вот-вот переломятся шейные позвонки.
— Ты готов? — спрашивает доктор, имени которого я не запомнил.
— Да, — отвечаю тогда. А теперь понимаю, что был слишком самоуверен. К такому невозможно подготовиться, как невозможно предугадать налет васпов, как невозможно представить, через что придется пройти во время перерождения. Но это — единственный способ снова обрести человечность. И я соглашаюсь.
И это — последнее слово, которое я произношу, потому что в тот же миг в рот мне закладывают резиновую трубку. Полагаю — чтобы я не откусил себе язык, когда сквозь мозг пройдет многократно усиленный разряд. Я ощущаю, как к моим вискам и к груди крепятся смоченные в растворе электроды. Потом что-то прокалывает кожу на локтевом сгибе и в вену вливается раствор, от которого моментально немеют и отнимаются пальцы.
— Дай знать, когда анестезия подействует, — издалека доносится чужой голос.
Какое-то время я жду. А мои мышцы наливаются тяжестью, деревенеют, а затем отнимаются вовсе. И это похоже на смерть — лишь с той разницей, что мое сознание все еще живо. Тогда я несколько раз закрываю и открываю веки. И краем глаза вижу, как доктор сверяется с приборами, установленными у моей кушетки.
— Пациент готов, — резюмирует он. — Начинаем.
Тогда я слышу щелчок.
Он похож на щелканье затвора, когда в магазине не остается патронов. На хруст, с каким проламывают лобную кость. На миг выключается овальное и ослепительно белое солнце. И вспыхивает снова.
Пламя моментально опаляет лицо. Лопается и истекает пузырящейся жидкостью уцелевший глаз. Кожа сворачивается хрусткой корочкой. Волосы горят. Горит и перетекает по мышцам пламя. И я кричу… вернее, хочу закричать, потому что не могу издать ни звука.
«Не сопротивляйся, — шипит кто-то голосом давно мертвого Рихта. — Впусти…»