— Бывало и хуже.
Мусоровоз тарахтит, как летящий на свет хрущ, прет мимо завалов мусора. Майра кричит в рацию:
— Да! Именно на свалке!.. Что? Откуда мне знать? Тут раненый! Да, везу в госпиталь! Впереди в свете фар вырастает полосатый шлагбаум, на наше счастье, поднятый. Семафор молчит. А, значит, мы скоро минуем переезд и окажемся в населенной части города. В боковом окне ни черта не видно: все сглатывает тьма. Но вскоре в зеркале я замечаю проблеск точек.
— За… нами… — тычу в стекло.
Франц глядит в зеркало и чертыхается.
— Сворачивай на Песочную! — отрывисто говорит Майра. — Я предупредила постовых.
— Тогда держитесь!
Франц выжимает из своего монстра все, что может. Колеса грохочут, переезд остается позади.
— Спасибо… что прикрыли, — говорю я.
Майра глядит неприязненно, зло.
— Мы еще поговорим об этом, — сухо обещает она. — Позже. Когда очухаешься.
— Я почти в порядке, — сажусь ровнее, игнорируя обжигающую боль. Опускаю руку в карман, нащупываю пробирку и шприц. Выдыхаю расслабленно: не потерял. Голова постепенно проясняется, хотя сердце все еще выстукивает гулкие ритмы. Майра снова включает рацию, говорит в нее отрывисто:
— Приближаемся к посту Двести четыре. Пост Двести четыре, как слышно?
Рация квакает, из динамика доносится искаженный помехами голос:
— Прием. Вас понял. Ожидаем.
Фары выхватывают черные коробки домов. По бокам дороги вспыхивают пятна фонарей, сливаясь в сплошную белесую линию. Я больше не вижу преследователя — он уходит влево, но слышу, как Майра инструктирует постовых:
— Серебристый «Аксис». Седан. Номер… кажется, Р…47…8…
Навстречу несутся легковушки. Мелькают рекламные щиты. С одного из них улыбается конопатая девчонка, из ее рта вылетает белое облако, на котором написано: «Что такое счастье?»
— Счастье — не сдохнуть в мусоровозе, — бурчу под нос.
Франц слышит мой комментарий и ржет в голос.
Вот, наконец, и постовые. Полицейская машина притулилась с краю дороги. Патрульный в полевке со светоотражающими нашивками поднимает руку в знак приветствия. Впервые вижу, чтобы полицейский приветствовал мусорщика. Мы переглядываемся с Францем и хохочем уже вместе. Майра смотрит недовольно и строго, но вскоре тоже начинает улыбаться. Особенно, когда за нами раздается усиленный громкоговорителем голос:
— «Аксис» Р-478-К! Просьба остановиться! Повторяю…
Мы проезжаем первый светофор на желтый, поворачиваем на Пущина. Над тополями светится неоновый белый крест.
— Только не в госпиталь! — выпаливаю вслух.
— Успокойся! — отвечает Майра. — Поверь, мне тоже не нужны лишние расспросы.
— Тогда куда?
— Домой, босс, — говорит Франц. — Если ты, конечно, еще не передумал жить.
Я вздыхаю и откидываюсь на сиденье. Вывески мерцают, словно болотные огоньки. Пахнет землей и железом.
— Эй, не спать! — тормошит меня кто-то. — Держись!
— Держусь, — согласно отвечаю я и ощущаю сладостное томление под сердцем, и кто-то облизывает мне бок горячим языком, оставляя на куртке липкую слизь. Так совсем не больно, почти хорошо.
— Прибыли, — доносится глухой голос Франца. — Ну, раз, два! Взяли!
Меня снова подхватывают под руки, вытаскивают из кабины. Я преодолеваю слабость и стою почти сам, прижимая кулак к пульсирующей груди. Под рукой явственно ощущаются осколки. Что лежало в кармане? Пытаюсь вспомнить, но голова плывет и полнится туманом. Я едва переставляю ноги, забираясь по лестнице, и слышу голос Майры:
— Если нужен хирург, я дам номер. Я знаю одного хорошего…
— Не нужно, — обрывает Франц. — Сделаем сами.
— Вы хирург? — ехидно спрашивает инспектор.
— Я сержант, — отвечает Франц.
— Он может, — подаю голос и я, а Майра хмыкает, но не спорит. В квартиру они меня затаскивают вдвоем.
— Ты поможешь, — говорит Франц Майре, усаживая меня на пол возле дивана. — Надо проверить, куда ушла пуля. Хорошо, если в кость. Хуже, если в легкое.
— Если в легкое, — отвечаю ему, — я бы с вами… сейчас не говорил.
— Ты и теперь едва языком ворочаешь! — ухмыляется сержант и кричит Майре: — Дамочка, поищи там клеенку или скатерть! И побольше тряпок неси! Все, что есть!
А сам принимается стаскивать с меня куртку. Помогаю по мере сил, бормочу:
— Что там… в кармане?
Франц ковыряется, сопит.
— А черт его… портсигар! Ах, везучий ты сукин сын! — он гогочет и хлопает меня по плечу, отчего горячая лава окатывает от ключицы до паха. — Считай, почти спасла тебя эта жестянка!
— Проверь… диск…
Комната расплывается и окрашивается в монохром. Я почти слепну.
— Диску, конечно, не повезло, — с деланным сочувствием отвечает сержант и зашвыривает портсигар на диван. — Да черт с ним! Свое дело эта коробка сделала. Дамочка говорит, стреляли почти в упор!
— Инспектор Каранка, к вашему сведению, — холодно отзывается подошедшая Майра и возмущенно швыряет принесенное тряпье.
— Спа… сибо, — бормочу я и пытаюсь сфокусироваться на ее лице, но все равно вижу перед собой расплывчатое серое пятно. — Ты… прикрыла…
— Вовсе не я, — сердито отвечает она и начинает расстилать на полу тряпки.
— Франц? — я поднимаю взгляд на сержанта. Он поджимает губы и мотает головой.
— У меня и оружия нет, босс. А если было, как я убью? — он скалится болезненно, словно это в его груди, а не в моей, зияет открытая рана. — Тест Селиверстова, мать его!
Зажмуриваю веки. Вспоминаю чужие запыленные ботинки и хлопок выстрела через глушитель. Если мой спаситель ни полицейский, ни тем более васпа — тогда кто?
Выплескивающая из меня лава холодеет, я сам деревенею и почти не чувствую, как меня стаскивают на покрывало. Кто-то осторожно расстегивает на мне рубашку, потом начинает ощупывать грудь. Я втягиваю воздух, и в губы тут же тычется ледяное горлышко бутылки, пахнущее резко и муторно, а женский голос велит мне:
— Пей!
Глотаю. Жидкое пламя опаляет сначала горло, потом желудок. Я кашляю, ощущая привкус желчи и крови.
— В кости засела, стерва! — издалека гудит Франц. — Что скажешь, босс?
Приподнимаю ресницы. Люстра — мое собственное маленькое солнце — изливает потоки желтого света. Тени скользят по стенам, пересекаются: черное и белое, тьма и свет. В ушах звенит, будто рядом раскачиваются цепи с мясницкими крюками.
— Выни…май… — говорю я.
Франц улыбается и облачается в кухонный фартук.
Когда я прихожу в сознание, за окном все еще темно.
Левая сторона тела, кажется, прогорела до углей — уже не полыхает, но нестерпимо жжет. Францу пришлось дрелью высверлить ребро, чтобы достать пулю плоскогубцами. Провожу пальцами по груди, нащупываю шершавую корку бинтов. На пальцах остаются темные разводы — кровь.
Комната погружена в сумрак, но мягкий свет ночника падает на противоположный конец дивана, где дремлет Майра. Осторожно приподнимаюсь на подушках, и она чутко вскидывает голову. Всклокоченные волосы рассыпаются по плечам, с колен соскальзывает раскрытая тетрадь. «Дневник успеха», — успеваю прочесть неровно выведенную надпись.
Дневник Пола.
— Где… взяла? — слова выходят сухими и хриплыми, как собачий лай.
— Спокойно! — ровно отвечает Майра, и в ее руке как по волшебству появляется револьвер. — Это обыск.
— Где же ваш ордер, госпожа инспектор?
Она скалится в усмешке.
— Там же, где ваше разрешение на ночной вывоз мусора, господин лаборант.
— Полагаю, ты тоже явилась на свалку без разрешения.
Майра пожимает плечами.
— Чтобы докопаться до правды, иногда приходится поступиться принципами.
— И поверить подозреваемому?
— Подозреваемый легко превращается в свидетеля. Или в соучастника. Все зависит от твоего выбора, оса.
Морщусь. Обвожу взглядом комнату. Предметы постепенно обретают очертания, стрелки движутся к шести.
— Где Франц?
— Отправила его домой, — отвечает Майра. — Что-то поплохело ему после твоей… хмм… операции. Пришлось зашивать рану самой. Не думала, что вы, осы, такие слабаки.
Вздыхаю и спускаю ноги с дивана.
— Это блокада Селиверстова. Прививка от насилия. Если бы я или Франц убили того бедолагу, там, на свалке, валялись бы теперь с инсультом.
— Поэтому я здесь, — серьезно говорит инспектор. — И готова потратить день, чтобы выслушать всю историю от самого начала до самого конца.
— Отлично! Значит, у меня есть несколько минут, чтобы помыться и позавтракать.
Я поднимаюсь с дивана, не слушая протестующих окликов Майры, и решительно направляюсь в ванную. Спиной ощущаю все еще направленное на меня дуло кольта, но если инспектор не выстрелила сразу, не выстрелит и теперь. И ощущение опасности рождает в груди сладостное жжение.
Холодная вода бодрит, смывает грязь и запах гниения. Разматываю бинты и провожу пальцами по вздувшемуся багровому шву. Вода розовеет от крови, стекает по животу и ногам, как будто время откатилось на двадцать лет назад, и я снова — неофит, только что покинувший пыточную. Ребра ноют, саднит правая распоротая ладонь, и я подставляю ее под напор, будто ныряю в ледяную прорубь, но вместо холода омывает огнем — в такие моменты нервные окончания сходят с ума и посылают в мозг искаженные сигналы, превращая боль в удовольствие. Я больше не думаю ни о ране, ни о перестрелке, а только о рыжей инспекторше, оставшейся в моей комнате. О женщине с револьвером.
Она все еще сидит на диване, поджав босые ноги. Рыжие волосы свешиваются на тетрадь, почти полностью скрывая ее лицо, пальцы играючи крутят кольт. Вспоминаю, как ночью, не глядя, она заученно вкладывала патроны в барабан, и ежусь от приятного электрического озноба. Майра слышит шаги, вопросительно поднимает голову.
— Перевяжи, — я протягиваю чистые бинты и присаживаюсь на краешек дивана.
— Выглядит не так уж плохо, — замечает она, осматривая шов.
Ухмыляюсь.
— Я васпа. Заживает быстро.
Она аккуратно стирает сочащуюся кровь, прикладывает к ране марлевый тампон.