— Вам есть, что сказать? — спрашивает председатель.
Былая решимость куда-то улетучивается. Становится неуютно и зябко, словно передо мной не шесть престарелых ученых, а десять крепких, не знающих пощады преторианцев. Их глаза мрачно поблескивают на безучастных лицах, голенища сапог обволакивает туман, и пустой голос шелестит:
— На все воля Ее…
— Есть, — отвечаю, и язык прилипает к гортани. Сперва кажется, что кровотечение возобновилось. Дотрагиваюсь пальцами до верхней губы, но ощущаю только шершавость щетины, тогда продолжаю: — Я вспомнил этого господина. Он приезжал в ре…били-тационный центр.
— Что-что? — перебивает Торий. — Феликс приезжал к вам в центр? Зачем?
— Полагаю, работать, — подает голос он.
— Когда? Почему мы не встречались? — не унимается Торий.
— Потому что мне нужны были не вы, а он! — Феликс тычет в меня пальцем и удрученно качает головой. — Несчастное создание! Сколько сил понадобилось, чтобы вернуть его к нормальной жизни после того, во что вы его превратили! Сделать из разумного существа насекомое? Да кто вообще додумается до такого?
Ежусь. Его слова ворошат прошлое, и воспоминания поднимаются, как ил со дна. Я снова ощущаю себя семечком в сердцевине исполинской туши. Электроды, проникающие глубоко в тело — гораздо глубже, чем кто-то может представить, — посылают щекочущие импульсы прямо в головной мозг. Фасетчатый окуляр обеспечивает круговой обзор, и я могу разглядеть удаленные объекты так же хорошо, как если бы они находились в десяти футах. Пахнет гарью и смазочными маслами. И никак не укладывается в голове, кто я теперь: пилот механического монстра или единый живой организм?
— Я до сих пор лечусь у терапевта, — говорю вслух, и тяжесть панциря пропадает, а я возвращаюсь в свое мягкое и уродливое тело. Слизняк, потерявший раковину. Я провожу кончиком языка по сухим губам, но не чувствую привкуса ни меди, ни масла, и договариваю: — Тогда я заинтересовался экспериментом «Четыре». Ведь он касался меня.
— И как много вы узнали о четвертом эксперименте? — склонив голову набок, спрашивает председатель.
— Ничего, — отвечаю. — Я ничего не узнал. Потому что мой лечащий врач не получил ни одного документа из архива института. Их просто не оказалось.
— То есть как? — спрашивает председатель.
— Это неправда! — кричит Торий и заливается краской. Он никогда не умел лгать и не умел скрывать свои мысли. В какой-то момент его становится жаль. Но гул в голове возобновляется, и вместо лица Виктора я вижу Пола и застывший в мертвых глазах вопрос. Потом это уже не Пол, а Расс — его лицо перечеркнуто тенями от решетки, губы шевелятся и шепчут: «С верой в сердце умирать легко и не страшно…»
— Никто не умрет, — говорю я.
— Что-что? — переспрашивает председатель.
Моргаю и призраки тают. Передо мной только перекошенное лицо Вика и довольное — Феликса. Я отворачиваюсь от них обоих и произношу ровно и четко, словно отдаю приказ:
— В архиве института нет отчетов по четвертому эксперименту. Вы можете проверить. Кто-то забрал их.
— Ты! — кричит на Феликса Торий. — Ты украл мою работу! Ты украл документы!
— Чушь! — огрызается тот. — У меня нет доступа!
— Тишина в зале! — постукивает по столу председатель. — Ти-ши-на!
— Профессор Торий мог утаить часть документов, — твердо говорю я. — Чтобы устранить конкурента.
Виктор вскакивает с места, будто его подбрасывает взрывом. Я готовлюсь к новой порции обвинений, и в зале начинается волнение. Председатель приподнимается с места. Феликс напрягается, высматривая пути к отступлению. А Виктор все еще стоит, сжимая кулаки. И смотрит не на председателя и не на Феликса, а на меня.
«Зачем?» — спрашивает его взгляд.
А что я отвечу?
Он первым опускает глаза. И плечи опускаются. И обвисают уголки рта. Словно лопаются поддерживающие его пружины. Я даже слышу тонкое и пронзительное «дзынь!». Так рвется протянутая между нами нить, возникшая еще в Даре.
Единственный человек, которому есть до меня дело.
— Вы хотели что-то сказать? — доносится глухой вопрос председателя.
Вик отрицательно дергает подбородком.
— Нет, — тихо отвечает он. — Ничего. Простите.
Садится и замолкает.
Меня просят покинуть помещение. Я прохожу мимо Виктора, и в спину втыкаются иглы чужих взглядов. Я знаю: нельзя поворачиваться к врагу спиной. И только что доказал: нельзя поворачиваться и к другу.
Нет любви. Нет доверия. Нет привязанности. Нет благодарности. И справедливости тоже нет.
Ты должен был сразу понять это, Вик. Ты должен был.
Дожидаюсь на улице.
Виктор провожает гостей, но выглядит потухшим и мертвым. Зато Феликс счастлив донельзя и раздут от самомнения, чем здорово напоминает Морташа. Отзываю его в сторону.
— Я выполнил часть сделки, — говорю вполголоса. — Очередь твоя.
— Это не будет так легко и быстро, как ты думаешь, — шипит он, косясь по сторонам. Он хочет поскорее отделаться от моего общества, но я намерено затягиваю пытку.
— Васпы умеют ждать. Но в твоих интересах устроить нашу встречу как можно быстрее, — я думаю о Расе, который согласился на повторный тест Селиверстова. И хотя процедуру отложили, я не могу сказать, надолго ли.
— И еще, — продолжаю, — к пятнице ты вернешь документы об эксперименте «Четыре» Торию.
Феликс в возмущении откидывает голову.
— У меня их нет!
— Значит, у тебя целых четыре дня, чтобы подделать их, — беспечно отвечаю я. — И не думай солгать. Видишь?
Указываю в конец улицы. Дворник прекращает мести тротуар и поднимает ладонь в знак приветствия.
— Мои глаза и уши, — говорю я. — Помни о нас, когда идешь по улице. Когда вызываешь сантехника. Когда заказываешь доставку продуктов на дом. Помни о нас всегда.
Феликс бледнеет, отводит взгляд. Тогда я отпускаю его. Он все понял. Мне остается только ждать. Вот только почему так кисло на душе? И каруселью вертится сказанная Феликсом фраза:
«Никто не мог контролировать Королеву… но тебя… тебя можно…»
1 мая, пятница
Внутри что-то сломалось: раскалывается по утрам голова, мучительно ломит кости, как будто каждую ночь наставник Харт таскает меня на дыбу. Может быть, так к васпам приходит старость? Уж лучше она, чем блокада по методу Селиверстова.
Я слишком часто испытывал себя на прочность. Срыв после телешоу, поцелуй Хлои, стычка с Феликсом. И что-то щелкнуло в моей голове, что-то переключило рубильник в позицию «включено».
Вчера я долго не мог заснуть. В открытые окна сочился свет фонаря, желтый и густой, как масляная краска. Из теней проступали фигуры — сначала бесформенные, затем обретающие плоть.
Я видел Хлою Миллер.
Нагая, она стояла у кровати. Бархатная кожа горела, словно облитая золотом. Я тоже горел и тянулся к ней, но она отступала к окну и брезгливо стирала следы моего поцелуя.
«Не отталкивай!» — хотел сказать я, но сотканная из теней и света Хлоя истаяла, а вместо нее оказался Виктор.
— Не убивай! — прохрипел он и повернулся спиной: между его лопатками торчала рукоять ножа. Желтая кровь текла из раны, капала на пол, и Виктор пошатнулся, упал то ли в лужу, то ли в тень, и тоже пропал. Фонарь подмигнул слезящимся глазом, заглянул в окно, и я увидел доброе и немного печальное лицо доктора Поплавского.
— Вам ведь страшно, голубчик? — спросил он. — Страшно терять? А все потому, что в вас проклюнулась душа. Как любому ростку, ей нужен свет. А вы продолжаете питать ее тьмой.
— И напитаю еще! — закричал я и швырнул подушкой. — Мне не страшно! Это страшно тебе! Взметнулись желтые волны, по шторам пошла рябь, а лицо доктора побелело.
— Разве ты не понял? — шепнули бескровные губы. — Меня нет.
И это уже был не доктор, а я сам, и шею туго стягивала петля портупеи.
— Это ты, — произнес двойник голосом Пола. — Мы все — это ты.
Фонарь качнулся и изрыгнул поток слепящей желтизны. Я захлебывался ею, тонул в ней, и лихорадка трепала меня до рассвета.
Утро пятницы начинается с неожиданной встречи.
Возле Института наперерез выскакивает такси. Я едва успеваю отступить на тротуар. Тормоза скрипят, заднее стекло опускается, а из окна высовывается недовольная физиономия Феликса.
— Подойди! — шипит он. — Да скорее же, болван!
Я слишком измучен бессонницей, чтобы реагировать на «болвана», подхожу молча. Феликс нервно оглядывается по сторонам, протягивает диск со словами:
— Отдашь Торию!
Стекло снова поднимается, шофер дает по газам. Такси срывается с места, и сквозь клубы пыли и выхлопа замечаю остановившегося на ступенях лаборанта Родиона. Прячу диск в карман, говорю:
— Все в порядке!
Родион кивает и заходит в здание. Со мной он не здоровается и не разговаривает второй день. Как, впрочем, и остальные сотрудники. Слухи разносятся быстро, но в этом есть и плюсы: когда коллеги объявляют бойкот, можно делать, что угодно.
Я занимаю один из свободных компьютеров и делаю вид, что вбиваю данные о поставках. На деле — пытаюсь открыть диск. К моей досаде, требуется десятизначный пароль, который мне, конечно же, неизвестен. И неизвестно, что делать теперь?
Отдать диск Торию? Даже если Феликс не солгал и принес тот самый, я должен первым узнать, что на самом деле кроется за экспериментом «Четыре».
Подобрать пароль самому? Это займет время, а из меня дешифровщик неважный.
Любопытство зудит под кожей. Диск подмигивает бликом, будто дразнит. Раздумываю: может, обратиться к одному из программистов Института? Игорь задолжал мне услугу, но сегодня весь мир против меня.
— В отпуске Игорек, — сухо говорит Марта, а на меня не смотрит, размеренно клацает красными ногтями по клавишам. — И шефа нет, если ты к нему.
— Не к нему.
Она презрительно опускает уголки губ и продолжает отстукивать ритм.
Выхожу на улицу перекурить: диск жжется во внутреннем кармане, легкие саднит от горького дыма, и я кашляю, вместе со слюной сплевываю капельку крови. Она падает в траву, расцветая, как крохотный алый бутон. Нехороший знак. Но мне почему-то не страшно. Голова пуста и легка — там клубится лишь дым, дым… выпускаю его кольцами, запрокинув лицо к серому небу.