Доменико слушал, потрясённый. Только ему доверяет царь, только ему... Приступить к крепости Петра и Павла, там будет первейшее из городовых дел. Цитадель города, ядро столицы... Рассчитать, сколько потребно камня, готовить чертежи, дабы весной начать...
Строить из камня, строить на века.
— Сколько перемен на планете, — философствует Витворт. — А век только начался. Московия, спавшая как медведь в берлоге...
В чём секрет её побед? Вопрос интересует посланника независимо от служебного долга. «Большинство солдат одето и вооружено не так, как виделось издали», — записал он. Но стотысячная армия совершенствуется. Создаётся флот. Правда, «на корабли часто идёт сырой лес, и некоторые пришлось сломать», — результат торопливости. Почему же мощные шведские суда не прорвались летом к Петербургу? Откуда это поразительное русское «уменье обходиться с орудиями», о котором говорит Огильвн? Очевидно, есть сила, которую не выразишь цифрами.
— Рвение солдат высокое, — ответил на это шотландец, — с тех пор как им разъяснили обязанности.
Записано слово в слово, войдёт в книгу Витворта. Прежние цари не обращались к рядовым. Стояли за пределами зрения, у ног вседержителя. Вместе с тем «правление царя абсолютно до последней степени». Он не связывает себя ничем. Нарушая церковные правила, священные для русских, «он ест мясо в пост, в частных домах», о чём широко известно.
То небывалое, что появилось в России, смущает Чарлза, но не огорчает. «Царь любим солдатами» — и, разумеется, не за своенравие. Победы, с ним одержанные, способствуют грядущим. Это не всё. Царь говорит с ними, разъясняет. Он возвысил многих простых людей, а господ верстает в солдаты, сбивает с них спесь. «У Меншикова в полку почти триста князей» — лишь небольшая часть из них офицеры. «Дворянину, если он солдат, запрещено иметь слугу».
Книга Витворта под деловитым заглавием «Отчёт о России» появится шесть лет спустя — в 1712 году. В Европе возникает держава могущественная, — внушает автор. Отбросить её назад нельзя, с ней надо считаться, жить в мире, торговать.
«Пётр за десять лет так поднял своё государство, как никому не удавалось и вдесятеро больший срок — силой своего гения, рассудка и примера».
Нет большей отрады для царя, живущего на колёсах и в седле, как заезд в Петербург.
Весна 1706 года, сырая, мглистая, погрузила город в вязкую ростепель, взломала белый панцирь Невы. Льдины вползали на сушу, долбили податливую мякоть земляных бастионов. Обтаяли груды зловонных отбросов. В сараях мычали отощавшие за зиму коровы. Подвоз в марте пресёкся, спасенье тому, кто наскрёб в ларе щепотку муки. Бедность, убогая неприбранность выставлены перед царём наголо — и всё же здесь парадиз, место душевной услады. Отдалён от докучливой родни, от двуликих елейных московских вельмож и архипастырей.
Алексей с ними оставлен, освобождён от войны по причине нездоровья. Царица Прасковья[58], царевны, медики вцепились, уговорили пожалеть хворого. Ладно — есть присмотр за наследником...
Худоба Петербурга горше деревенской, зато нет боярских дворов, сих тесовых фортеций, таящих противность. Нет и армейской рутины, генеральских распрей. Надоели политесы с польскими магнатами, претензии короля Августа — телом богатыря, но хилого и ненасытного союзника, от которого только и слышишь: денег, денег, денег...
Пусть управляется Данилыч, выполняет данный ему план, выводит войска, окружённые в Гродно, к границе российской. Не приспел час для решающей баталии. Генерал-поручику Меншикову и фельдмаршалы не перечат: устами его глаголет царь.
В Петербурге приволье, морской ветер, выдувающий из головы мелкое, тягостное. Молодчага Роман, славно отразивший Майделя, ругатель Крюйс, от которого улепётывал раненый Анкерштерн. И строитель Федосей, хлопочущий в Адмиралтействе, у бригантин. С ними, новорождёнными, свидеться немедля! Пришёл спозаранок, всполошил караульных — не узнали царя новобранцы. На дворе, ещё почти безлюдном, его застал Скляев. Пётр шастал по палубе, бормотал про себя, дёргал руль, судно скрипело под ним.
— A-а, иди на расправу!
Мастер, поднятый на воздух с последней ступеньки трапа, охнул — так обнял его государь. Потом, подкинув словно ребёнка, расцеловал в обе щеки.
— Кощей ты костлявый.
— А корма-то... Не разжиреешь. Я думал, помру и не сподоблюсь твою милость лицезреть.
— Помри только, — царь погрозил кулаком. — С того света выволоку.
— Надолго ли к нам? Спускать вместе будем, а?
— То фатер небесный ведает.
Отшучиваясь, встал у штурвального колеса, любовно погладил рукоятки, потом сжал крепко. Мысленно сдвинул скампавею, повёл корабль к морю. Виделись пушкари у мортир, разинувших лягушачьи рты. Шагнул из рубки, показал, стуча тростью, как разместить артиллерию. Спросил про Кикина: здоров ли? Понимай — исправно ли служит. Скляев ответил уклончиво:
— Скучает без тебя, батюшка.
— Ты не юли! — царь внезапно вспылил. — Покрываешь его? Сговорились тут... Бракуешь мачты?
— Было намедни...
— Всыплю я ему... Плакальщик! Пишет что? Отправление дел без вас слабое, света нет без вас... Тьфу ты! На других кивает, а сам... Обиженный ходит господин адмиралтеец. Не чувствует, сколь высоко поставлен... Не сметь покрывать! — и ярость вновь исказила лицо Петра. — Разбаловались... Один Крюйс не врёт.
— Ястреб, — сказал Федосей с восторгом. — Ух, когтистый! Кляуз тут на него...
— И от тебя тоже?
— Не-е... Он зря-то не налетит. Офицеры серчают.
Про матросов, про солдат ругатель писал царю, что у них «храбрости и смельства довольно». Иное мнение о начальствующих: «Мы бы ещё в службе государевой много к лучшему чинили, а нынче, как по пряму речить, так у меня здесь дело идёт истинно с неправедными людьми, которые у адмиралтейских дел есть».
Но случалось и осадить Крюйса. Напомнить, что отнятие шпаги у офицера допустимо лишь за самую тяжкую вину — к примеру, за измену.
— Фатер мин, — сказал Скляев, — поубавить бы нам фонов-баронов.
Царь тряхнул кудрями.
— Надо бы, мастер...
— Не сумлевайся, фатер! Немец умён, да и лапотник не глуп. Вон лебёдушка твоя! Плоха разве?
Повёл царя к стапелю, где выгнет корпус яхта «Надежда». Подлинно лебедем поплывёт. Строит Гаврила Меншиков, тоже из мужиков, однофамилец губернатора. Учился у англичан, у венецианцев, а — уверяет Федосей — мог бы их поучить.
Подоспел Кикин. Раздобрел на новой должности, взобрался на стапель с одышкой.
— Отец родной... Вот счастье-то... Маялись, ожидаючи...
Кинулся лобызать и осёкся — царь отстранился.
— Спишь ты долго... Спишь, пузо растишь. Не видишь, какой лес тебе суют. Палки мокрые...
Дал слово повесить, если переломится на бригантине мачта либо стеньга. Потом до полудня бегал Кикин за царём, оправдывался, вымаливал прощение. Пётр учинил осмотр всем мастерским, заглядывал в каждый закоулок и, находя небрежение, мрачнел. За штабелем досок работные варили щи на костре, да не успели затоптать огонь — царь сшиб ногой котелок, одного отдубасил, остальным велел дать по двадцать пять ударов.
— Ещё раз попадутся — казню.
Разведение огня, курение — карать! Пётр вслух произносил указ, складывавшимся в уме. Ну, по-первости, хватит десяти ударов... А кто повторит...
— Обвязать тросом, да под килем судна протащить. Нет, мало! Кнута ему сотню раз.
— Утоплому? — вырвалось у Кикина.
Он семенил рядом, ёжился, охал, будто самого волокут в реку.
— Выживет, — бросил царь. — Дураки живучи.
Пришибленный, причитающий, Кикин только разжигал злость. Царь уже упивался казнью. И сотни ударов мало. Сто пятьдесят...
— Не сдохнет — сослать. Каторга навечно. Спалите мне флот...
Озноб пробирал Кикина.
— Христианская ведь душа, христианская, — бормотал он, защищая несчастного табачника и себя, виноватого сегодня во всём.
Пётр ускорил шаг.
— Дураков не жалею. Христос что сказал? Блажен, кто учит и кто приемлет учение. Прочие же не лучше скотов.
— Правда твоя, отец мой. Слово божье истинное, — ронял Кикин, хотя изречение было ему внове. Петру в юности попалось Евангелие, писанное от руки, церковью непризнанное, — оттуда и взял.
Прошли под аркой штабного здания, затем в ворота, пробитые в насыпи, и через ров с палисадом, по подъёмному мосту — на площадь. Открылось зрелище разоренья-канавы, бугры навоза, остатки печей. Городской люд селился самовольно, вплотную к Адмиралтейству и к невским пристаням. Велено было постройки отодвинуть на двести сажен, опасаясь пожара.
— А это что? Зеваешь, сучий сын. Прогоню вот обратно в лес.
Опять проштрафился Кикин. Возле рва нахально вырос пяток татарских шатров. Адмиралтеец бросился опрометью, кликнул караульных. Царь не двинулся с места, пока они тормошили шатры, шумели. Орал и Кикин, срываясь на визг, пихал кулаками, сулил петлю на шею. Степняки, не понимавшие по-русски, кланялись, путались в длинных халатах. Насмешили царя.
Нервный смех ещё не отпускал его, когда Кикин вернулся. Считая, что гроза миновала, осведомился, не угодно ли государю откушать у него.
— Меня Корнелий накормит, — отрезал царь.
Дом Крюйса — первый в ряду, протянувшемся от Адмиралтейства на восток. Флотский флаг полощется над крышей — синее полотно с белым крестом. Горница на манер кают-компании — оконца малые, вроде амбразур, железный фонарь имеет вид парусника. Судовой колокол висит — созывать слуг. На стенах, в поставцах, стоймя — расписные тарелки, как заведено у норвежцев. Хозяин нещадно и задыхаясь дымит трубкой, рявкает во всю глотку на жену, а она, не нуждаясь в команде, проворно ступает по половикам в мягких оленьих туфлях, и улыбка не сходит с её невозмутимого полного лица.
— Звал меня Кикин, — сказал Пётр, садясь за стол. — Я погожу... Сперва попробую, как он матросов угощает. Какова у них в экипаже похлёбка.