— Ваш слуга.
— При чём же король? Вы нам служите, мосье...
В тишине, обступившей их, сдавленные смешки. Бунтарь ощутил страх. Да, к чему Людовик? Слетело непроизвольно... Почему смеются? Думают, струсил?
— Вам, ваше вёл... Но ваши бояре...
Смешки умолкли.
— Бояре? Какие бояре?
В поле зрения версальца возник царский кулак. Леблон не отшатнулся. Будь что будет... Делави передаст в Париж. Но удара не последовало.
Чья-то рука, белая и пухлая, просунулась откуда-то, легла на красное сукно манжеты.
«Царица спасла положение, — записал Доменико, — а то Леблон испытал бы колоссальную мощь кулака его величества. Столь гневная его реакция некоторых удивила. Я объясняю её тем, что парижанин, ранее докучавший царю, затронул струны чрезвычайно чувствительные. По городу сразу же разнеслись слухи: генерал-архитектор жесток избит. Терпевшие от его колкостей злорадствуют, я же искренне за него страдаю. По-видимому, он скоро уедет».
Рок судил иначе.
Эпидемии оспы шествуют по Европе вереницей, невозбранно. В конце зимы 1719 года чёрная смерть, медициной не разгаданная, вторглась в Петербург, скосила сотни людей. Леблон стал одной из первых её жертв — 30 марта, через два месяца после столкновения в ассамблее.
Он умер опальным.
Супруга просила денег на похороны, Меншиков отнёсся холодно: выдал, но в счёт жалованья. Царь был в отлучке, никто из сановников на погребении не присутствовал.
Доменико и его домашних болезнь обошла. Мария зажгла лампаду и помолилась за упокой души.
— Его не оспа заела, — сказала она. — Тоска извела.
Пришёл царь проведать: здоровы ли? Тревожился — Екимыч был и есть главный зодчий.
— Скорблю, государь, — молвил Доменико, — не имею таланта, равного угасшему.
— Не имеешь? Полно тебе! Веди в музей свой!
Модели зданий, замышляемых и строящихся, уже не теснятся по углам, по лавкам, расставлены на столах в большой комнате. Царь часто изволит бывать.
Тесно и тут. Собор Петра и Павла пора вынести в сарай и содержать там для памяти. Смотрители взяли абшид, оба шпиля отражаются в Неве — фок-мачта и грот-мачта. На звоннице собирают часы-куранты.
Возрождается в камне Александро-Невская лавра, сооружение мемориальное и тем особо важное для царя — героев своих надобно знать и чтить. К модели он придирчив, хотел второе здание-корабль над Невой, но передумал. Высоким шпилем, флигелями, распахнутыми под прямым углом, лавра сродни Адмиралтейству, стены, расчленённые пилястрами, лишены нарочитой церковности. Стиль ныне всеобщий и для особняка, и для дворца, и для дома божьего. Разместить должно храмы, семинарию, монашескую обитель, однако ничего нет похожего на привычный русскому глазу монастырь, опоясанный стенами, грозящий противнику издали боевыми башнями. Нужды в них нет, а большим бородам пилюля горькая.
Теперь наказ архитектору — делать центр столицы. Першпектива, прорубленная сквозь лесные заросли, к лавре застраивается, встаёт каменный дом Ноймана — царского портного, замучившего Доменико вздорными претензиями. Пётр скользнул взглядом по модели равнодушно — не видит он главной улицы, не видит трёх лучей от Адмиралтейства и его вышки, прочерченных уже не токмо на плане, а на земле, жизнью самой. Сердце Петербурга на острове, у моря, — и баста! Но зодчему не всё ясно. Где центральная площадь? Леблон рисовал её в середине Васильевского, царь предпочёл стрелку, у воды, рядом с цитаделью. Считать ли решенье окончательным?
— Французские затеи забудем, — сказал царь, хотя зодчий и не упоминал о них.
Коллегии переводятся с Троицкой площади, из мазанки в хоромы каменные, которые доверены таланту Екимыча. В части сенатской — тронный зал. Да, сие неизменно... Не в этом ли суть расхождения с Леблоном?
В центре Парижа — король, его Пале-Рояль. В центре Петербурга — правительство России. Самому царю достаточно старых, обжитых дворцов — Летнего и Зимнего. Отелей средней руки, по мерке парижской. Он будет ездить на Васильевский — там его служба.
Что же накропал Екимыч? Доменико подаёт листы — как повелел его величество, коллегии к Неве торцом, понеже на реке из-за великого судоходства шумно, чиновные будут отвлекаться от неотложных своих дел. Да и негде уже вытягивать по набережной длинное здание — стараниями зодчего Маттарнови, прибывшего из Италии, начата Кунсткамера, а против неё, у Невки, Гостиный двор, покамест на чертеже Трезини.
— В Европе есть ли подобное, а, мастер?
Нет, Доменико не знает, коллегии превзойдут, пожалуй, по длине всё, воздвигнутое Людовиком, цесарем и прочими потентатами, а уж петербургское строение и подавно. Двенадцать зданий в одном, слитно, примыкающие стенами, краями крыш, единый фасад. Доменико прикидывает по-разному, задача — избежать монотонности, найти ритм пилястров динамичный, оконные проёмы не слишком широкие, но, боронясь от холода, и не сузить их чересчур, до прищура, дабы не тонули в тяжёлой толщине стен. Сколь возможно уменьшить эту тяжесть. Рассчитать в гармонии с целым контуры, объем и опоры арок первого этажа — разбег галереи непрерывен, во всю его длину.
Этажей два. Сквозной коридор, по задней стороне, на втором, соединяет коллегии. Указания подробные даны царём и насчёт внутренней планировки.
— Кирпичом не разгораживай! Как ведать наперёд? Надобно если — камору больше, аль меньше...
Деревянную стенку сломать недолго. Из малого кабинета получится зала, дабы заседать многолюдно, с чиновными из губерний. Да мало ли какая надобность...
Государь торопился, но пробыл два часа у Доменико — городовое дело поглощает. И нет постройки, к которой бы он не приложил руку, нет проекта, его не касающегося. Дворцы и церкви, казармы и госпитали, конюшни, голубятни, бани, цейхгаузы, сооружения портовые, мастерские...
Тут бы, пользуясь моментом, испросить милости для себя. Ульян Синявин покоя не даёт — блаженный, мол, ты. Андрей. Старый, а всё подполковник. Порой Доменико и самому обидно: жалованье в пять раз меньше, чем было у Леблона. Тысяча в год... Тысяча — сумма солидная, в доме достаток, Мария не жалуется. Она понимает... Толкать государя незачем.
Градус полковника — дворянский, сулит владенье вотчиной, крепостными. Чужеземец, хоть и с гербом, но званьем ниже, прав таких не имеет. Тем лучше... И разве не сказал однажды царь на приёме в Летнем саду, публично: за то и любит архитектора Трезини, что он ничего не просит.
Записав эти слова в своей тетради, Доменико подчеркнул их и прибавил:
«Я не желаю почестей, делающих человека рабовладельцем. Совесть не позволяет мне запятнать себя этим грехом, и, полагаю, царь не станет принуждать меня. Неужели он не осуждает в глубине души то, что в его государстве полагают естественным и незыблемым?»
«Рим-то плешивеет, говорю, люди куриознее становятся к деньгам, нежели к мраморам... Ещё прошлого года торговал труп, рисунок который при сем прилагаю. Фабола — когда Психа влюбилася в сонного Купиду, которого весьма хорошо зделали».
Ох Кологривов! Психея ведь! По-собачьи обозвал нимфу. Царь смеялся, читая письмо. Эка невидаль — влюбилась... В чём же мораль? Позвал Екатерину. Сняли с полки «Овидиевы превращения».
Нимфа заподозрила Купидона в коварстве. Склонилась над ним испытующе, и он очнулся, впал в сильный гнев. Вследствие этого поссорились. Мораль фаболы невелика, но, коли работа искусная, полутора тысяч ефимков не жаль. Красота возвышает души.
Екатерина, поглядев на рисунок, одобрила покупку и сказала:
— Любовь всегда беспокойна.
Царь усмехнулся.
— И нам покоя не даст. Часовых поставим. Наскочит какой скудоумный, да топором. Голые на ложе — соблазн ведь дуракам, соблазн...
Красивы, спору нет, итальянские девки, с коих резаны скульптуры. Любуйся, но пойми аллегорию — вон, под сенью листвы Справедливость, Милосердие, Благородство! Сняли с корабля, привезли в сад старика поселянина — и его не погнушался ваятель избрать моделью. Бедняк, в рубище убогом, тащит овцу на базар. По осанке, по чертам лица видать — человек отважный и честный. Жил в Древнем Риме, первый гость оттуда. 15 галерею его, под крышу, от дождя и снега сберечь — обошёлся недёшево.
Внушить дуракам: срама нет в человеческом теле, есть натура, а бывает она пригожей и уродливой. Сколь она многообразна, убедись, вошедши в Кунсткамеру! Платы служители не берут, угощают водкой либо кофеем — любопытствуй! Если был ты в прошлом году, — навести нынче: из губерний постоянно шлют всякие редкости, красоту и уродство. Золотые изделия, найденные в кургане, телёнка о двух головах, уральский камень предивного узора.
Всё — натура...
Кологривов понимает. Откуда у него талант разбираться в художествах? Учился-то вприглядку, а вот поди ж! В прошлом годе нанял архитекта Микетти[124], зная лишь его рисунки, ибо сей муж иного ничего показать не мог. Исправлял какой-то приют монастырский, прожектировал фонтан и сочинил хитрое обращение воды, но конкурса с другими зодчими не выдержал. Так что в Риме, по сути, был подмастерьем и только в Питере вышел в мастера. Начал службу у Леблона в Петергофе, а нынче сей Никколо в Ревеле, имеет построить дворец для её величества.
Дворец на морском берегу, в штиле итальянском, парк прянем разбивают французский регулярный, фундаменты выложены — поспешает Никколо, старается. Прожектом своим угодил царице. Но вот серчает она. Неисповедимо женское сердце. Утром, едва отдышалась после объятий супруга, опять канючит:
— Битте! Отдашь Венус?
Занадобилась ей статуя! Нет уж, коли удастся вызволить богиню, в Летнем саду ей место. Не простая ведь вещь...
— На что тебе, матушка! — раздражается Пётр. — С собой, что ли, равнять?
Обиделась:
— Полно тебе, цукер мой... Маша, да не наша.
Сорвалось неосторожно, отчего Екатерина отодвинулась на ложе резко. Среди фрейлин её блистает красотой