— Не любит меня губернатор.
Комендант улыбнулся:
— Полно! У него семь пятниц на неделе.
Чуть полегче стало.
Зима уходила нехотя; снег, за ночь отвердевший, превращался в слякоть, душили туманы. А в Астано цветут сады... В сновидениях оживало детство.
«Я увидел козлёнка, того самого, — он лизал мне щёку. Затем мы попали на льдину, она трещала под нами, я очнулся от испуга».
Девять лет ему было... Дорога к озеру, к пристани, шла через Астано, по ней гнали скот, проданный на бойню, — кормить город Лугано. Козлёнок отстал от стада. Маленький, чёрное пятнышко на лбу, шерсть длинная, почти до земли. Доменико не окликнул погонщиков. Спрятать малыша, спасти... Привязал на винограднике, бегал туда, носил еду. Через несколько дней козлёнок пропал. Убежал, или утащили его... Доменико плакал и сквозь слёзы признался старшим в своей проделке. Отец сказал, что это воровство, отхлестал ремнём.
Сон и пережитое — всё просится на бумагу. Письмо необычно длинное. Доменико беспокоится: здоровы ли родные? «Надо мне возвращаться, хватит ходить по предательскому льду. Царь доволен мной, труднее служить губернатору. У него на неделе семь пятниц, как говорят русские. Но покинуть сейчас Петербург невозможно. Было бы нечестно бросать начатое».
«Благословите меня, я женился, — сообщил Доменико родным. — Её зовут Гертруда, она немка и нашей веры, вдова офицера, очень чистоплотная и прекрасная кухарка. После венчанья мы приняли гостей — господина Брюса с женой и вице-адмирала Крюйса[56]. Гертруда умудрилась испечь хлеб с тмином, сладкий пирог, нафаршировала баранину. Жаль, нет у нас кукурузной муки для поленты».
Снова побились об заклад Анкерштерн и Майдель — отнять у царя Ингрию, Петербург разорить.
Сил прибавилось на море и на суше. Имеются сведения лазутчиков и добытые тайным образом карты. Анкерштерн обещает банкет на флагманском своём корабле в честь победы, не позднее середины июня. О флоте русском адмирал отзывается со смехом. Где левиафаны, которыми хвастал Пётр? Лишь с портрета грозят. Командует норвежский мужик, такелажник какой-то!
Пётр и своих привёл в замешательство, когда нацепил на треуголку Крюйса кокарду вице-адмирала. Просоленный моряк, изведавший нравы всех океанов, он воевал разве только с пиратами. Чем приглянулся царю? Ведь первая их встреча, шесть лет назад, едва не кончилась ссорой.
Волонтёр Питер Михайлов увидел Крюйса на Ост-Индской верфи за работой. Обер-мастер такелажа, он вязал хитрейший морской узел и ворчал, раздувая ноздри крючковатого носа.
— Вылупился... Шляются тут...
Ловкие, цепкие руки зачаровали Петра. А норвежец терпеть не мог праздных зевак. Тогда только подобрел, когда великан-московит сам сплёл два конца троса точно так же.
Царя предупреждали: характер у норвежца скверный. Ужиться с ним тяжело, придирчив невозможно. Стонут от него работники.
— Злой мастер, ух злой! — нахваливал Пётр. — Авось шкуру спустит с лентяев.
Нанялся Крюйс охотно. Хаживал он к Новой Земле, промышлял тюленя, с русскими ладил. Война лишь раззадорила. Для норвежца Карл — поработитель.
Первые слова, услышанные от него на российском флоте, были бранные. Подобно урагану его появление. День-деньской распекал подчинённых, вечерами строчил петиции:
«На 1500 человек в судовых командах 600 ружей. Не хватает и кремней. Чинить ружья в крепости отказываются, а сами не можем за неимением инструмента».
Худо закреплённая пушка вызывала вспышку ярости, как равно и щербина на палубе. Клялся уехать сейчас же, бросить к чёртовой матери плавучий грязный свинарник, ораву олухов и нерях. А через пять минут, выловив из котла кусок тухлого мяса, кидался искать виновных. Воров — интендантов, родовитых белоручек и зазнаек, обижающих матроса, — норвежский мужик ненавидит люто. Полетели жалобы — царь и адмирал Апраксин то и дело вынуждены разбирать.
Среди врагов Крюйса — Александр Кикин, бывший волонтёр. Оттеснённый Меншиковым, он затосковал, стал нерадив. Заготовка мачт в приладожских лесах опостылела, оттого и изделия с изъяном, а Крюйс бракует беспощадно.
Из кораблей, зимовавших в дельте Невы, он отобрал восемь годных для боя фрегатов — по двадцать четыре орудия на каждом, пять двенадцатипушечных шняв, два брандера и несколько многовёсельных галер.
«Июня в 4 день поутру, — повествует «Журнал», — когда ветер был вест-норд-вест, увидели неприятельский флот, на всех парусах идущий к Котлину острову...»
Утро было ясное, вода лучисто серебрилась. Кровавый отблеск кинул в неё сигнал наступления, поднятый на шведском флагмане. За ним, осторожно прощупывая глубины, пытаясь развернуться, двигались семь линейных громад, с числом пушек от 54 до 64, шесть крупных фрегатов. Самый меньший из них нёс 28 орудий, самый большой —36. Кроме того, Анкерштерн вёл две сорокапушечных плоскодонки, две шнявы, два брандера. Назначение последних — устремиться с попутным ветром на цель с грузом пороха, без людей, и взорваться.
«...и, не дошед до Кроншлота с милю небольшую, стали на якорь, а около 10 часа пред полуднем из онаго неприятельского флота 6 фрегатов, подняв парусы, пошли под самые пушки Кроншлотския...»
Крюйс был в готовности. Лазутчики извещали его загодя о силе и движениях Анкерштерна. Фрегаты и шнявы выстроились углом — длинной шеренгой вдоль Котлина, короткой — между островом и Кроншлотом. Защиту дополняют рогатки на якорях, поперёк фарватеров. Шведы приближаются медленно, пушкари с обеих сторон выбирают мишени. Грянула Ивановская батарея, за ней, окутавшись дымом, форт. Шведские фрегаты ответили впопыхах, беспорядочно и отступили. Крюйс следил за ними с мостика своего «Дефама», выслал дозор.
На копорском берегу, южнее Петербурга, занялся пожар. Шведы, высадившиеся там, жгли крестьянские дома, свежевали скотину. Но конечно же манёвр сей не ради одного продовольствия. Вице-адмирал Депру, командующий фрегатами, вызывал сразиться в открытом море.
— Нашёл дурачка, — хохотал и ярился Крюйс. — Ага, убираешься, тысяча чертей тебе в зубы!
Депру, погрузив мясо, отплыл и присоединился к своим. Ночь прошла спокойно. На другой день шведы подступили снова, фрегаты Депру — ударная часть флота — начали палить по Котлину, по лесистой косе, где расположился полк Толбухина.
«...И палил из пушек своей эскадры на тое косу довольно; однакож ни малого повреждения оною стрельбою нашим не учинил, для того что помянутый полковник Толбухин во время той стрельбы людям велел лечь...»
Полковые пушки — их всего три у него — молчали, солдаты замерли в траншеях, в ямах, нарытых вразброс. Шаутбенахт решил, что сопротивление подорвано, и приказал спускать шлюпки. Погода была «изрядная», посудины, набитые стрелками, зачерпывали волну, подставляли борт — велик был соблазн спустить курок. Когда же разрешат?
Шлюпки уже встретили отмель, врубались в песок, кренились, высыпая королевских гренадеров, синие мундиры почти сливались с поверхностью моря. Десант выбирается на косу. Отряхиваются, вломились в заросли — сотню с лишним насчитал Толбухин, глядя с сосны.
«...Тогда наши встав начали по них стрелять, как из мелкого ружья, так и из трёх пушек дробью, от чего неприятель пришёл в конфузию, и тут их на месте осталось с 40 человек, да в полон взято 31 человек (между которыми несколько человек было офицеров); а остальные с берега побежали в той конфузии на свои суда, и будучи в такой конфузии те свои суда опрокинули, от чего многое число их потонуло...»
Орудия корабельные вмешаться не успели — так быстро растаял десант. Зато далеко разносился хриплый голос ликующего Крюйса, честившего шведов на дюжине языков. Владел он, побыв у поморов, и русской бранью, но применить остерегался, понеже царский указ строжайше запрещает «мерзкий морской крик». Из-за него, случается, матрос недослышит, чего хочет начальник, а то и поймёт превратно.
На «Дефам» притащили пленного. Вице-адмирал спросил, почему шведы не атаковали сперва Кроншлот.
— К нему нельзя приблизиться, — ответил швед. — Частокол рей.
Крюйс усмехнулся.
— Напоролись, наглецы...
Не реи торчат из моря, а концы рогаток. Противник вообразил препятствие покрепче — затопленные суда. Их ядрами разбить сложно. Наобум полезли шведы. Вот сколь губительно самомнение!
Шестого июня враг направил весь огонь на Котлин. Тактика очевидна: захватить остров, потом изолировать и задушить Кроншлот. Толбухинцы так рассыпались по лесу, артиллеристы так умело окопались, что успеха налёт не имел. К тому же погода портилась, сбивала с прицела. Десанта не последовало.
Волны улеглись, но затих и неприятель — три дня «имел консилии». Возобновил обстрел 10 июня, по тем же котлинским зарослям, остервенело. И снова устояли недосягаемые русские, а шведам с кораблей и с суши «зело жестоко докучали». На флагмане Анкерштерна развернулся сигнал отбоя, и вся стая парусов попятилась. Крюйс подозвал штурмана.
— Пуганём их, трехклятых...
«Дефам» взметнул вымпел красный — сигнал атаки. Крюйс злорадствовал — шведы в недоумении, там тоже полыхнул красный сигнал, но пополз вверх нерешительно, остановился.
— Недотянул, недотянул, отродье ведьмы, гнилая кишка, хвост собачий!
Русский сигнал метался — вверх, вниз. Анкерштерн гадал: озорство это или угроза подлинная? Потом задёргал флаг с бешенством. Целый день, вплоть до вечера, оба флотоводца переругивались флагами. Но у Крюйса чесались руки. Внезапно из русского строя вынеслись бомбардирские суда, взяв курс на фрегаты Депру. Бомбы, причиняющие разрушения и пожары, опасны особенно, и фрегаты, не успев изготовить орудия, предпочли ретироваться. Наскакивая, открывали огонь юркие русские галеры. Завязалась перестрелка, с потерями для обеих сторон.
Бомбометание нанесло королевскому флоту урон важный, ибо 11 июня он отошёл ещё дальше, и с некоторых судов стали снимать орудия, «для того что оныя от наших пушек разбиты, и другие свои корабли починивали; а наши в то время разставливали привезённую тогда из Санкт-Петербурга артиллерию». Крюйс особенно торопил пополнить батареи крупным калибром — чтобы бить с острова по судам.