Фельдмаршал привёз вместе с Мартой и пастора — и тут тоже не прогадал. Царь коллекционирует учёных людей, а сей священнослужитель знает множество языков и наук».
Пора, однако, перейти к делу.
«Принцесса не видит надобности представлять меня царю — я слишком мелкая фигура для него, а мой друг Трезини удостоился, и ему, по-видимому, улыбается удача. Теперь решено твёрдо — его назначат в Петербург. Царь долго беседовал с ним — насколько я могу судить — об укреплении невской дельты. О подробностях архитектор не распространяется и я не спрашиваю. Карьеру его можно считать упроченной, и я рад за него. Что до меня...»
Переезжать в Петербург, в проклятую глушь, ютиться в шалаше? Бр-р! Слава богу, пет никакой крайности!
«...то, поверьте, лишения не охлаждают моё любопытство к смелым порывам царя. Но зимовать в Петербурге бессмысленно. Начальствующие лица убираются оттуда, работ сколько-нибудь серьёзных до весны, естественно, не будет. Передайте издателю: моя книга о Московии составляется не так быстро, как мне бы хотелось — виноваты адские расстояния и климат».
Всё же издателю — то есть тому же дядюшке — надо подбросить известие посущественней.
«Крепость в Петербурге пока земляная, она заполняет весь остров, имеет шесть бастионов, 300 орудий. Высадка на остров исключена. Каменное покрытие русские класть не спешат, но подвозят вооружение и заменяют часть 12-фунтовых пушек более тяжёлыми».
Для Стокгольма, верно, уже не новость... У Крониорта есть свои шпионы. Кавалер встретил офицера-саксонца, склонного к водке и за столом болтливого.
Пожалуй, жидковато... Племянник охотится за важными сведениями как гончая, высунув язык, — так надлежит думать дядюшке.
«Развлечения при дворе принцессы следуют непрерывно, и в моём распоряжении недурной выбор невест, не нашедших себе подходящей партии». Избы, в которых помещены «невесты» — шведские пленные, находятся чертовски далеко, в Земляном городе. Кавалер и близко не подступал. Улицы там немощёные, грязь и топь. Да и надобности нет таскаться. Кавалер однажды перехватил шведа, шедшего с работы, потолковал в укромном уголке и удостоверился: любые есть мастера, не исключая и чертёжников. Но «жених» пока не клюнул. Трезини не имеет штата служащих и не ищет таковых.
Дядя поймёт. Но велика ли польза от старика? Король всегда презирал тайных агентов. Научился ли он ценить их? Сомнительно... Э, будь что будет! Протянуть в безопасности до развязки... Не застрял же король на веки вечные в трущобах Польши!
Синьора Бьяджи приготовила минестру — коронное своё блюдо. Минестру по-генуэзски, едва ли не самую сложную из итальянских похлёбок. В мясном наваре плавали клёцки, ломтики белых грибов, зелёный горошек — смесь густая, сытная, приправленная базиликой, чесноком, оливковым маслом, посыпанная тёртым пармским сыром.
— Несчастье! Нет баклажан! — вздыхала синьора, ожидая похвал.
Марио закатывал глаза. Амброзия, нектар, услада богов! Доменико рассеянно кивал, ел лениво. Хозяева смотрели с жалостью, минестра, роскошная минестра пропала для него.
— От глаза, — заявил Альдо. — Одного немца в горячку вогнало.
Не все выдерживают. Глаз у царя не то чтобы дурной — нет, этого нельзя сказать. Сильный очень.
Фонтана противно смеётся:
— Доменико слишком впечатлителен.
Надоело это... Мягкий характер, мягкий как воск, поддаётся чужим влияниям. С детства твердили, ставили в вину.
— Чепуха! Если бы вы... Это нельзя объяснить, это...
Не договорил, оставил нетронутым стакан вина. Лёг на кровать лицом к потолку.
Конечно, царь — человек необыкновенный. Доменико вспомнил отца Антонио, странника, пришедшего в Астано. То был невежественный еретик, он чудовищно перевирал писание, но сельчане слушали его заворожённо. Когда он ушёл, наваждение тотчас схлынуло. И стало стыдно. Ведь готов был идти за крикуном.
«Сильный глаз», — говорит Альдо. У царя — гораздо сильнее, чем у того монаха... Ощущение некоего полёта возникло во дворце. Душа отвечала царю преданностью. Но хорошо ли это? Ведь он, швейцарец, честный католик, покорился так, будто стоял у престола его святейшества папы... Единственного, кто безгрешен на земле.
Кафтан у царя поношенный, пуговица на обшлаге рукава облупилась. Доменико видит её, закрыв глаза. Пуговица словно издевалась над мишурой, привлекающей натуры посредственные. Модель, которую Доменико принял за крышку для пирога, царь смастерил сам. Показывая своё изделие, он обнимал его, поглаживал с гордостью ремесленника. Большие, огрубелые руки...
Но что-то другое вдруг резануло... Нет, не в башне. Потом, у триумфальных ворот. Какие-то слова царя.
«Бог оскорбил нас под Нарвой», — повторилось в мозгу Доменико.
Денщик доложил, что экипаж подан, и царь, не докончив объяснения, повлёк Доменико вниз, усадил рядом в двухколёсную повозку. Пара лошадок побежала резво. Куда? Зачем? Внезапное расположение льстило и смущало. Чем он понравился, приезжий иностранец? Прихоть монарха? Кучер гнал вовсю, впереди маячили зелёные спины драгун. Сколько их было: шесть или восемь? Доменико не считал. Он напрягался, чтобы попять царя, мешавшего язык Северной Германии с голландским. Вот тогда, в пути, и произнесли дерзость уста его. «Бог оскорбил...» Осмелился судить всевышнего. Доменико не выдержал, сказал, что испытание, ниспосланное провидением, очевидно, пошло на пользу, и царь весело согласился. Однако промаха своего, кажется, не заметил.
Он ещё раз помянул Нарву. Когда остановились у триумфального сооружения — одного из многих, расставленных в Москве к приезду царя.
— Бог увидел, что мы неплохие ученики, — и Пётр подмигнул. — Пусть народ смотрит. Что Нарва! Нас били давно. Теперь мы бьём.
Доменико жмурился: невиданное множество аллегорических фигур, ярко раскрашенных, кишело на широких досках, справа, слева и на перекладине.
— Студиозы... Кажут свою латынь... Проверьте, господин мой! Если не так — всыплю им.
Но угрозы не было в голосе. Студенты? О том, что в Москве не первый десяток лет существует Славяно-греколатинская академия, Трезини не знал.
— Ну как? Не засмеёт Европа?
Панически пригнув паруса, несутся, ныряют в волнах корабли. «Шведские, — подсказывает царь нетерпеливо, — шведские». Нептун вздымает бурю, топит их, — он в союзе с русскими.
«Побеждает силою корабли» — струится латинская надпись, снабжённая переводом. Марс — «оружием страшен». Язон на носу парусника, с золотым руном. Персей, убивающий Горгону... Намалёвано резко, страстно. Царь тычет тростью, называет богов и героев, иначе как догадаться, что дева, увитая колосьями. — Андромеда, и знаменует она освобождённую Ингрию. Что ключ в руке, протянувшейся с неба, — это Шлиссельбург. Что старец, мечущий стрелы. — Юпитер, а крепость, разрушаемая ими, — завоёванный Ниеншанц.
Доменико искал царя. Многолико шествует Победа — дарит венки, топчет поверженных врагов, сломанные копья, клинки. Летучие вестницы её трубят, раздувая щёки. Колесница Победы, плывущая по волнам, влекомая дельфинами... Слон, попирающий диких зверей, — это тоже Победа. Но вот могучий атлет со скипетром, одна нога в море, другая на суше, львиная шкура на плече.
— Ваше царское величество?
— Геракл, — ответил царь. — Геракл, всему свету известный... Понимать надо Россию... — он посмотрел на Доменико с вызовом. — Я первый слуга её.
Крылатая дева над головой великана — помощь ему свыше. Спутники его: Благоразумие, в образе жены, держащей зеркало; Бдительность — чуткий, насторожившийся журавль; Воинское Искусство — юноша со щитом, с мечом и уздой, возле пушки.
Доменико одобрил. Правда, живописцы перестарались, сплетая доспехи и гирлянды, а некоторые чудовища, нарочито зловещие, просто смешны. Но зачем же огорчать студентов... Однако ясен ли жителям Москвы, не сведущим в античных мифах, смысл аллегорий? Вопрос понравился царю, он ответил с живостью. Имеется подробное толкование, оно напечатано в типографии. Кроме того в праздничные дни к воротам отряжают господ, способных просветить народ на сей счёт.
Обоим приходилось кричать. Набежали собаки и оглушительно затявкали на лошадей. Драгуны отгоняли, швыряя камнями. За заборами всполошились псы привязанные, тревога перекинулась в птичники, хлева. Скопилась кучка любопытных. Глазели больше на драгун, сражавшихся с собаками, — царя, кажется, никто не признал.
Только когда отъехали, объявился прохожий в чёрном, добротном, подпоясанный красной тканью, скрученной в жгут. Он вгляделся, раскрыл рот; колени его начали подгибаться.
— Дурак, — бросил Пётр. — В лужу упадёт, как свинья. Думает, мне нужно... Дьяволу нужно. Такова моя обязанность, господин мой: скотов превращать в людей.
Царь высадил архитектора в Немецкой слободе, унёсся, велев прибыть завтра. Навестит ли ночью снятой Доменико? Позовёт ли? Подаст ли вразумляющий знак? Или укажет путь назад? Сновидения, может, были, но развеялись. Это было неприятно. Святой патрон не откликнулся. Неужели и он растерян перед силой, исходящей от царя?
Утром, прямо с порога, царь подвёл Доменико к модели.
— Не годится — ломайте! Я не фортификатор, господин мой. Я — моряк.
«Ломайте!..» Странно подействовало это слово. Подалась какая-то преграда, отделявшая от царя.
А царь подавал ему листки, эскизы форта, черновые, сделанные размашисто, пером неистовым. Сухая логика цифр, трезвая геометрия родного ремесла, помогала архитектору освоиться, избавляла от трусливой немоты.
— Коряво, господин мой, — винился царь. — Некогда было в Воронеже.
Восьмиугольный форт, более сотни орудий, направленных во все стороны. Доменико видел подобные сооружения. Каменные... Но из дерева?
— Время, — сказал царь. — Где его взять? Из камня — долго. Построить к весне. Чтобы не впустить шведов к Петербургу.
На карте распяленной лапой протянулась к морю Нева, а напротив, в заливе, — длинной кривой шпагой остров Котлин. У восточного его конца — батареи. Фарватер для крупных судов, ведущий к Петербургу, — единственный. Кругом мелко.