Сначала я обратил внимание на глаза. Я привык к их виду в зеркале: неизменно окруженные высохшей или потемневшей кожей, с припухшими веками и неровными ресницами, склерой явственно желтоватого оттенка и несколькими заметными папилломами. Глаза всегда придавали мне вид усталый и напряженный, будто я слишком много и долго читал, бодрствовал, когда следовало бы спать, – разоблачали весь нездоровый образ жизни. Но теперь я вдруг увидел, что глаза мои очистились! Белки сделались почти безупречными, без следа неприятной желтушности. Радужки вновь обрели холодный бледно-голубой цвет, который я так ценил в бытность молодым человеком. Веки казались упругими. Исчезли набрякшие мешки и синева под глазами.
Я принялся осматривать себя с нарастающим изумлением и ощущением тайны. Мое лицо более или менее лишилось морщин, не считая тоненьких лучиков, появлявшихся при улыбке. Щеки сделались гладкими и твердыми. Потянув себя под подбородком, я взъерошил бороду и попытался рассмотреть повнимательнее горло и шею. Там ничего не болталось, не отвисало, не было ни малейших признаков даже намечавшегося мешка.
Я отыскал ручное зеркальце и, поднеся его к затылку, посмотрелся в большое зеркало. Мои волосы вновь сделались темными, темными полностью, без единой седой пряди. Исчезли неотвратимо расширявшиеся участки седины, на которые я старался не обращать внимания, если же обращал, то занимался самообманом, думая, что они, наверное, придают мне зрелый, солидный вид. И еще они стали гуще. Ко мне вернулась копна волос, которой я щеголял до тридцати и чуть ли не до сорока лет. Место, где волосы поредели, зарождавшаяся лысинка на макушке, о которой я знал, но старался делать вид, что не знаю, сгинуло бесследно. Я проводил пальцами по скальпу и нащупывал лишь здоровую густую поросль.
Живот мой стал плоским, руки и ноги покрылись твердыми мышцами. Плечи выглядели шире. Неопрятные клочья седых волос на груди, подбиравшихся уже к горлу, почти исчезли; теперь грудные волосы отливали темным блеском. Ягодицы отвердели. Спина распрямилась. Когда я расправил плечи, движение показалось мощным и приятным. Потянувшись вниз и коснувшись пальцев на ногах, я не смог вспомнить, когда мне в последний раз это удавалось. В целом я стал более худым, но не тощим. Я был в потрясающей форме.
Каким-то непонятным образом мне удалось сбросить что-то около двух десятков лет. Тело мое вновь было телом молодого человека. Мне по-прежнему оставалось пятьдесят четыре года, я думал и чувствовал по-прежнему, воспоминания и жизненный опыт оставались при мне. Я не изменился. Но это был обновленный я.
Смутно я сознавал, как что-то меняется. Чувствовал, как прибывает сила и жизненная энергия, стал лучше спать. Видел кое-какие физические изменения в зеркале. Но мелкие каждодневные изменения малозаметны, и только той одинокой ночью на корабле я полностью осознал, что случилось.
Время бежало от меня – я претерпел градуальную убыль. Юность ко мне вернулась – я приобрел градуальное приращение. Баланс сохранялся.
Абсолютное время, корабельное время: разница между ними становилась потерей времени личного.
Абсолютный возраст, прохождение сквозь градуал: разница приводила к обретению личного омоложения.
Я набросил какую-то одежду и пробежался вдоль коридора – дышать приходилось теплым и спертым воздухом, зато меня пронизывало бодрящее ощущение силы, ловкости, живости. После бега убыстрившийся ритм сердца вернулся в норму почти немедленно.
Как же это случилось? Постоянное пребывание на свежем воздухе, продутом морскими ветрами? Нескончаемая благодать солнечного света? Может быть, даже частые стрессы и напряжение ходьбы по берегам островов с грузом пожитков при выполнении непонятных и иногда противоречивых указаний адептов? Некоторые части моего тела ощущали воздействие и последствия воздействия всего этого. Но нет. Это не могло быть единственной причиной. Другие люди упражняются куда чаще и регулярнее, чем я, и они не видят, как годы соскальзывают с них прочь.
Однажды, по возвращении после первого тура, я уже сталкивался с радикальным поворотом событий, которого не мог понять. В конце концов эти путаные потери – или приобретения – времени получили своего рода объяснение. Я их так полностью и не усвоил, но всему этому существовали причины. Теперь я вдруг потерял годы телесной жизни, десятилетия физического существования, но совершенно другим образом.
Может ли это быть еще одним проявлением градиента времени – градуала?
Когда я вернулся в каюту, на меня вновь навалилось ощущение, будто я попал в ловушку. Улегся на койку. В маленьком помещении было слишком жарко, а потому некомфортно, но я распахнул дверь кабины, заклинив ее, чтобы не закрывалась. Лежал и не спал.
Час спустя я сумел открыть иллюминатор, приржавевший или удерживаемый на месте слоем краски, но сдавшийся после борьбы. Каюта наполнилась свежим ветром, но вместе с ним проник и шум из города. Я сел, прислонившись к переборке, головой у открытого иллюминатора, и слушал доносившийся с берега гам: выкрики, иногда визг или взрывы смеха, музыка, льющаяся из пяти-шести динамиков, ревущие и рокочущие двигатели. Время от времени я слушал пронзительные сирены машин аварийных служб, медленно пробиравшихся сквозь толпу, оттесняя пешеходов и взблескивая мигалками.
Ночь все тянулась. Я никак не мог заснуть. В конце концов бо`льшая часть мотоциклов и спортивных машин разъехалась, буйные выкрики смолкли, машин скорой помощи больше не появлялось. Только музыка все гремела, выводя меня из себя, потому что мне всегда было трудно, слыша музыку, не обращать на нее внимания. Любая музыка заставляла меня прислушиваться.
Вначале, когда я открыл иллюминатор, выделить музыку из общего шума на полных народа улицах было более или менее невозможно, но с наступлением раннего утра остальные звуки затихли, а это значило, что я могу различать отдельные мелодии и гармонии. Звучало сейчас из репродукторов как раз то, что я всегда считал популярной музыкой наихудшего разбора: простенькие мелодии, повторяющиеся аккорды, тяжелые басы, монотонный, пульсирующий ритм ударных и слова, которые исполнитель скандировал или выкрикивал. Для меня это была уникальная разновидность пытки. Музыка сверлила мне мозг, забивала мысли и не предлагала взамен ничего, что бы могло мне понравиться. Я был не в силах понять, как другим это может нравиться.
Потом я внезапно насторожился. Они играли что-то, основанное на центральной теме «Символов прилива»!
Кто играет? Живая группа? Или это запись, включенная чересчур громко? Я повернулся, сунулся в иллюминатор лицом, потом ухом, пытаясь расслышать получше, но это круглое оконце открывалось лишь на небольшую щель. Вот и опять! Струнные развивают главную тему, потом идет ее короткое усложнение и смена ключа. Эта музыка была моей, потому что родилась из глубин моей души, жизни, моих чувств, потому что это была первая моя работа, вышедшая в записи, потому что она была связана с памятной частью моей судьбы, потому что я любил ее. То была часть меня.
Кто бы ее ни играл, кто бы ни произвел запись, он превратил мою музыку в нечто безликое, громкое и ритмичное, сделал из нее монотонную дешевку, банальную и бездумную, – и все-таки она оставалась моей.
Армия превратила моего брата в бездушного солдата, но он остался моим братом.
В узком поле зрения, какое мог позволить иллюминатор, я пытался рассмотреть, что делается на набережной. Большинство зданий погасили наконец огни, но мигающие неоновые вывески еще освещали цепочку баров, кафе и клубов в первых этажах. У одного из заведений имелась большая витрина, ярко освещенная изнутри. Я почти не мог уловить деталей, но разглядел смутные силуэты голов и плеч людей за стеклом, которые поднимались и опускались, приплясывая под повторявшуюся, банальную, безмозглую версию моей музыки.
В конце концов, я едва заснул, даже после того как музыка, наконец, умолкла. Может быть, подремал час-другой, но то был полусон, не принесший удовлетворения, беспокойный и настороженный. Я все время ворочался. Небо на востоке светлело. По улицам и пристани ползали большие мусороуборочные машины. Мусорщики громко перекликались, громыхали урны, которые опустошали в бункеры. Рычали двигатели установленных в кузовах механизмов, дробящих и прессующих мусор.
56
Я вышел на прогулочную палубу раньше, чем Кан вернулась на судно. Оттуда, как и с большинства других палуб, открывался хороший вид на гавань. Корабль постепенно оживал, члены экипажа по одному возвращались на борт и отправлялись в его недра запускать насосы и генераторы. Я увидел, как двое чиновников в форме подошли к зданию службы Приема и отперли дверь. Полосатый навес никуда не делся, но адептов поблизости видно не было.
Приятно было подышать свежим воздухом и размять ноги – я все еще втайне наслаждался легкостью, с которой пользовался телом. Не было ни малейшей скованности, донимавшей прежде меня ежеутренне с час или около того после пробуждения. Я понимал, что, должно быть, это продолжалось уже некоторое время, но сегодня утром я впервые осознал и оценил свое состояние.
Город выглядел чистым и тихим, совсем не таким, как в долгие часы ярких огней и мерзкого шума. Гуляки, надо полагать, отсыпались после ночных излишеств. Все бары и ночные клубы вдоль набережной были закрыты и забраны ставнями. Автоцистерна с разбрызгивателем поливала дорогу, идущую вокруг гавани, смачивая немногочисленный мелкий мусор, оставшийся несобранным после ночного празднества. Появились несколько продавцов с прилавками на колесах и принялись раскладывать фрукты, цветы и вина. Я увидел, что на судно поднимается команда уборщиков, толкая тележки со свежим постельным бельем и полотенцами. Поставщики доставили к кораблю запас еды и питья со склада, и молодые рабочие потащили их на борт. Другие грузы переправлял в два больших трюма кран, возвышавшийся над гаванью.
Я заметил, что группа пассажиров ждет перед зданием Приема, хотя ни одно судно не причаливало и корабль, на котором я находился, оставался единственным в гавани. Место для адептов по-прежнему пустовало.