— Разреши посмотреть? — протягиваю руку, и после некоторых колебаний Майра передает листок. Я не понимаю и половины, однако последние строчки успокаивают бешено колотящееся сердце: «состояние пациента стабильное, удовлетворительное».
И внизу — размашистая подпись доктора с причудливым полукругом над заглавной «П», чего я никогда не замечал раньше и не заметил бы и сейчас, если бы не царапины, какие обычно случаются, когда стержень не расписан.
Я возвращаю бумагу Майре и спрашиваю:
— Могу я его увидеть?
На этот раз она отвечает согласием.
Расс не говорит ничего нового: да, встречался с адвокатом и доктором; да, получил характеристику; да, тест Селиверстова отложен и когда состоится — неизвестно.
— Доктор Вениа-мин советует не волноваться, — с охотой делится Расс. — Сказал, у теста несколько уровней. Если не получится обойти его, просто используем наиболее легкий. Доктор делал это неоднократно. Уж ему можно поверить!
— Все-таки надеюсь, до теста не дойдет.
Расс кивает и отводит взгляд.
— Знаешь, а она помолвлена, — вдруг говорит он и поясняет: — Жанна, скрипачка.
Чертов комендант! Висит на волоске, а мысли все об одном.
— Это значит, у нее есть жених, — поспешно продолжает Расс, словно боится, что я решу его перебить или хуже того, высмеять. — Но это пустяки. Я ведь могу думать о ней. И писать стихи, — он прижимается лбом к решетке и закрывает глаза, бормочет: — это место похоже на Улей. Темная комната без окон. Только стихи и спасают. А еще надежда. Я верю, что все наладится. Ты только… береги себя…
Вздрагиваю. На какой-то миг кажется, будто комендант знает о бинтах под моей курткой. Знает о перестрелке на свалке. О моем предательстве.
— Я вытащу тебя. Обещаю, — тихо произношу вслух и, сгорбившись, покидаю камеру. Тяжелые шаги эхом отдаются от стен. Под потолком тускло мигают лампы. Так похоже на Улей… Верь мне, Расс. Если я однажды нашел выход из темной комнаты, найду и теперь. Только бы понять. Только бы успеть до того, как доктор с непроизносимым именем примет решение о проведении теста.
Делал это неоднократно. Ему можно верить…
Лампочка трещит и вспыхивает, обливая меня холодным белым светом. И что-то зажигается в глубине головы. Так мучительно ярко, что я почти слепну и замедляю шаг, прижимая ладонь к груди. Под бинтами пульсирует рана, и пульсируют мысли:
«Мне всегда хотелось увидеть ее — душу васпы».
«Как ваш куратор, я сижу с большой сигнальной кнопкой в руках. И в случае срыва — нажимаю ее».
«Я верю доктору. Он умный. У него длинное имя. Ве-ни-а-ми-н!»
И длинная фамилия, которой нет в списках Шестого отдела. Фамилия, которую доктор по рассеянности иногда пишет не с той буквы.
Я пулей вылетаю в коридор, где меня хватает под локоть Майра и затаскивает в кабинет. И там, прижимая к шкафу, целует сладко и горячо.
— Вечером увидимся, оса, — шепчет она и снова выталкивает в коридор. А я продолжаю движение, как заводной солдатик. И вижу перед собой только заглавную «П», старательно выведенную поверх другой буквы.
Первым делом звоню Феликсу и напоминаю о встрече.
— Разве информации на диске недостаточно? — шипит он в трубку.
— Нет, — я не собираюсь вдаваться в детали. — На этой неделе, не позднее.
И жму отбой.
Потом договариваюсь с доктором на шесть вечера. Он удивляется такой срочности, но после минутного колебания соглашается принять.
До четырех я жду звонка из полицейского отдела. Но Майра молчит, результатов нет, и когда стрелки поворачивают к пяти, я принимаю окончательное решение. Втыкаю в подкладку куртки шесть длинных и тонких инъекционных игл. Бинт и пузырек с нашатырным спиртом прячу в один карман, в другой отправляется моток скотча. Подумав, захватываю канцелярский нож. Будь готов ко всему, не так ли?
Всю дорогу меня знобит, хотя погода стоит безветренная. Я возбужден утренним поцелуем Майры, пьянящей энергетикой стека и тем, что собираюсь совершить. Нервы натянуты, и напряжение болезненно отдается даже в зубах, как будто я иду не по улице, а по взлетной полосе, под ногами вибрирует покрытие, и лицо обдает воздушной волной от вращающихся вертолетных лопастей.
Немного торможу перед закрытой дверью. Переступить порог все равно как сойти с вертолета на выстуженную землю. Где была трава — там теперь пепел, где были избы — там обугленные остовы. Запах гари пропитывает мундир, а впереди кровь, грязь, проклятия и стоны. Прошлое воскреснет, едва сделаешь первый шаг.
И я делаю его. Черт бы меня побрал, я его делаю!
Доктор приветливо указывает на диван.
— Прошу вас, голубчик! Вы припозднились.
— Шел пешком, — бурчу в ответ, но не спешу усаживаться. Стою, сгорбившись, Оглядываюсь по сторонам. В шкафах за прозрачными дверцами стоят журналы и книги. На столике — знакомая керамическая вазочка, полная конфет.
— Угощайтесь, не стесняйтесь! — улыбается доктор.
— Спасибо, — беру конфетку и сразу перехожу к делу. — У меня закончились таблетки, что вы прописывали в прошлый раз.
— Так быстро? — удивляется доктор.
— Было… несколько бессонных ночей, — признаюсь, отводя взгляд. — Зато никаких обонятельных галлюцинаций.
— Так это хорошо! А как насчет домашнего задания?
Проклятье, совсем забыл о том, что доктор велел мне вести дневник. Ерошу волосы и вру:
— Забыл дома. Но никаких запахов я больше не ощущаю. Так что в дневнике нет надобности.
— И все же, принесите его в следующий раз, — мягко, но настойчиво отвечает терапевт. — Вы ведь пришли не только за рецептом, верно?
— Вы как всегда проницательны, — выдавливаю улыбку. — Как раз сегодня утром я навещал Расса. Он сказал, что если теста не получится избежать, вы проведете его в облегченном варианте. Такое действительно возможно?
— О, да! — круглое лицо так и пышет энтузиазмом. — Я ведь говорил, что метод Селиверстова — это временная кодировка организма. Главное здесь, — он стучит ногтем по лбу. — Если вы справились один раз, то справитесь и во второй. Тому, кто научился ходить заново, костыли не нужны.
— Рассу нужны костыли меньше, чем любому из нас. Но ему все равно придется выдержать тест.
Доктор разводит руками:
— Пока я делаю все возможное, чтобы этого не случилось. Я обследовал вашего друга и дал положительную характеристику. Если бы вы ее видели, то оценили мои старания.
Он тихо смеется, а я не считаю нужным говорить, что действительно видел ее. Как и подпись, благодаря которой мозаика начала складываться в узор.
— Поэтому я вас и рекомендовал. Спасибо. Действительно, спасибо.
Теперь мы смеемся вместе. Доктор расслабленно машет рукой:
— Да вы не стойте столбом, голубчик! Присаживайтесь! И берите еще конфет. А лучше дайте одну и мне. А я пока поищу бланки для рецептов. Где-то они тут лежали…
Он сгибается над ящиком стола, на лысине — блик от лампы, как мишень. Дальнейшее происходит на три счета.
Раз — схватить вазу. Два — шагнуть к столу. Три — обрушить вазу на голову доктора.
Керамика раскалывается. Конфеты разлетаются по кабинету. Доктор дергается, бьется грудью о выдвинутый ящик и грузно валится на пол.
Второй шаг сделан. А значит, обратной дороги нет.
Доктор без сознания, но дышит, и пульс прощупывается хорошо. У меня есть несколько минут, чтобы как следует подготовиться. Первым делом запереть дверь: свидетели не нужны. Вторым — задернуть шторы и приглушить освещение. Торшер выбрасывает оранжевое пятно света, похожее на зарево пожара. И здравствуй, знакомый медный запах! От напряжения покалывает в кончиках пальцев. Это плохо. Перевозбуждение грозит потерей рассудка, а я до конца обязан мыслить ясно и трезво. И успеть до того, как рубильник в моей голове автоматически встанет в позицию «вкл». Тогда кровотечение из носа, как это произошло после драки с Феликсом, станет наименьшей проблемой.
Доктор дьявольски тяжел. Даже по меркам васпов. Приходится повозиться, прежде чем усадить его в офисное кресло. Ноги приматываю крест-накрест к ножкам, руки — к подлокотникам. Рулона не хватает, чтобы зафиксировать еще и тело, но на счастье у доктора есть запасной. Под конец я взмок настолько, что рубашка липнет к спине, а в груди нарастает жар. Рана пульсирует и ноет, и я опасаюсь, что разошлись швы, но на проверку нет времени.
Доктор все еще без сознания. Голова опущена, кожа рассечена осколком вазы, но царапина пустяковая. Ею мы обеспокоимся в последнюю очередь.
Нервно усмехаюсь и сую под нос доктора нашатырь.
Терапевт дергается, вскидывает подбородок. Между веками влажно поблескивают белки. Губы приоткрываются и выталкивают хриплое: «О-оо…» А, может: «Что-о?…»
Я усаживаюсь напротив, в тень. Между нами — оранжевое озеро света. И доктор на свету, как на ладони. Вижу ниточки слюны, протянувшиеся между губами. Тонкую струйку крови, стекающую вниз и собирающуюся в тяжелые капли над правой бровью.
— Что? — повторяет доктор и окончательно приходит в себя.
Он пытается встать. Удивленно оглядывается, двигает руками, носки туфель скребут по паркету — рефлекторное подергивание мухи, попавшей в паутину. Тупое непонимание на лице очень быстро сменяется страхом. Сейчас он закричит… они все кричат.
— Тсс! — хрипло говорю я. — Тихо.
— Что вы сделали? — спрашивает он. — Зачем?
И не знает, что сказать еще. Понимаю, я бы тоже не знал. Поэтому терпеливо наставляю:
— Прежде всего, вы не должны кричать. В здании ни души. Только вы и я. Этим, — поднимаю моток скотча, — я заклею вам рот, если вы закричите. Понимаете?
Доктор тяжело дышит. Пот пропитывает его рубашку, и под мышками расплываются темные пятна. Думаю, ему бы и правда не нужно есть столько мучного и сладкого: на людей это влияет не лучшим образом. А вслух продолжаю:
— Будем считать, это сессия наоборот. Теперь я спрашиваю. Вы отвечаете.
Доктор сглатывает и, видимо, что-то решает. Глаза перестают бегать по комнате, и когда он заговаривает, голос дрожит, но в нем появляется прежняя мягкость: