Далее рядок каменных господских здании и распахнутая ширь Адмиралтейства. Ладья повернула, понадобились вёсла. Укачало француза, скорее накормить…
Посадил за свой княжеский стол, угостил презнатно — авось подобреет гость!
Всё ругает француз, всё ругает... Завязла в мозгу Данилыча первая фраза донесения. Утомлённый променадом, бессилен её заглушить. Маячит в полыхании свечей усмешка француза, его кафтан, заляпанный болотной жижей. Не пожалел сюртука. Словно из траншемента вылез — и в атаку...
Бой разгорится неминуемо. Первый Растрелли зарычит. Бесится итальянец. Трудный был с ним разговор, не уступает он Стрельну, грозится уехать. Не чаял над собой начальника. Графа на цепь не посадишь.
Ох батюшка Пётр Алексеич, пошто покинул!
Порфирий собрался в Ярославль. Звал с собой дочь. Надо же пристроить девку... Но поди сладь с ней! Откликалась лениво, с травинкой в губах.
— Не надо мне...
Ох и злит же эта травинка! Как втемяшишь в башку, что в Питере свадьбу не играть. Поп ведь в книгу пишет. А допреж того проверка, кто они да откуда — жених с невестой. Пишет при поручителях... Нет уж, бочком да в сторону! В Ярославле вряд ли кто скажет, что невеста — дочь беглого, сестра дезертира, галерника. Купцы-покровители, дан бог им здоровья, любой рот замкнут — хоть посадскому, хоть подьячему...
— А мне-то что!
Тьфу, кобыла упрямая! Отец надрывается, недоест, недоспит — копит деньги на приданое, и вот вместо благодарности... Побил однажды — местью было молчание дочери. Наведывался по воскресеньям, с месяц улещал калачом и пряником. Зря, слова не вынал. А ведь ради неё же, дуры, отпросился сюда, ночует в шалашах — в Петергофе, в Стрельне, где камины наилучшие велено делать. И дрожит за шкуру свою — билет отпускной на чужое имя. Вдруг кто признает...
Мария, помытарив отца, заговорила. Порфирий воспрянул, начал про Ярославль, про женихов, коих уже присмотрел, — смирные, непьющие, а уж работники... В год не меньше пяти рублен им цена. И тут девка выпалила — замуж пойдёт за Екимыча, архитекта.
Порфирий понял по-своему. Захлебнулся воздухом, долго не мог отдышаться. Потом сжал кулаки.
— Повалил тебя?
Первая мысль — обманута девка. Человек он хороший, Екимыч, но ведь господин. Насулил невесть чего...
— Он по чести просит... Дитё без матки, цельный день не евши... Дитё ведь, не лопух.
— Няньки нет?
Осёкся, поймав себя на том, что мелет чепуху, сбитый с толку, а узнать надо другое. До няньки ли? Провались она!
— Есть... Старая...
— Так повалил, ай нет?
— Пойдём к нему! Пойдём, спросишь.
— Чего? — заорал Порфирий, снова ошарашенный. — Что болтаешь? Я те вот...
— Пойдём! Обручимся при тебе — хошь? Он просит тебя.
— Кто?
Андрей Екимыч, начальник? Пробилось в мозг не сразу. Забористо, длинно выругался, в смятении чувств. Захохотал. Ну, что брешет, чисто помешанная! Дочь следила за отцом из-под полуопущенных ресниц будто равнодушно. Поняла — родительское проклятие ей не грозит. Порфирий провёл ладонью по лбу.
— Постой!.. Постой!..
— Стою я, — бросила дерзко, осмелев совсем.
— Ну так на колени! Молись, чтоб по-твоему... Господи! Мать честная!
Сам сел на лавку, позабыл молиться. Да неужто правда... Лушка — госпожа... Екимыч в дом зовёт, не баловство, значит... Госпожа, госпожа... Чудо из чудес! Тут радость окатила Порфирия. Если так, — спасенье для девки, а может, и для него... Ну, уж её-то на допрос не потянут. Лупить да жечь не будут из-за дурного родства. Екимыч — начальник, самому государю друг.
Обрученье состоялось. Порфирий благословил, дал поцеловать свой нательный крест дочери и господину, хоть церкви и разные. Всё одно христиане. Господин архитект согласился, православного креста не отклонил. Сказал, что всем сердцем желает сочетаться с Марией законным браком, но придётся обождать. Увы, долее шести недель, назначенных русским обычаем. Он, Екимыч, католик и церковный староста, а поп у них зловредный, с русской не обвенчает... Царь дозволяет такие браки — так поп артачится, крапивное семя, уломать надо.
Девка сняла своё серебряное колечко, надела золотое, толстое. Порфирий блаженно пьянел. Сказал, что в Ярославле есть умный мужик, глаголет — обряды хорошо бы отменить, разделяют они христиан. Резон ведь! В том ли суть, как младенца окунать в купель, два раза или три? Похочет невеста в католики — он, Порфирий, не против. Муж — иголка, жена — нитка. А ссориться с тем попом не след. Шум произойдёт. Знает ли господин, что по невесте да по её отцу и брату верёвка плачет?
Знает Екимыч...
«Мой будущий тесть оказался человеком весьма широких взглядов и предоставил нам тактику поведения в наших сложных обстоятельствах, — глухо поведал Доменико заветной тетради. — Некоторые новые мысли, далеко не ортодоксальные, просочились в простонародье, к счастью для меня. Слава святому Христофору! Мне снился недавно его источник...»
Поток пенился в расщелине, на склоне Монте Роза. Сан-Кристофоро, патрон тех, кто в странствии, в поиске, вызвал воду из недр, ударив по скале своим посохом. Легенда… Доменико нашёл место на ощупь, в полумраке, лёг на холодный камень, чтобы опустить руку, зачерпнуть горстью. Он выполнил ритуал, коему послушны все, покидающие Астано. Ледяная влага, пойманная у самого родника, сводила челюсти. Как раз в эту минуту в селении прокричал петух, и Доменико спустился весёлый. Сегодня кажется — союз с любимой ему был предопределён.
«Драгоценная особа возвратилась ко мне, и если всевышний внемлет моим мольбам и простит, то навсегда. Мадонна! Не с тем же испытывала нас судьба, чтобы разлучить! Мы обручены. Потомки мои, не бойтесь никаких напастей, если вам ниспослана любовь! Древние мудрецы недаром учили — боги благоприятствуют любящим».
Мария принесла узелок — трогательный узелок со всеми своими пожитками. Развязала — в нём оказались кроме рубах подсолнухи для Пьетро, любимое его лакомство. Мальчишка повис на ней.
О прибытии Леблона Доменико узнал накануне. Парижская знаменитость, новый вершитель городовых дел… Земцов, зашедший поздравить — он уже квартирует отдельно, — обеспокоен. А Доменико, не чующий ног под собой, поднятый на седьмое небо, не ощущает угрозы. Она стучится где-то едва слышно, в другую дверь... Мария слушала беседу мужчин и сказала потом:
— Отнимут чего у тебя?
Невозмутимо, с травинкой в уголке губ. Доменико рассмеялся, обнял её. В самом деле, что могут отнять? Крепость, храм Петра и Павла? Воздвигнутое из камня прочно принадлежит не ему, Петербургу, столице русской…
В крепости отделали новую кардегардию, и Доменико выгородил там комнату, раздобыл столы, шкафы для чертежей и замки с секретом. Фортеция со дня основания не воевала, но сие не значит, что нет в городе какого-либо молчальника, прощупывающего оборону. Глянув в окно, Доменико мог видеть колокольню в громоздкой одежде лесов, мельтешащие фигуры каменщиков. По утрам Земцов, старший гезель, раздавал работу младшим: Ивану Козлову, Никите Назимову, Ивану Клюрову и прочим. Им рассчитывать, чертить набело детали зданий, порученных Михаилу: казармы, порохового склада, бани, портомойни. Есть теперь и вклад его собственный в цитадель. Не сняты с него и кунштюки для Летнего сада — без конца сочиняет беседки, фонтаны, воротца, скамейки, гроты.
Смех берёт Доменико — Земцов смотрит на него с жалостью. Сердиться нечего, ведь эмоции у него самые дружеские. Обидели учителя. Служил учитель верой и правдой, градуса выше полковничьего не достиг. Государь не упрекнул ни в чём. И вот ходить теперь учителю, истинному строителю Петербурга, в подчинённых. Леблон, ещё не ступив сюда ногой, возведён в генерал-архитекторы. Жалованье отвалили... Всё это Михаил, отослав младших, высказывал.
— Я повышения не просил, — отвечал Доменико. — Умнее оттого не стану. Забыл Декарта? В чём блаженство? В разуме, ведущем к цели.
Стиснув зубы, он сдержал волнение, когда явился переводчик, широко распахнул дверь и крикнул подобострастно, юным петушиным голоском:
— Господин генерал-архитектор!
Нахлынувшая жара заставила Леблона снять сюртук — сенсацию в вельможном Петербурге. Зато камзол его серебрился весь сказочными шитыми зарослями по груди и рукавам.
— Вы учились во Франции? — спросил он, кивнув в ответ на поклон и обтирая платком лоб.
— Нет, в Риме.
— Не подумал бы... — и Леблон свалился в кресло.
— Почему?
Вялое движение руки было ответом. Доменико понял. Но что мог разглядеть француз, проходя, кроме портала? Кажется, одобрил.
— Вы давно в России?
— Тринадцать лет.
— О-ля-ля! Климат выносите? Зимой тут можно дышать?
Доменико сказал, что можно.
— Его царское величество, — сообщил Леблон торжественно, — отзывался о вас прекрасно.
— Рад слышать... Спасибо!
А сам-то он... Его мнение? Доменико собирался спросить прямо, но вдруг сдавило гортань, охватила робость. Заговорил Леблон.
— Рим... Ах Рим!.. Все дороги... Да, когда-то вели к нему... Фантастико! Милый шевалье, — обратился он к переводчику, — вы нам не нужны! О Рим, аморе мио! Ступайте, милый, займитесь пока... Этот мальчик переводит Фенелона[100]. Ужас, как запоздали русские!
— Им было не до романов, — заметил Доменико.
— Его величество погоняет Россию этим...
Сечёт рукой воздух.
— Кнут, мосье, кнут! Просто, как бонжур... Как здравствуйте...
Рука сухая, с синими жилами, почти старческая. Отбрасывает Доменико в юность. Он — гезель перед наставником. Рука говорит о Париже, где заложен светоч всех художеств, где выдающийся француз увенчан лаврами. О написанных книгах...
То, что Леблон генерал, начальник, — как-то забылось. В Астано, в вольнолюбивом Астано, уважают возраст, опыт, талант. Авторы книг — люди исключительные, редчайшие, среди знакомых Доменико не было ни одного. Голосом, от волнения ломким, голосом гезеля он спешит сказать — труды мастера читал. Трактат о садах, дополнения к Давилье, к его курсу архитектуры... Да, в царской библиотеке. Жаль, Версаля не видел, но о тамошних трудах мастера наслышан. Не окажет ли он любезность...