Но я также понимаю, что со смертью Королевы умерла часть меня.
Это все равно, как лишиться руки или ноги. Или глаза. Какое-то время не испытываешь ничего, кроме боли. Потом — приходит нежелание мириться с утратой. Потом тебя мучают боли фантомные. Потом по привычке пытаешься воспользоваться отсутствующим органом — но ощущаешь только пустоту.
Королева была больше, чем рука или глаз. Она была тем, что соединяет рой, и люди быстро догадались, как обезоружить монстра: они препарировали нам мозг.
И теперь часть мозга мертва. Нервные окончания еще посылают импульсы, но они уходят в пустоту. И пустота не отвечает. И это пугает куда больше, чем все воспоминания о пытках, о страхе и смерти — обо всем, от чего мы ушли и к чему не собираемся возвращаться снова. Но пустота коварна. Она может ждать очень долго, так долго, пока не потеряешь бдительность. Пока не кончатся таблетки — белые, и голубые, и красные. Пока тоска не станет такой мучительной, а тьма такой беспросветной, что устаешь бороться и сдаешься. И поворачиваешься к пустоте лицом, и заглядываешь в бездонные провалы ее глаз. Тогда она заглядывает в твои…
Возможно, Пол подошел слишком близко к запретной кромке. И перешагнул ее, ища покоя измученной душе.
— Нет, — говорит Расс, и в его голосе слышится категоричность. — Это слишком простой выход.
Я лишь усмехаюсь снисходительно: что и требуется доказать. Комендант — не преторианец.
Он разливает по стаканам бесцветную, остро пахнущую жидкость. Из закуски — только горсть конфет.
— Помянем Пола!
И опрокидывает содержимое своего стакана в глотку.
Я пью тоже. Морщусь. Местная водка довольно крепкая, но совсем не то, что мы привыкли распивать в Ульях — настой на еловой хвое, высушенной траве илас и сильно разбавленном яде Королевы. Если добавить яда в чуть более плотной концентрации — этот напиток попросту сожжет всю слизистую.
— Я звонил в морг, — приглушенным голосом говорит Расс. — Ты знал, что его уже похоронили?
Жар, возникший в горле, опускается вниз и достает теперь до сердца. И оно вспыхивает и начинает биться тревожнее и быстрее обычного.
«У вас внутри огонь», — вспоминаю слова доктора с непроизносимым именем.
Я неосознанным жестом прижимаю кулак к груди. Качаю головой, без слов отвечая на вопрос Расса.
Не знал. Откуда?
— Да, — продолжает комендант. — Сказали, не было нужды сообщать. Родных у Пола нет. Имущества тоже. Думаешь, он бы покончил с собой, зная, что его зароют, как дворнягу?
— Мертвым все равно, — равнодушно отзываюсь я.
И смотрю в угол комнаты. Там, у изголовья кровати, ворочается и вздыхает тьма. Чем она гуще — тем легче спрятаться обитающим во тьме чудовищам. В темном углу слышится легкий шорох — просто мыши скребутся в поисках крошек. Но брать у Расса нечего: его комната — всего лишь обустроенный подвал, в котором раньше хранили дворницкие принадлежности и всякий ненужный хлам. А теперь половину помещения занимает железная кровать, другую половину — стол. И всю комнатушку можно преодолеть в два шага. Не хочу сказать, что в Ульях мы были избалованы комфортом — офицерские кельи всегда отличались крайним аскетизмом. Не говоря уже о солдатских казармах. Но все-таки я считаю, что в новой жизни комендант приграничья заслуживает лучших условий, чем прозябание в подвале.
— Я хотел бы осмотреть квартиру Пола, — говорю я.
Некоторое время Расс думает, жует конфету. Лоб собирается в морщины — признак напряженной мыслительной работы.
— Я знаком с вахтером из его дома, — наконец произносит он. — Дед не злой. К нашим хорошо относится. А за бутылку другом станет. Проверено.
Расс ухмыляется, и я ухмыляюсь тоже — в этом мире деньги не только шуршат, но и булькают. Думаю: сколько спирта могу унести из лаборатории Тория? Решаю, что полштофа смогу.
Спрашиваю:
— Когда его можно застать?
— А всегда! — отвечает Расс. — Он так на вахте и живет. Его дети из квартиры выгнали. Так он и устроился, пока домоуправша разрешает.
— Почему выгнали? — удивляюсь я. — Им жить негде?
Расс фыркает и смотрит так, словно я сказал величайшую чушь.
— Как же! Деньги им нужны. Квартиру можно задорого продать. И хорошо, что выселили, а не убили.
Сначала его слова озадачивают меня, и я просто стараюсь забыть об этом. И только много позже приходит понимание: оказывается, убить можно не только из мести или ради удовольствия. Мотив может быть и корыстным.
Это обжигает меня, как очередной глоток водки. Мир людей бывает не менее жесток, чем мир васпов. Возможно, Пола тоже убили из корысти? Да только что у него брать?
Пол жил не многим лучше Расса, разве что имел собственную ванную. Но мысль об убийстве из корысти отчего-то не дает мне покоя. Я чувствую, что здесь есть некая зацепка. И я решаю обязательно обдумать ее — когда буду трезвее.
Расс тем временем снова разливает водку по стаканам.
— За здоровье! — комментирует он и осушает махом.
Я следую его примеру. Когда пьешь — не слишком думаешь о еде. Кроме того, напряжение последних дней спадает, и пустота, стерегущая на краю сознания, исчезает ненадолго.
— Знаешь, что сказал Пол, когда мы виделись последний раз? — спрашивает Расс и отвечает себе сам:
— Что Переход — лучшее, что с ним случилось за всю жизнь. Да, не все идет гладко. Но у нас появилась возможность. Возможность выбора. Возможность самим распоряжаться судьбой.
— Возможность жить в подвале и работать дворником, — подхватываю я.
Дразнить медведя в его же берлоге — не лучшая затея. Но Расс не понимает моего сарказма. Он хлопает ладонью по столу и говорит:
— Пусть! — приподнимается с места, вытягивается во весь внушительный рост и скандирует — старательно, с выражением, на которое только способен васпа:
— Пусть за окошком гнилая сырость! Я не жалею и я не печален! Мне до того эта жизнь полюбилась, так полюбилась, как будто в начале!
Мне хочется смеяться. Комендант приграничного Улья, прилежно декламирующий стихи, — зрелище само по себе забавное. Но я не смеюсь. Знаю, сколько было приложено усилий, чтобы сломать барьер замкнутости, чтобы научиться открыто выражать свои мысли. Не боясь, что за это тебя поволокут на дыбу или до краев нашпигуют ядом.
— Я верю, скоро все изменится к лучшему, — продолжает Расс, глядя на меня сверху вниз, будто бросая вызов. — Надо только подождать. Перемены уже происходят. Слышал про «Открытые двери»?
Еще бы. Этот благотворительный фонд сразу взял под свое крыло заботу о беженцах и вынужденных переселенцах с Севера. Иронично, но васпы также попали под эту категорию. Еще более иронично, что основатель фонда — женщина.
— Миллер, — вспоминаю режущую слух фамилию.
— Хлоя, — благоговейно поправляет Расс.
Он садится на место, мечтательно подпирает кулаком небритую щеку:
— Помнишь рядового Свена? Долговязого пацана из четвертого Улья? Он как раз служил под командованием Пола.
— Я должен знать всех рядовых в лицо? — сухо отвечаю я.
— А Хлоя знает! — ухмыляется Расс.
Это явная шпилька в мой адрес. Маленькая месть за мой предыдущий сарказм. И пока я хмурюсь и перевариваю сказанное, комендант продолжает, как ни в чем не бывало:
— Так вот, Свен обратился к ней за помощью. Пацан молодой. Ему учиться надо. А Хлоя запросила результаты его диагностической карты, подготовила это… как его? Ходатайство! — Расс выплевывает непривычное слово, как ругательство. — И таки выбила ему место в техникуме! Представляешь?
Он со значением смотрит на меня, будто ожидает, что я упаду со стула от изумления. И когда этого не происходит — обиженно поджимает губы.
— Если он будет учиться хорошо и закончит с отличием, то попадет в институт, — заканчивает Расс. — Чуешь, что это значит?
Он смотрит восторженно. И я понимаю, что это, действительно, большой прорыв. И должен радоваться за парня. Но на душе отчего-то становится нестерпимо кисло.
— Почему он пошел к ней? А не ко мне? — вслух произношу я.
Это риторический вопрос. Ответа на него не жду, но Расс, тем не менее, отвечает:
— А что бы ты сделал? У тебя, конечно, чуть больше прав, чем у остальных. Непыльная работа и известность в определенных кругах. Но у людей куда больше возможностей и связей. Да и признай: не каждый рядовой решится добровольно подойти к преторианцу. А тем более к великому и ужасному Яну!
Расс смеется добродушно, а я ежусь и понимаю вдруг, как выгляжу большую часть времени в глазах собственных соплеменников. Даже когда они смогли забыть прошлое, перешагнуть через годы унижений и муштры, признать во мне лидера и пойти за мной — подсознательно они все равно продолжают опасаться меня. Я носил панцирь имаго. На мне — печать зверя. Я был оружием массового поражения. Подопытным насекомым, думающим, что он — бог. И те мгновенья пролетели, будто бредовый сон. Воспоминания — смутны и неприятны, и я отмахиваюсь от них, как от назойливой осы.
— Место женщины у плиты, а не в политике, — бормочу я.
Расс хохочет в голос и поднимает новый стакан.
— Тогда выпьем за перемены!
Мы пьем. А потом еще и еще. Потом Расс достает пожелтевшую тетрадку с замурзанными краями и начинает — с закатыванием глаз и завываниями, — зачитывать свои новые стихи. Я мало что понимаю в этом. Но делаю вид, что слушаю. Хотя мыслями нахожусь далеко. Я думаю о том, что ушло безвозвратно и больше не вернется никогда, как не вернется и Пол, похороненный где-то на окраине городского кладбища. Думаю о Си-Вай: Расс уверен, что именно они приложили руку к убийству Пола. Но так ли это целесообразно: убирать нас по одному? Сумев однажды накрыть все осиное гнездо, они смогут проделать это снова. Им куда проще доказать, что мы все те же подонки, и уничтожить всех, разом. Загнать в гетто, в лаборатории, откуда никто из нас не выйдет живым.
Думаю о благотворительном фонде и женщине, которая взялась решать проблемы васпов за спиной их непосредственного лидера. И это злит меня, несмотря на все открывшиеся перспективы. Теперь я могу подобрать название своему чувству: люди называют его «ревность».