«Пленные свалили толстую сосну, и я видел лицо царя в этот момент. Он испытывал живейшую боль. Он погладил ствол, как будто просил прощения. Не дай бог губить зря — хоть годовалое деревцо, хоть куст. Недавно попались двадцать мужиков и один полковник. Все были наказаны плетьми».
А Фонтана язвит:
— Плеть нависла и над тобой. Берегись!
А потакать кичливому сановнику — разве лучше? Меншикову поблажка, ведь дворец его уже сейчас здание общественное, место празднований. Роскошь личная не дозволена даже царевичу.
Алексей и Шарлотта приедут в следующем году. Где их поместить? Архитект заикнулся о дворце. Пётр потемнел.
— Ещё чего? Поживут в избе.
Деятельность сына в Польше, видать, неугодна. Однако у принцессы, вероятно, солидная свита. Маленький Вольфенбюттель самолюбив.
Доменико спорил, царь уступил. Ну не изба, так несколько срубов вместе. Царь продиктовал:
— Светлица с перерубом да ещё три светлицы... Сени да подклет для провианта... Три печи...
Дом такой нашёлся готовый — на Городовом острове. Раздражение не прошло — царь в тот день обрушился на знатных.
— Превыше всего я ценю старание и честность. Качества, кои среди высших редки.
И эти слова переданы в Астано. К ним прибавлено:
«Его величество сознает опасность. Он не желает отдавать созидание столицы на волю алчности и фамильных притязаний».
До утра светили окна Зимнего царского дома. Наперекор февральской вьюге гремела музыка. Свадьба Петра и Екатерины свершилась, о чём велено сообщить всенародно.
За столом, рядом с Апраксиным, с Шереметевым, земляки царицы, рижские купцы.
К весне супруги переедут в Летний дом. Работы самые необходимые спешно заканчиваются.
«Московский боярин, — пишет Доменико, — счёл бы это жилище бедным. Входящий ожидает увидеть широкую парадную лестницу, но встречает стену. В будущем на нём предстанет Минерва, вырезанная на дереве. Сбоку — простая узкая дверь и столь же простая лестница, подняться могут лишь два человека в ряд».
Комнаты небольшие. Жильё царя ничем не отличается от европейского купеческого средней руки. Разве что Пётр выставит для обозрения гостей разные диковинки натуры, купленные в Голландии.
Лепного декора, задуманного государем, на доме пока нет. Мастер отыскался как будто. Немец Андреас Шлютер[73] — ваятель, художник и зодчий. Служит у короля Пруссии, но, слышно, не поладил там и склонен ретироваться.
Солдаты бережно вносят картины — большей частью голландские морские пейзажи. Что более, кроме моря, способно усладить зрение царя!
В кабинете его — высокие, до потолка шкафы. Заполняются библиотекой. Царевна Марья зашла, любопытствуя, и осудила брата — божественного-то малость! Царский шут, спившийся князь Шаховской, тотчас отозвался. Ходит, раскрыв атлас, гнусаво тянет:
— Святой географии, да преподобной геометрии, да пречистой гистории чте-е-ни-е-е-е!
Получил от царя щелчок по лбу и взвыл. Издеваться над науками не сметь! А книги прибывают. Изделия разных печатных станков, из разных наций, приобретённые царём и послами России, трофейные, дарёные. Расположить надо по предметам, кои трактуются. Что ж, на это сил не жаль. Доменико вместе с Земцовым задерживаются вечерами, разбирая главное царское сокровище.
Врывается Пётр, неизменно в спешке, в расстёгнутой епанче — похоже, зимний ветер не смог его догнать. Снимет с полки толстый фолиант.
— Читай мне, мастер!
Голландские, немецкие авторы самому доступны. Поймёт и французов, но с помощником быстрее отыщется нужное сегодня — в многотомной «Морской энциклопедии», у де Стреда в «Описании мельниц ветряных, ручных, водяных и конных», у Буйе в «Способах сделать реки пригодными для судоходства».
Часто требуются трактаты зодчих. Новые идеи — опять же из Франции, но царь обращается и к Виньоле, к Палладио, Скамоцци[74].
— Корень сего художества в Италии, — твердит царь и слушает Доменико подолгу. Наступает разительная перемена — грозный властитель внимает безмолвно, упоённо, как юный ученик.
Альбомы чертежей, гравюр, учебники архитектуры, фортификации — Доменико насчитал их сотню. Ещё больше пособий для корабела, для навигатора, и запылиться они не успевают. Царь заносит цифры, схемы в записную книжку, захватанную, в пятнах пота и копоти, а то берёт увесистый том и кладёт рядом с собой в сани, мчится в Адмиралтейство.
«Полтаву» спустят, как только растает лёд. И залог жат второй линейный корабль — «Ингерманланд». Судно, каких не бывало, уверяет Пётр, его создатель.
— Гляди, Андрей Екимыч! Вишь, восходит на волну, вишь — рубит её, ровно масло...
Потрудитесь, люди сухопутные, оценить итог расчётов, форму носа, разбивающего козни своенравного Нептуна, глубину погружения кормы, — этак вот руль утоплен, не выйдет из воды, не станет махать зря! Чуждых корабельному делу не должно быть в столице, в островном парадизе.
Близится весна. Пётр целыми днями на стоянках флота. В протоках Невы, где зимуют галеры; на Котлине, где гавань фрегатам. Немедля проверить всё, способное плавать, экипировать к лету по всем статьям! Доменико реже видит царя, зато жалует в Летний дом царица. Архитекта узнала. Вспомнила пастора Глюка.
— Святой ш-шеловек...
Земцову протянула руку для поцелуя, потом потрепала волосы гезеля, давно не ведавшие ножниц. Велела постричься, почистить ногти. Картины, размещённые в покоях, при ней раза три перевесили. Меняли убранство кухни, спальни, детской — во все мелочи вникала Екатерина, рачительная экономка Глюка. Приводила с собой дюжину служанок, коих наставляла дотошно.
Заведённое пастором — высший для неё образец. Там, в Мариенбурге, весело пылали камины.
— Почему нет камин? — спрашивала царица, выпячивая красные сочные губы огорчённо. — Почему, майи герр?
К Доменико обращалась по-немецки. Что же, убран, печи? Известно ли её величеству — здесь даже июль бывает холодный.
— Камин, битте! — отчеканила царица и топнула ногой, обутой в солдатский башмак.
Ах, непонятливый синьор! Приставить к печам, соединить дымоходом — зо! Доменико поклонился. Уродство! Жаль заслонять живописные, ладные каменки, сказочных птиц и чудища на русских поливных изразцах.
Памятен будет для Доменико сей каприз Екатерины, обернётся нежданно...
А сейчас хлопотная предстоит поездка в канцелярию городовых дел, добывать печника. Работа хитрая. Приказать легко — кто сумеет исполнить?
В канцелярии — длинном мазанковом строении на Васильевском — писцы сидят плечом к плечу. Душит свечной чад, горький дух сургуча. Громоздятся бумаги. Начальник — шумливо добродушный Ульян Синявин[75] — стонет, вытирая пот на лбу.
— Кхо, кхо! Тонем, братцы!
Жалобное издаёт кудахтанье, за что прозван курицей. Охотно поменялся бы местами с братом Наумом — флотским офицером. У того море, а тут океан бумажный, конца-края нет. Народ на вечное житьё прибывает — всех пиши! Всех, с жёнами и с чадами...
— Пропадаю я, Екимыч. Казнь египетская... На каждого Вавилу трать чернила...
Плотник он лапотный, этот Вавила, либо столяр, каменщик, маляр, — честь ему, какая и не снилась мужику. В деревне достаточно слова господского — здесь подрядная запись. С номером и подшитая...
Пиши его, мужика нечёсаного, полным именем, да товарищей его, которые в артели, поимённо. Кто они, откуда родом, да что обещаются делать... А он, тетеря дремучая, неграмотный, условия надо читать ему вслух. И перо ему подай, чтобы нацарапал крестик. Экие церемонии!
Доменико привык — Ульян сперва поворчит. Скажет ещё, что нет у него печников хороших. На бумаге числятся, а в наличии…
— Вчерась удрали двое, от Апраксина... Кхо, проклятые! Видать, не биты.
— Полно, Ульян, — сказал архитект. — Знаешь ведь, отчего бегут.
— Знаю, милый.
Проступила на миг, смягчив жёсткое лицо, посеревшее взаперти, природная сердечность.
— Дай-ка мне... В крепости работал, в казарме — как его? Порфирий? Да, Порфирий.
Был такой, с сыном и дочерью. Сам третей, как говорится по-русски. Запомнилась и третья — точнее, сохранилось впечатление от женщины, резкое как ожог.
— К тебе охотой пойдёт. Ты не дерёшься... Ищи его — меня, вишь, теребят!
Протянул толстую тетрадь. Листки, испещрённые то церковной манерой письма, то новой, с цифрами арабскими, ответят — кем нанят мастер, где кладёт печи. «Волею божьей умре» — кольнула глаза строка, вдавленная будто с отчаянием. Нет, не Порфирий...
Возникли подряд два Ивана, два Василья. Невелик выбор у сельского священника — вот опять Василий, с его слов прошение, прямо царю.
«Живёт он в Санкт-Петербурге, а жена и дети в Костромском уезде и имеют от приказчика и старост немалые обиды и неправедны поборы...»
Затянет иной раз строка, зацепит, как колючка в лесной чаще. «Умре»— повторяет тетрадь. «Жена волочится по миру, пить и есть ей нечего, молит отпустить в дом отца её, чтобы ей голодом не помереть». Тетрадь замкнула кожаным своим переплётом вдовий плач, голоса обиженных, которым не выплатили хлебных денег, не дали сносного жилья, а то безвинно стегали, мытарили в остроге. Доменико словно брёл сквозь толпу оборванных, измождённых. Бесстыдные аферисты наживаются на них, сколачивают богатства... Мудрено ли, что бегут люди? Ему, архитекту, слишком хорошо известно. Грабители растаскивают хлеб, овёс для лошадей, брёвна, доски. Дивиться надобно вот чему — столица всё-таки строится. Чудом каким-то, из последних сил человеческих...
«У посадского человека Степана Тарасова куплено скоб дверных лужёных 24 скобы, ценой заплачено 1 рубль 6 алтын 4 деньги, да петель дверных...»
«На гончарном дворе делает он, Тимофей, разных фигур кафли и посуду управляет…»