Вот и засосал Петербург... Позавидуешь Борису Петровичу: он и половины здешней мороки не ведает.
Государь морщится, видя убожество дикого табора на островах. Ровно орда нахлынула и осела... А если просветлеет лицом, — значит, вселяется в город будущий. Ложась спать, оставляет подле себя, на мебели, на полу, на кровати наброски, засыпает, не успев собрать их. Губернатора сии прожекты ожидают утром — с понуканьем и с угрозами. Время, время торопит...
Изволь, губернатор, ведать: после крепости второе по важности строение есть Адмиралтейство, где корабли родятся получше олонецких на пятьдесят пушек и больше! Где ему быть? Царь чертил и зачёркивал.
На стрелке Васильевского острова будет площадь. Там заполыхает маяк, укажет путь купеческим кораблям, кои Петербург всенепременно должны посещать. Где им причаливать? Мало, мало справных пристаней для морских судов. Должны быть, немедля, нынче же летом!
Откуда ему быть, иностранному купцу? Побоится, война ещё... Но лучше не перечить тебе, херц мой!
Крестьянство из деревень прибывает, да не бойко — помещики противятся. Что им Петербург — поля запустеют! Уйдёт мужик на два месяца, на срок наименьший, — всё же убыток, тем более летом. Пока сменят его — страдную пору пропустит.
— Мастеровых добрых будем удерживать, — рассуждает царь.
Им первым отводить избы на семью. Для сего готовить срубы в лесу, сплавлять сюда на плотах. А ставить жилища не нахальством, не наобум Лазаря, а с расчётом на завтра. С царских черновых листков делать чертежи подробные, по науке, и по ним вымерять землю, и без сего не строить и канал не копать. На сей предмет имеются астролябии, купленные у немцев.
Данилыч просил пардону — лежит инструмент, лежит в кладовой. Меряют по-старому, колышками, глазом невооружённым. Тут вновь познал Данилыч царскую дубинку. Потирая плечо, хныкал:
— Ой, изувечил, херц мой!
Её и не выговоришь — астролябию. Она грамотея требует. Царь кликнул всеведущего Брюса, коменданта. Чтоб были землемеры! Обучать их, отыскать среди пленных шведов...
Плечо не долго болело. Жалеет государь камрата своего... Данилыч согласен чаще терпеть — не уезжал бы милостивец, не оставлял одного. Письма Петру на верфь слёзные.
«Зело милость вашу мы здесь ожидаем, без которого нам скучно, потому что было солнце, а ныне вместо оного дожди и великие ветры, и для того непрестанно ждём вас, а когда изволите приехать, то чаем, что паки будет вёдро».
Погода, однако, не баловала, в августе Нева, борясь с западным ветром, вздулась, учинила на низких местах буйство. Помочила людей и скарб, похитила брёвна, ряжи. Работу не остановила. Подняла свой шпиль церковь Петра и Павла в крепости, а следом взметнулась вторая вышка Петербурга — церковь Троицкая, на соседнем Городовом острове. Приметно встала там же, близ Невы, резиденция губернатора. Данилыч ждал царя на новоселье.
«Аз вошёл в дом свой», — сообщил он радостно.
Двойной был праздник. На пристани у стрелки красовался фрегат «Штандарт», прибывший с царём, а кроме того Петербург принял ещё шесть судов, спущенных на Олонецкой верфи.
А шведы словно примирились с потерей. Крониорт ни шагу к городу, эскадра Нумерса курсирует в заливе безмолвно. Отогнала голландских купцов, направлявшихся в Петербург. Царь досадовал не очень.
— Торят к нам дорогу, торят... Дай срок, флаги со всей Европы сойдутся!
Ещё в мае назначена премия — первому торговому гостю пятьсот золотых, второму триста и третьему сто. Данилыч жался — разве лопается казна от лишних денег? Богатого не насытишь. Пришлось самому скрепя сердце вручать кошель с ефимками, да ещё сафьяновый, голландцу Выбесу, а потом отогревать водками — свирепые штормы разбушевались осенью.
Нумерс в октябре отплыл, фарватер к Петербургу чист. Крониорт где-то в лесах у Выборга затих. Противник, подсчитав силы, видимо отложил наступление до весны.
Кампания 1703 года кончилась.
— Есть новости из Швеции, — сказал Дефо. — Карл гений либо сумасшедший. Скорее последнее.
Гарлей слушал, его белый посох стоял в углу, камзол был расстегнут. Холодный туман заволакивал окно, стёкла дребезжали всё реже от проезжавших экипажей. Лондон рано умолк в этот ненастный вечер, а в комнате, заваленной книгами, манускриптами, было жарко, друзей разморило, и беседа затянулась.
— Оксеншерна советует Карлу повернуть против русских, а затем покончить с Августом. И двигаться дальше на запад.
— Против нас?
— Вот именно. Графу восемьдесят лет; по мнению Карла, он выжил из ума. Король вообще ни во что не ставит стариков. И плюёт на всякие советы. Из Польши он не уйдёт, ручаюсь вам.
— Это ваше личное мнение?
— Не только...
— Опять тот загадочный швед?
— Конечно.
— И по-прежнему анонимный?
— Безусловно. Я не могу выдать дипломата, он доверился только мне. Я дал честное слово. Вы лицо официальное. Да и зачем вам его имя? С вами он будет нем как рыба.
Государственный секретарь не спорит. Договор не будет нарушен — Даниель Дефо, литератор, издатель и редактор газеты, которая скоро начнёт выходить, имеет право на собственные секреты. Тем более что сановники меняются. Положение писаки, как ни обидно некоторым, твёрже.
— Чудесный швед, доложу вам... Когда я торчал в колодке, он заходил проведать, подносил пиво к моим губам, потрескавшимся от зноя. Понятно, изменив внешность. Северяне трогательны в своей преданности. А вы, ваша честь, не удостоили меня... Понимаю, понимаю, вам нельзя. Вы ободряли узника мысленно.
Время устранило боль в суставах, причинённую колодкой. Дефо вспоминает её добродушно: нет худа без добра, казнь доставила новые переживания, а они обогащают. «Ода позорному столбу» подхвачена публикой восторженно.
— Я спросил шведа: для чего Карл сидит в Польше? Стокгольм в растерянности. Пётр укрепляется в Ингрии, крепость на Неве почти готова, в ней три сотни пушек.
— Если французы не врут, Петербург отнят у царя и сожжён.
— Врут. Позиция у царя сильная. Я вам не досказал... Представьте, что Карл ответил старцу Оксеншерна! Обратиться против Петра считаю пока бессмысленным: Август ударит мне в спину. Представляете? Маленькая Саксония опаснее для Карла, чем гигантская Россия. Скоро на Карла повалит снег, шведы зароются там до весны.
— А что дальше?
— Карл повторяет то, что нам уже известно. План таков: завладеть Польшей, а затем он будет иметь удовольствие отбирать города, взятые русскими. Буквальные слова, его величество ищет в войне удовольствие. Между тем Стокгольм весьма обеспокоен и направил в Россию резидента.
— Это интересно.
— Его имя я могу вам сообщить. Дворянин ван дер Элст, племянник министра фон Вреде. Едет в качестве учителя танцев и геральдики.
— Голландец?
— Его отец флаандец. Что вам ещё?
Джон Кейзи, торговец табаком, уходит на своём корабле в Архангельск. Он посетит Москву, где фирма открывает представительство. Человек надёжный, не раз привозил ценные новости из-за моря. Дефо полагает, купцу нетрудно будет оказать небольшую услугу в Москве — ввести шведского агента в дома англичан.
Гарлей покачал головой.
— Перекупить пройдоху?
— Наилучший вариант, — рассмеялся Дефо.
Глаза его блестят. Он скинул камзол. В рубашке, потный от жары, он подливает Гарлею эль, крепко пахнущий имбирём. На стенах, с четырёх сторон, почти сплошь — конские морды, с гравюр, с рисунков, с полотен, писанных маслом. Заядлый лошадник, Дефо с головой погрузился в игру ещё более увлекательную. Он держит в своих руках судьбы Европы, тоскующей по разуму и справедливости...
Нет, не прошло лето спокойно для Петербурга. Стокгольм понукал Крониорта, долетали к нему оттуда эпитеты нелестные — дряхлая развалина, растяпа, увалень, не пробудившийся от зимней спячки. Крупных сил генерал не имел, но, разобиженный, обозлённый, решил оправдаться. Два полка его двинулись к реке Сестре, затеяли переправу.
Газета «Ведомости», начавшая выходить в Москве, оповестила:
«Из новые крепости Петербург пишут, что нынешнего июля в 8-й день господин генерал Чамберс с четырьмя полками конных да двумя пеших ходили на генерала Крониорта, который со многими людьми и тринадцатью пушки стоял на жестокой переправе. И по жестоком с обоих сторон огне божьей помощью наше войско мост и переправу овладели и неприятель узким и трудным путём версты с две бегучи ушёл на гору, откуда наша конница прогнала его в лес, и порубили неприятелей с тысящу человек в которых многие были вельми знатные офицеры...»
Участвовал в битве сам Пётр, капитан Преображенский, давал Чамберсу советы и всю славу виктории отдал ему.
То было первое военное испытание для Петербурга в 1703 году и последнее.
Доменико сбросил одеяло.
— Иду, — бормотал он спросонок, — иду...
Фонтана, спавший у другой стены, под связками майорана, петрушки, базилики, тоже проснулся.
— Меня позвали, — сказал Трезини.
— Дьявол тебя тащит, — рассердился Фонтана. — Праведные снов не видят.
— Уж ты праведник...
Марио ввалился вчера поздно. Охал, стонал, — попало в драке. Французы схватились с австрийцами, пристал к последним. Ему-то что до испанского наследства? Твердил, что он швейцарец, а король Людовик — злодей, злодей...
Остатки сна покинули Доменико. Минуту назад он был в Астано, сбежал с лестницы, догоняя того, кто позвал.
«Я опять услышал зов святого Доменико, — напишет он родным. — Никогда ещё не заносило меня так далеко от вас. Путешествие из Архангельска заняло почти месяц и, вероятно, не кончилось. Громадность этой страны превосходит всякое воображение».
В комнате пахнет оливковым маслом. Синьора Бьяджи, жена хозяина, готовит кашу из каштановой муки.
«Не чаял я отведать в Москве поленты. Хозяева квартиры — миланцы, живут здесь давно, что очень кстати, — я беру у синьора Бьяджи уроки русского языка. Любезный кавалер ван дер Элст получил место при дворе принцессы Натальи