Пословицу велел перевести. Секретарь подал бумагу. Царь нанёс дельту Невы, контуры крепости, Адмиралтейства, Летнего сада. С нажимом вытянул шпиль храма Петра и Павла. Леблон кивал, с парика, чёрного с проседью, сыпалась пудра. Дескать, настолько уже осведомлён. Спросил, где находится резиденция его величества: точно ли в саду? Получив подтверждение, смущённей потупился.
— В каждом городе, сир, естественно быть центру. В данном случае... Я желал бы из ваших уст...
— Вот здесь, — перебил Пётр.
Перо его между тем выводило каналы — вдоль и поперёк, не дозволяя места никакому центру.
— Остров, ближайший к морю. Такова причина выбора вашего величества?
— Такова, — бросил царь. — Иль де Базиль, — прибавил он по-французски.
— О! — откликнулся кавалер. — Браво!
Повёл речь свободнее. Русская Венеция возникнет на острове. Посол Зотов предупредил:
— Наш Базиль затопляется, мастер. Венеция волей, Венеция и неволей.
Наслышан версалец и об этом. Задача сложная, но в гидротехнике он сведущ. Приложит все силы... А вот относительно центра полной ясности у него нет. Естественно — площадь, приличествующие здания, монументы. Где же именно?
— А ваше мнение, мосье?
Коли толковый человек, мастер истинный, заглазно решать не посмеет.
— Сейчас не скажу, сир. Было бы опрометчиво...
Три площади нанесены царским пером — поспешно, криво, наперерез каналам. Четвёртая, маленькая, неопределённой формы — на стрелке.
— Вообще, сир, центр должен быть один. Тем паче в столице регулярной, где все части состоят во взаимодействии.
— Вы читали Лейбница, мастер?
— Нет, не довелось...
— Почитайте! Учёнейший муж… Государство он уподобляет механизму часов. Именно все звания в оном служат согласно, ради общего блага. Да, да, мастер, в том и цель наша. Государство регулярное — и такая же столица.
В Петербурге многое надлежит исправить. Многое там — глина, просящая творца. Мастер убедится сам. Тут царь упомянул Трезини. План, изготовленный им, не скрижаль священная.
— Итальянец, — поморщился Леблон.
— Швейцарец, мосье. Архитектор достойный, усердный. Встретите у нас господина Растрелли. Знаком вам?
— Близко — нет, не имел чести. По слухам, характер... Ну, несколько беспокойный.
— Спокойных не люблю, мосье.
Смеясь, вёл мастера в свой парадиз. Житья безмятежного в Петербурге не будет, нет! Дела неотложные ждут не только в городе, но и в Петергофе, и в Стрельне. Русский Версаль мыслится...
— Вы превзойдёте Версаль, — подхватил Леблон. — Вы богаты, как ни один властелин в Европе.
Про себя он считает — монархи все одинаковы. Цель главная — золотить свою корону. Подавай и русскому Версаль! А прослыл аскетом, простаки умиляются... Скромность его хвалёная — веленье войны. Орёл расправит крылья.
Иронии на лице француза Пётр не прочёл. Прятать её придворный обучен. Помешало к тому же и восхищенье, овладевшее царём бурно.
— Кита поймали, — сказал он Екатерине. — К нам ведь доселе мелкота шла.
— Вундер, — ответила она насмешливо. — Пять тысяч мало для такой кавалер. Смотрит как сто тысяч.
А Леблон рассказывал о царе. Супруге — Марии Маргарите Левек и шестилетнему сыну.
— Он напоминает Людовика. Во внешности ничего общего. Так же самоуверен. Адски... Его чертоги пока в облаках, но он спустит их на землю, чего бы ни стоило.
— Кто его Луиза?
В безумствах королей повинны женщины. Во Франции осталась память о Луизе де Лавальер. Ради неё молодой Людовик, влюблённый, отстроил со сказочной быстротой дворец в Версале.
— Фаворитка царя из плебеев. Вкусы её, вероятно, грубые.
— Она хороша собой?
— Амазонка, — сказал Леблон. — Красота своеобразная, дикая какая-то... Вместе с царём в поход, на позиции.
Почти две недели жил царь в Пирмонте и версальца не отпускал. Вызывал его, слушал с любопытством о повадках и прихотях Людовика, о празднествах, чинившихся при мадам де Ментенон — избраннице последней. Сотни музыкантов, скрытых в рощах, пляски и разные забавы на лугах и под сенью ветвей, балет, комедии остроумца Мольера, маскарады, воплощавшие героев античных или персонажей известных романов и поэм. Пётр изучал с помощью Леблона книги, альбомы, привезённые им в дар, хвалил его постройки и декоры, находя в них верную пропорцию и приятность.
Расстались взаимно очарованные. Леблон уехал в градусе генерал-архитектора, нигде не бывалом, и с полномочиями высшими. Уехал, настроившись делать город заново, пощадив разве что крепость и храм. И то, надо взглянуть, что натворил синьор Тре...
Итальянские имена не давались...
Тяжело бредущий Леблонов поезд — двенадцать повозок, набитых людьми, припасами, — далеко обогнал курьер с предписанием Меншикову:
«...Сей мастер из лучших и прямою диковинкою есть, как я в короткое время мог его рассмотреть. К тому же не ленив, добрый и умный человек... И для того объяви всем архитекторам, чтоб без его подписи на чертежах не строили, так же и старое, что можно ещё исправить».
Екатерина рада: Пётр не выдержал бы трёх недель на водах, если бы не Леблон. Выпивал назначенные порции сполна, поздоровел, реже дёргается голова, реже впадает в ярость. В Шверине, у зятя и племянницы, был весел, приказал вывести на парад свои войска, стоявшие в Мекленбурге.
И снова покатились по Германии пушечные грозы, благие, приветственные. Лекарство получше воды. Дружественно принял Ганновер. А впереди — Копенгаген, где сойдутся стратеги союзных держав, приведут полки свои и корабли.
Восемнадцать лет назад, будучи в Лондоне, он сказал шутя: английским адмиралом хотел бы стать, кабы не достался жребий царский. Кому теперь завидовать? Сим летом возложат на него командование всей морской армадой алеатов, левиафанами британскими, датскими, голландскими, как равно и отечественными. Русские вымпела движутся из Ревеля, подают весть.
Праздник грянет для России знатнейший, о каком и не мыслил Питер Михайлов, ученик Европы.
Жаль — без Алексея... Не разделит он пыла сражения и радости виктории.
Ворвалась грусть и ушла — отогнал Копенгаген пальбой, криками толпы, игривой французской музыкой. Полыхали ярко-алые гвардейские мундиры, перетянутые белыми ремнями. Начались переговоры с королём Фридрихом, с военачальниками.
У королевского дворца, чуть не под окнами, причалил «Ингерманланд» — исполин о шестидесяти пушках, выполненный прожект Петра, в штормах стойкий, как доложили офицеры. Доставил подарок — команду дворянских сыновей, подготовленных для обучения за границей. Из них трое — Еропкин, Колычев, Исаков — трудились уже в мастерской Трезини, четвёртый, Усов, тоже будущий зодчий. Царь каждого расспросил и тем, кто едет в Италию, напомнил:
— Там сего художества корень.
Вот его сыновья... Алексея забыть. Отрезанный ломоть... И всё же почта из Петербурга тайную оживляет надежду. Нет ли чего про мальчишку? Вдруг одумался?..
В спальне Шарлотты по ночам стоны, шорох, царапанье. Немецкая кровать на пружинах стоит голая, как скелет, засижена птицами. Стекла в окошке нет — выкрали. Ночевать никто туда не пойдёт. Мнится, душа покойницы мечется.
Алексей отдал выморочные покои придворным, сам на топ половине не бывает. Столовая служит редко, ветшает. Паркет не натёрт, шёлковые шпалеры от сырости пожухли, в углах отвисли. Крысы рыщут в поставцах напрасно.
Свою часть мазанки царевич переиначил, нагородил клетушек. Молельня, унизанная иконами сплошь, кружало, где бражничает кумпания — впрочем, всё реже. Выпьешь лишнее — проболтаешься...
Опочивальня теперь у Алексея с Ефросиньей общая. И не метресса она, а её высочество — для ближних людей покамест, понеже не обвенчана. Титул, годный в четырёх степах...
Житьё у девки не краше тюремного — притворные хвори Алёшенькины въелись в плоть, захирел воистину. Страдает ещё и бессонницей, перемещает ложе из одной каморки в другую — гонят его, вишь, сквозняки, холод или солнце, лязг железа с Литейного двора. Овчарка Гюйсена, тявкающая хрипло, гуси царевны Марьи тоже враги.
Чего он ждёт? Беда на пороге. Царь за границей, но гонцы от него к Меншикову что ни день. Может, уж назначен монастырь и келью там отвели, ножницы навострили. Волосы у Алёши густые, волной до плеч — Ефросинье их жаль. Гладит, расчёсывает пригорюнившись, а то дёрнет сердито.
— Хошь, косу заплету?
Она-то куда денется, если упекут его? Кикин говорит — клобук не прибит гвоздём. Всё же боязно... Алёше и впрямь коса пристала — хнычет, словно баба, решиться ли на что неспособен.
— Пиши родителю! — велит Ефросинья. — Любовь и верность пиши! От недугов избавлен, рассудком просветлел... Дозволь сыновний мой долг исполнить.
— Нет, тебя не брошу.
— Вместе поедем к царю. И про меня пиши! Благослови, мол, батюшка, нас... Женят же офицеров.
Составлена покаянная цидула, только запечатать — и вдруг от ворот поворот.
— К войску ведь приставит, Афросьюшка... Думала ты? Как я потом вырвусь? Дезертирам расстрел... Зароют как собаку, на могиле и креста не будет — бурьяном зарастёт.
Сквозь слёзы — внезапная злость:
— Гонишь меня? Мерзок я тебе? Искать будешь могилку...
Бормочет бессвязно, в глазах безумие. Ефросинья поднимается в мезонин, приводит из детской Ташеньку. Любимица отца, бегает уже, лопочет. Просится на качели. Очень скоро надоедает Алексею возиться, но приступ отчаяния проходит.
Прогуляться бы на мызу, да зарядили дожди. Как время скоротать? Колода карт запылилась, гаданье Алёше не по нраву. Врут-де карты, врёт и янтарь, морской камень. Пакость одна из моря... Раскрывает книгу. Переводя вслух, обучает Афросьюшку, её высочество, будущую царицу, дворцовому этикету. Грешно дразнить фортуну, да чем бы ни тешился... Затем снимает с полки всемирный атлас либо гисторию. Ефросинья в юных годах, в баронской усадьбе, захаживала в библиотеку, да перезабыла читанное. Заново слышит про Александра Македонского.