Царь приказывает строить быстро, скромно, с наименьшими затратами. Вот и множатся здания-корабли. Уже на Городовом острове, невдалеке от крепости, подняла шпиль четырёхгранная звонница, подобная Петропавловской. И на Васильевском — церковь Воскресения, губернаторская. Меншиков не посмел спорить с царём, выговорил лишь маковку вместо второго, малого шпиля предписанной фок-мачты.
По модели Адмиралтейства, допуская лишь небольшие отступления, надобно перестраивать в камне монастырь Александра Невского.
Будет длинный двухэтажный корпус и посередине, над папертью, башня квадратного сечения и шпиль — словом, родство с Адмиралтейством очевидно.
«Чересчур гордиться я не вправе — главный архитект, в сущности, его величество. Стиль этой невероятной столицы задал он — мне предоставлена честь исполнителя».
С улицы в окно брызнула песня:
Где же это видано,
Где же это слыхано,
Чтоб безрукий-то клеть обокрал,
Голопузому за пазуху наклал.
А слепой-то подсматривал,
А глухой-то подслушивал,
Безъязыкий караул кричал,
А безногий в погонь побежал.
Доменико слышал это не раз. Прошли скоморохи, надсадное кривлянье певца почти непристойно среди толпы — утренней, зябнущей на морозе, ещё не ободрившей себя вином. Солиста сопровождали музыканты — завывал рожок, бренчали струны гудка, рассыпая резкие барабанные звуки. Измазанные сажей и свёклой, скоморохи визжали, показывали языки, тузили друг друга. Истерическое веселье бродяг причиняет архитекту боль.
«Душа русских изливается полнее всего в песнях задумчивых и торжественных. В них, наверное, есть что-то византийское. Спонтанно образуется хор, и я поражаюсь, как естественно сочетают свои голоса люди незнакомые, только что собравшиеся где-нибудь на приволье, в праздник».
Толпа двигалась в одном направлении — должно быть, на площади выкатили бочки. Приплясывали ряженые — постоянные участники рождественской забавы; раскачиваясь, плыл над колпаками, над пёстрыми платками обрубок бревна, которому придали подобие козьей башки. Надетая на шест, она угрожающе дёргалась, нагибалась, бодала чью-нибудь спину. Вспомнился сон.
«Мне опять приснился козлёнок — тот, спасённый мной от мясников, когда я был ребёнком. Бабушка говорила: сон в канун рождества имеет особое значение. Растолковать теперь некому».
Послание необычно длинное. Упомянут и медведь, приученный ходить на задних лапах и танцевать. Архитекту тоскливо одному, и он не скрывает этого, но «здоровье Пьетро дороже всего, пусть окрепнет в здоровом климате». Подробности русской жизни прежде всего для старшей дочери и будущего её мужа-строителя. Авось Россия соблазнит его!
Козьи морды — они то смешные, то страшные, а одна глянула жалобно, как тот козлёнок с перламутровыми рожками. Вдруг под маской — Лушка?.. Нет, вряд ли она станет бесноваться. Всех затягивает, выгоняет из домов русская сатурналия — Порфирий не усидел, он тоже в толпе. И Земцов сегодня гуляет. Смысл вызывающий в этом русском слове. Они встретятся там, гезель и Лушка, на гулянье, где дозволяется многое…
Что же сулит сновидение? Хочется думать — находку. Подарком судьбы был козлёнок... Впрочем, разве Гертруда утолила ожидание, давно в нём угнездившееся? Ожидание встречи, назначенной свыше, блаженства невыразимого. Гертруду он не искал — она оказалась рядом. Он ни в чём не может её упрекнуть. Однако... Есть ещё что-то в запасе у судьбы для него, Доменико. Он верил в это. Не отвык верить.
Ночью томили мечтания, подозрения. Гезель пришёл утром трезвый. Печник не попался ли случайно? Вопрос сорвался ненароком, вогнал учителя в краску. Земцов понял затаённое, ответил с безразличием нарочитым, удерживая улыбку. Нет, не попадался печник.
Несколько дней работы — и опять праздник, новый, установленный царём. В Астано перед первым января избавляются от накопившегося хлама — выносят изношенное, поломанное, битое и сжигают. Доменико не забыл обычая отцов. Он зажёг все свечи в доме — свет обнажил прохудившееся полотенце, дырявые башмаки, вдавленное сиденье стула, мусор на полу. Нельзя пачкать Новый год — свежий, новорождённый. Трудился Доменико с упоением. Потом переоделся, натянул парик — встречать Новый год приглашён к Крюйсу.
Возвращался под утро. Завидев мерцание в окнах, решил, что гезель дома. Дверь не заперта. Видимо, свалился в постель беспечно — до того нагулялся.
Доменико вздрогнул, переступив порог. Не узнал гостью — она сидела в углу, в полумраке, неподвижная, словно в забытьи. Тёмный платок покрывал согнутую спину. Встрепенулась, испуганно вскрикнула. В следующую минуту руки её обвились вокруг его ног — он не успел удержать. Теперь он узнал её. Поднял с пола рывком, почти сердито.
Лушка прижалась к нему и неслышно, робко заплакала — коснувшись губами её щёки, он ощутил слёзы. Слов не было.
Случилось то, что должно было случиться. У неё горе, и она принесла ему это горе, пришла к нему, почувствовала его зов, доверилась.
Потом он припоминал, что платок соскользнул, что запах овчины был враждебен, отталкивал, и пальцы сами, будто наделённые собственной волей, откинули ворот, легли на шершавый холст, обтянувший её плечи.
— У меня тепло.
Кажется, то были первые его слова. Он оправдывался, высвобождал её из тяжёлого, резко вонявшего тулупа.
— Негодная я, — сказала Лушка, всхлипнув.
Потом — немота. Только изведав друг друга, смогли они превозмочь её. Заговорили стыдливо, удивлённые тем, что случилось. Лушка, взглянув на мужчину, жмурилась, мотала головой, лаская его волосами, натягивала одеяло. Три свечи, оплывавшие в горнице, порывами озаряли спальню — слабые эти сполохи слепили Доменико, мир для него рождался заново, был ясен и свеж. Столь полного слияния с женщиной судьба ещё не дарила ему.
И вдруг он испугался — это праздник занёс Лушку, он же и унесёт её, она не вольна распоряжаться собой. Как удержать? Спросил неуклюже:
— Отец где?
— Нету его.
— Нету? Почему?
— Ушёл он.
Прильнув, она отвечала, не глядя на него, губы щекотали его плечо.
Порфирий попросту сбежал. Иначе — быть бы ему в остроге. Сердце доброе — заступился за людей. Сойка тоже ушёл, Лушку не взяли с собой, она подалась к соседке, варежки с ней шьёт. Обе вчера были на Троицкой площади, у качелей. Пристали пьяные мужики, едва отбились. Полушубок порвали. Выпал узелок с деньгами. Брела домой, ревела — натолкнулась на Земцова. Он и привёл.
— Сказал — господин архитект хороший. Я сама знаю, что хороший.
Вжалась губами в плечо ещё сильнее.
— Почём ты знаешь?
— Все знают. Батя ой как хвалил!
Мало ли хороших... Не то, не то! Надо услышать признание. Доменико тормошит её.
— Ты хотела ко мне?
Упрямо отодвинулась. Он привлёк её к себе, она приподнялась. Долгий взгляд из-под прикрытых век грустил и упрекал.
— Я крест не сняла — вот ты какой. Теперь уж поздно. Нагрешили...
— Бог простит нас.
— Да тебе-то что? Мне гореть-то...
Он засмеялся. Если нагрешили оба, почему ей одной мучиться в аду? Что за фантазия? Посуровев лицом, Душка твердила:
— Мне гореть. Благородных нешто потащат? Мне одной...
Календарь на 1713 год — последний, отпечатанный в Москве, — объявил, что планеты предвещают мир, чем весьма обнадёжил.
Покамест кровопролитие поутихло лишь на западе — Англия, отдельно от союзников, прекратила войну с Францией. Угомонится ли Швеция? Карл побуждает к выступлению турок, грозит вернуться. Быть может, образумит взятие Штеттина, рейд на Гельсингфорс, замышляемый царём.
В феврале совершился въезд в Петербург её светлости принцессы Шарлотты — три десятка экипажей двигались цугом, форейторы, блестя позументом, лихо крутили в воздухе бичами, устрашая толпу. Свита состояла из шестидесяти восьми человек — бревенчатые хоромы вместили третью часть, остальных вице-губернатор Римский-Корсаков, путаясь в немецких извинениях, рассовал по окрестным избам и мазанкам. Шарлотта, сжав тонкие губы, взирала на странную резиденцию безгласно, оспины на озябших щеках выделялись броско. Отвечала сановнику её подруга, принцесса Юлиана Ост-Фрисландская, в тоне светском, изображая удовольствие. Римский-Корсаков кланялся, благодарил, хотя не разумел.
Кучера и лакеи ликовали — старая дева сыпала на диалекте Вольфенбюттеля отборную брань.
Алексей заканчивал службу в Польше. Рвением не отличался, провиант для войск собирал вяло, имел за это от родителя выговор. Отозванный из Торуни, угнан на Ладогу готовить лес для постройки скампавей. К супруге лишь заглянул по пути.
Шарлотта скучала, музицировала, вбирала сплетни. Подруга исходила злостью. Царевич является раз в месяц, грязный, измотанный. Влеком более к бутылке, чем к жене. Неслыханно!
В августе Кикин принял последнюю сплотку древесины. Некоторую часть сплавляемого он отвозил себе — для дома на Адмиралтейском острове и для дворца на левом берегу, уже заложенного.
Царевичу о том донесли.
— Я тебя не выдам, — сказал он адмиралтейцу прямо. — Но и ты будь надёжен.
— Всей душою твой, — заверил Кикин.
Снята родительская лямка. Был ли случай в гистории, чтобы наследник престола ютился в глухомани, ведал рубкой деревьев? Сам Пуфендорф не упомнит сего. Омыться, забыть постыдную неволю... Но в Старой Ладоге скрашивала ссылку Ефросинья, и супруга, отлично осведомлённая, не восставала. В обстоятельствах походных метресса, да ещё простолюдинка, мужчине извинительна.
Как быть в Петербурге? Возможно ли прятаться? Злыдня Юлиана, вся свита дармоедов — враги. Нужна осторожность. Не дай бог, если вмешается царь, Ефросинья, сердечный друг, понимает...
Значит, крепись, веди себя комильфо, хотя бы наружно, показывай с немкой любовь и согласие. Оказия к тому ближайшая — в доме слона. Презент персидского шаха, чудовище удивительное, привлекает толпы. Трубит, вскидывая хобот, пляшет под барабан, кланяется. Царевича и Шарлотту забавляет часто. Соединив руки, они бросают с галереи увесистые кочаны капусты — потеха, как слон катает их, рвёт листья.