В этой унылой стране кровожадных комаров и сонных чухонцев корпус генерал-лейтенанта Тучкова 1-го забрался в самую середину и шел, плутая меж бесчисленных озер. Шведский бригадир Сандельс встал со своим отрядом за проливом, соединяющим озера, отрыл два ряда окопов, поставил пушки и ждал неприятеля. Прямо перед его батареями, как на ладони, лежал единственный мост через пролив. В сосновом лесу, по усыпанному иголками песку, русские солдаты, налегая, катили пушки; по берегам озера, заросшим камышами, перестреливались русские егеря и шведские охотники. Сандельс понял, что к его позиции подходят крупные неприятельские силы — и приказал срочно разбирать мост. Шведские драгуны уже рубили топорами деревянные опоры, когда это заметил в подзорную трубу князь Долгоруков. Не было времени ни докладывать Тучкову, ни долго думать, ни совершать сложные маневры. У Долгорукова под рукой граф Толстой да десяток казаков — их он и послал к мосту, чтобы отвлекли драгун, пока подойдут пехотные роты. Американец и рассыпавшиеся за ним казаки летели к мосту, припав к шеям лошадей, с гиканьем и свистом — шведы бросали топоры, садились на коней и выхватывали палаши… Мост при Иденсальме, конечно, не поставишь рядом с Аркольским мостом, по которому молодой Бонапарт повел свою дрогнувшую было пехоту прямо на австрийские пушки — но все же эта атака десятка казаков и одного графа на отряд драгун тоже чего-то стоит…
Князь Долгоруков, не побоявшийся ужасной репутации Американца и благородно взявший его под свое начало, был убит к вечеру того дня, когда его адъютант так славно отбил у шведов мост через пролив неподалеку от местечка Идельсальми. В этот момент три молодых офицера — князь Долгоруков с подзорной трубой в руке, граф Толстой с чубуком огромных размеров и Иван Липранди (что было у него в руках, мы не знаем) — шагали вниз по склону вслед колонне русских войск. День был отличный. С ясного осеннего неба прилетело ядро, ударило князя Долгорукова в правый бок и сбросило в грязную глиняную яму у дороги. Когда Толстой и Липранди спрыгнули в яму, жених великой княжны был уже мертв. Кровь Долгорукова обрызгала мундир Толстого — он поклялся его не снимать до тех пор, пока не расквитается со шведами. Разведка по льду Ботнического залива на короткое время отвлекла его мести. Вернувшись, он взялся за привычное и старое — затеял две ссоры и убил на дуэли двух шведов; был ли он при этом в забрызганном кровью мундире — мы не знаем…
О шведах, упорно воевавших в 1808 году против русских в мшистой финской тундре, не стоит судить по нынешним, цивилизованным и мирным, которые бьются только в хоккее, а в остальном известны респектабельными автомобилями Volvo и Saab. Прежде шведы были иными. В Восемнадцатом веке эти воинственные люди трижды воевали с Россией, последний раз за двадцать лет до той войны, на которую попал граф Толстой. В этот раз у них помимо регулярных войск были партизаны, которые малыми отрядами передвигались по замерзшей тундре, переходили покрытые ледяной корочкой болота и жалили русские войска. Эти особенные, северные партизаны умели спать в снегу и питаться ягодами и олениной. Уходя в поход, они смазывали лица, руки и ноги рыбьим жиром.
К зиме в Санкт-Петербурге был разработан план решительного прорыва — русская армия должна была по льду Ботнического залива перейти прямо в Швецию! План сочли невозможным два главнокомандующих в Финляндии: Буксгевден и Кноринг. Сначала один, потом другой подали в отставку. Трудность состояла, во-первых, в том, чтобы пройти сто верст по снежной пустыне, где нет ни городов, ни сел и где негде взять и крошки хлеба, а во-вторых, в том, что делать в Швеции, когда растает лед и армия окажется отрезанной. Багратион, уже ходивший через Альпы, видел в этом плане множество слабых мест, однако отвечал военному министру Аракчееву своим привычным образом: «Прикажут идти по льду — и пойдем по льду». Ничего подобного ни в те времена, ни позднее ни одна армия не совершала. Но прежде, чем пустить на лед пехоту, артиллерию и кавалерию, необходимо было проложить путь среди торосов и сугробов. Нужна разведка. Кому поручить её? Бретер граф Федор Толстой, хорошо отдохнувший в крепости и ныне полный сил — лучшая кандидатура.
Графу Толстому было приказано разведать путь через пролив Иваркен до Годденского маяка. Во главе маленького отряда — он да десяток казаков — Американец радостно спустился на лед и отправился в сторону Аландских островов. В такую стужу и против такого ветра он ещё не путешествовал. Они шли, проваливаясь по колено в снег, перелезая через ледяные торосы, взбираясь на снежные холмы и рассматривая белую равнину впереди себя. Ни черного пятнышка, ни фигурки. В непогоду, при сильном ветре, море под ногами волновалось, лед трещал. В местах разломов льдины вставали отвесно, на сотни метров образовывались полыньи черной воды, присыпанной тонким снежком. В подобном поиске нельзя жечь костров, да и не из чего их жечь. Спать приходилось, вырыв яму в снегу, под боком у сугроба. Температура была минус двадцать, вода ледяная, но по утрам граф Толстой невозмутимо брился. Вряд ли он не мог позволить себе несколько дней проходить небритым — скорее тут обычный для него эпатаж. Приятно бриться, стоя на льду посреди Ботнического залива и имея смертельную пучину под ногами!
В ту зиму несколько таких отрядов исследовали лед и проверяли дорогу. А затем последовал поход главных сил, возглавляемых генералами Барклаем де Толли и Кульневым — армия прошла в Швецию по льду над водами. Сто верст миновали за два дня. Там, где лед тонок, клали доски, на них наваливали солому, и пехотинцы по одному бегом преодолевали эти опасные места. Лошади преодолевали полыньи вплавь, пушки двести рабочих волокли на салазках. Шли днем и ночью, на биваках спали в снегу, не разводя костров. У шведского берега, в четыре утра, на мартовском рассвете, наткнулись на вмерзшие в лед корабли — пехота в пять минут разобрала их и зажгла на льду костры, в то время как неутомимые казаки уже вступили с береговыми шведами в перестрелку.
Когда началась война 1812 года, граф Федор Толстой жил в своей калужской деревне. В посягательстве Наполеона на Россию он (как и многие люди его круга) увидел оскорбление лично для себя и в чине подполковника вступил в ополчение, под команду генерал-лейтенанта Моркова.
Русская армия с начала Девятнадцатого века постоянно воевала с Наполеоном — выскочкой и корсиканцем, реформатором и сокрушителем, который всеми своими деяниями нарушал патриархальное устройство круглого русского мира. Он нарушал русский мир задолго до того, как перешел Неман — он делал это, перекраивая европейскую карту, расстреливая герцога Энгиенского, принимая новые законы, творя новые отношения и внося смуту в консервативные русские мозги. Он был республиканец, который стал императором для того, чтобы иметь больше возможностей перекраивать мир по своей демократической мерке. Наследственные европейские монархии он опрокидывал своим сапогом, как кукольные домики. Это столкновение гениального европейского реформатора с русской консервативной мощью было неизбежно — и до поры до времени оно проходило по одному сценарию. Только при Аустерлице русская армия попыталась атаковать и жестоко поплатились за это — далее роли оставались неизменными в течение нескольких кампаний. Наполеон наступал, не только потому, что это следовало из тактических соображений, он наступал, потому что активное желание переделать мир — в этом была его суть. Русские стояли под Фридландом и Прейсиш-Эйлау, стояли, принимая на себя удары французской армии, упорно стояли под огнем сотен пушек — их суть была в терпении и устойчивости, в умении чувствовать землю под собой, их воля всегда была волей к тому, чтобы вытерпеть и устоять.
Устоять удавалось не всегда, и это был удар по мифу русской армии, по её самосознанию. Череда компаний 1806–1808 годов кончалась все время одним и тем же: победой Наполеона. Это никогда не был безусловный разгром, подобный тому, какой пережили пруссаки под Йеной и Ауэрштадтом, но это всегда было отступление русских, их медленный отход. После суворовских побед, после славных походов Семилетней войны и турецких походов такие отступления сквозь горящие европейские деревни были для русских офицеров страшным ударом по самолюбию. Наполеон стал для них личным врагом задолго до того, как вторгся в Россию. Они знали, что во всем мире есть только одна сила, которая может остановить безудержно идущего Корсиканца — этой силой были они, со своими полками, эскадронами и батареями. Но им не удавалось этого сделать на полях Европы, хотя армия дралась упорно, умело и жестоко, так, как умела — и все-таки каждый раз Наполеон оказывался сильнее. К 1809 году, после целой череды кровавых битв, в них уже были только две мысли: мы должны… и сумеем ли мы? В Тильзите некоторые русские генералы и офицеры искали предлога, чтобы не ехать вместе с Александром на встречу с Наполеоном — Багратион был среди них. Он считал, что Наполеон останется для русской армии врагом, даже если сейчас с ним будет подписан мир. Денис Давыдов описывает, как однажды встретился в Тильзите с Корсиканцем — он стоял у дверей, в которые входил Наполеон со своей блестящей свитой, состоявшей из маршалов. Молодой русский гусарский полковник с седым чубом, — чуб у Дениса Давыдова поседел во время атаки при Прейсиш-Эйлау, — встретился с Бонапартом взглядом и не отвел глаз. В этом взгляде было все отношение и даже все будущее. Запомнил ли Наполеон прямой, твердый взгляд курносого русского гусара?
Бородино — главное событие 1812 года — было не просто столкновением двух армий, оно было противоборством двух философий. Писать об этом после Толстого для любого автора неловко, но все-таки: всеевропейская армия Наполеона действовала согласно вполне рациональному плану — обойти врага с фланга, окружить, загнать в речку Колочу. Русская армия руководствовалась не столько планом, сколько жизненным ощущением, угаданным Кутузовым. Кутузов не предполагал в этот день никаких маневров, он просто собирался