У Доменико есть время в Нарве. Он осматривает старый собор, — огромный, богатый, впору крупному городу. Рядом с ним миниатюрная ратуша, завершённая всего двадцать лет тому назад. Тонкая острая башенка. Зодчему нужно понять облик города, чтобы триумфальные ворота стали неотъемлемой частью. Здесь северная готика, строгая, стрельчатая, далёкая от московского буйства красок, от московской филиграни.
«Царя я не застал и рискую не угодить ему. Он полагается на мой вкус. Ворота велено делать деревянные, временные — затем их воспроизведут в камне, для чего имеются залежи прекрасного белого камня и умелые, известные и в окрестных краях резчики».
Отец прочтёт с интересом. Он строитель и не чужд архитектуре.
Дальнейшее — для дочери. Лючии уже семь лет, она страшно любит сказки.
«В давние времена тут были великаны. Один из них сел на выступ скалы отдохнуть. Потянулся к реке, бежавшей вдали, провёл ногтем борозду, направил реку к себе. Ему надо было вымыть ноги. С тех пор там огромный, гулкий водопад».
В следующем письме, спустя месяц, Доменико сообщил, что он возвращается в Петербург, так и не увидев царя. Ворота готовы, начальствующими лицами похвалены.
Царское спасибо зодчий услышит позднее.
Дерево с годами ветшает. Ворота не дождутся перевоплощения в камень и для потомков не сохранятся. Сам зодчий очень гордился своей работой в Нарве. Поездка оказалась для него значительной.
В альбоме Доменико — ратуша. Белая, лёгкая, она сияет, словно проблеск надежды в разгромленном городе, ибо создатель её — истинный художник. В чём же его секрет? Башенка узкая, хрупкая по сравнению с массой постройки, и, однако, они неразделимы.
Этого и не хватает будущему Адмиралтейству — единства частей. Прежние эскизы забракованы теперь окончательно.
Начинать сначала...
После Нарвы зодчий более уверен в себе. Иногда реро своевольничает. Не сметь, не отступать от условий, поставленных царём!
На всякий случай, проверяя память, Доменико развёртывает тугую трубку чертежа. И, кажется, слышит голос Петра.
«Амбар буерный делать», «канатный сарай» — гласят собственные его надписи. Буквы бегут, словно задыхаясь от спешки. План общий, показаны лишь размеры и назначение построек. Сараи, где надлежит мастерить разные детали кораблей, располагаются буквой «П», концами к Неве. Они охватывают двор, длина которого по берегу четверть версты, ширина вдвое меньше. На нём царь обозначил эллинги для сборки судов — тоже нетерпеливо, сплошным разлинованным прямоугольником. Слева от кузницы — два мелких квадрата... А снаружи смотреть — крепостной вал, амбразуры, наполненный водой ров, палисад.
Доменико рисует, стоя мысленно на берегу Невы, глядя вглубь двора. Впереди — главное здание. Сараи примыкают к нему справа и слева, штаб флота в одном строю с мастерскими — лишь слегка выдвигается вперёд. На плане его нет, царь только показал, царапнув ногтем, место.
Тут и загвоздка, как говорят русские. Меткое выражение... Гвоздём засела в мозгу башня главного здания-бумаги потрачено ужас, варианты не счесть, но покоя нет. Падает башня. Не в том ли причина, что штаб-квартира чересчур слита с мастерскими, чуть выше их ростом и башня вырастает внезапно, без перехода.
Попытаться поднять здание... Так, как поступил шведский зодчий, автор ратуши в Нарве. Он возвысил крыльцо, крышу и сузил её кверху. Башенка незыблема.
Выше, выше кровлю...
Фортификатор преодолевает себя. Мешала привычка к формам приземлённым, естественной былаг одинокая сторожевая вышка над ровным горизонтом стен. Забыть!
Ещё эскиз, ещё... Движение ввысь теперь уступами — одного восьмерика будет мало, нужен второй, под шпиль. Рождается ощущение успеха, сперва робкое... Последнее слово за царём. Доменико разглядывает рисунок придирчиво — где-то, возможно, кроется упущение. Да, надо уметь услышать жалобу конструкции, — говорил в Копенгагене коллега-француз. Сто раз представляет себе Доменико, как он показывает царю Адмиралтейство — величавое, завершённое в столице мирной, отбившейся от врагов.
— Мои фантазии, — скажет он, если волнение не лишит языка.
«...Мы чаем во втором или третьем числе будущего месяца отсель поехать и, чаем, аше бог изволит, в три дни или в четыре быть в столицу (Питербурх)».
Писано на Олонецкой верфи 28 сентября Меншикову. Впервые, чёрным по белому, царской рукой — столица. «Питербурх» — в скобках: дескать, не новость для губернатора, но напомнить надо. Подписано с лихим размахом, — итоги кампании радуют Петра, в особенности взятие Нарвы.
Тем огорчительнее поведение сына. Алексей, находясь в войсках, от службы отлынивал. От пушечной пальбы, вишь, голова болит и муть в глазах, слепота. Зрелище мёртвых истерзанных тел привело в обморок, будто субтильную девицу. Разгул солдатни в городе, после штурма, потряс до того, что приключилась горячка. Лекарь клал компрессы и поил отварами.
Никифор Вяземский, воспитатель царевича безотлучный, чтец и нянька, докладывал:
— Гипохондрия у их высочества. Мне, говорит, лучше бы в монастырь.
— Ты внушил небось, — разгневался царь. — Псалмы поёшь над ним, сопля!
— Да ни в жисть! — завопил Никифор. — Науки разные оглашаю... Про Александра Македонского...
Барон Гюйсен учеником доволен. Принц имеет склонность к географии и к языкам. Нельзя отрицать и охоту к экэерцициям, к верховой езде, фехтованию. Настроения нарвские барон объясняет молодостью лет, слабостью нервов.
Пройдёт детство... Царь не сомневается в этом. Видит наследника всех его дел, мощного монарха в столице, уготованной для него, пожавшего плоды побед. Иначе быть не может. Однако отсутствие сына среди воинов, празднующих викторию, было нестерпимо. Навестил болящего, в притворстве обвинить не смог, но и утешать не стал. В ответ на упрёки Алексей плакал, рассердил слезами. Разговора хладнокровного опять не получилось.
Наставление письменное твёрже. Поразмыслив, Пётр оставил сыну памятку:
«Я взял тебя в поход показать, что не боюсь ни труда ни опасностей. Я сегодня или завтра могу умереть, но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен любить всё, что служит к благу и чести отечества, должен любить верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои...»
Обдумано каждое слово. Отец не вечен — истина сия тронет же сердце...
«...Если советы мои разнесёт ветер... то я не признаю тебя своим сыном».
Упреждение столь грозное — впервые. И ладно. Проглотит сын горькую пилюлю, спохватится. Не ребёнок, скоро невесту ему подбирать. Царь дал волю негодованию и себя этим успокоил, отбросил докучливую семейную заботу. Обратился к делам неотложным.
Взяв под команду вереницу судов, доставил их в Шлиссельбург, а оттуда в Петербург. Под парусом, словно на крыльях... 11 октября вечером обедал у губернатора, был весел.
У Данилыча скопились книги, присланные царю из-за границы. Гистория знаменитых походов, расчёты кораблей, басни Эзопа...
— Тоже перевести. — Пётр листал басни. — Полезное чтение... Гляди, лягушка раздулась, лопнет, от гордости погибнет. Вроде тебя ведь.
Смеялся, совал под нос камрату картинки. Потом заговорил об Алексее.
— Попы ему фимиам кадили, не выветрилось... Царевич божьей милостью... А он в полку прежде всего сержант.
Распалившись, царь двинул кулаком по столу — посуда подпрыгнула, соус разлился.
Данилыч опешил, — вот до чего дошло у отца с сыном. Как рассудить?
— Кому талант, а кому и два, — произнёс Данилыч евангельское. — Алексей не рождён быть воином.
Свидетелей беседы — четыре стены, но, сдаётся, царевич присутствует. Самое правильное — не подливать масла в огонь, а сколь возможно оправдывать мальчишку. А то впоследствии отзовётся...
— Он править рождён, ослиная твоя башка! — крикнул Пётр. — Править, не в куклы играть.
Камрат поник виновато, полотенцем промакивал соус.
— Бургиньон-то какой пропадает... В него десять трав кладено. Версальский...
Пробыв в Петербурге восемь дней, унёсся на буере в Шлиссельбург. 25 октября вернулся, а утром, взойдя на борт шнявы, отплыл в Кроншлот. «Журнал» запечатлел разъезды неутомимые. Царь осматривал вооружение, испытывал мелкие суда — на случай баталии на Неве и в заливе. Искал место для Адмиралтейства.
Однажды вдвоём с камратом дотемна носились по волнам. Сошли на левом берегу, где прикорнула под берёзками деревушка — полдюжины хибар. Берёзы... Стало быть, почва не сильно болотиста. Пашут мужики, хлеб сеют, не тонут. Угодье обжитое, для городового дела авантажно, поверхность расчищена, удобна.
Переправились на Васильевский. Любимый остров царя, избранный для драгоценнейшей постройки. Отказаться трудно... Данилыч встал на кочку, топнул — брызнула грязная жижа. Болото же, — свай куда больше уйдёт. Забить, сготовить фундамент до зимы не успеть. А главное — резон стратегический. Всё же Пётр колебался, мучил гребцов. Наконец увидел башню будущего на левом берегу отчётливо.
«В 5 день ноября в неделю, — значится в «Журнале», — заложили Адмиралтейский двор и были в Остерии, веселились».
— Глянь-ка!
Позвала ласково, голосом грудным, воркующим. На пальце блестел перстень. Опустив поднос перед Алексеем, она поворачивала палец — и камень тлел, вспыхивал на диво ярко.
— Жжётся будто, — сказала Ефросинья.
— Врёшь.
— Потрогай!
Протянула и отдёрнула — трогать нельзя, камень этого не любит.
Уроки окончены, Никифор вышел. На подносе вишнёвая наливка, хлебцы с изюмом, сухарики с тмином — ежедневная награда ученику. От лакомства, от Ефросиньи пахнет вкусно. Таинственно влечёт недотрога перстень.
— Живой он нешто?
Спрашивает, чтобы удержать экономку. Игра, но чем-то, догадывается он, отличная от прежних, детских потешек. А камень и впрямь непростой.
— Красный сегодня. К морозу...