стоять. Вся суть его диспозиции, в которой назывались десятки полков и дивизий, состояла на самом деле только в одном устремлении — во чтобы то ни стало устоять на месте. Ему вторил командующий артиллерией Кутайсов, в своем знаменитом приказе запретивший артиллеристам уходить с позиций до тех пор, пока французы не сядут верхом на пушки — и разрешивший стоять на месте до конца и давать последний залп в упор, вместо того, чтобы отступать и спасать орудия. На месте, как известно, стоял Илья Муромец, пока не врос в землю, на месте — на печи — спал Иван-дурак, безвыездно на своих местах — по своим усадьбам да медвежьим углам — жили русские дворяне, любители солить грибы, пить крепкую и брать к себе в дом девок. Русская неподвижность, русская тяжесть, русское нежелание сдвигаться с места — все это каким-то удивительным, слитным образом чувствовал одноглазый старик Кутузов, которого и самого, при его брюхе, никак нельзя было назвать образцом легкости и подвижности. В день перед битвой его возили по полю в тяжелой бричке, которая была так велика, что не везде могла пройти.
В ночь перед битвой русским солдатам, как обычно, подвезли чаны с водкой и предлагали по чарке — очевидцы вспоминают в мемуарах, что солдаты к чанам не шли и пить водку не хотели. Этого возбудителя и утешителя им не нужно было. Они готовились к смерти у своих костров в спокойствии и трезвости. Когда по расположению полков возили икону Смоленской Божьей Матери, вся армия встала на колени, включая главнокомандующего. Когда Кутузов с колен встал, кто-то из офицеров увидел высоко в небе орла и закричал радостно: «Орел летит!». Представим яркий день, раннее утро, сотню штабных офицеров в зеленых мундирах, с лентами через плечо, которые, закинув головы, напряженно следят за полетом орла — предвестника победы… В этой сцене есть что-то, напоминающее античные барельефы — ощущение строгой доблести.
Ядра в день битвы летали над полем столь плотным потоком, что сталкивались и с грохотом и огнем вырывали в земле ямы. Генерал Милорадович, которому через тринадцать лет предстоит быть убитым на Сенатской площади декабристом Каховским, ездил среди летающих ядер яркий и пестрый, как на празднике — в мундире, расшитом золотом, и со шпагой, усыпанной брильянтами. От золотого шитья и брильянтов Милорадович в пороховом дыму весь сиял и блестел. Солдаты говорили ему про непорядок, возникающий от артиллерийского огня, а он весело уверял их, что в этом непорядке и кроется порядок: «Бог мой, я люблю порядок в непорядке!». Военный министр Барклай, в парадном мундире и в шляпе с черным султаном, тоже ездил по полю, но с иным видом — он ездил меж летающих ядер со своим обыкновенным холодным выражением лица, как можно ездить с инспекцией на параде. Будущий покоритель Кавказа Ермолов, в 1812 году начальник штаба 1 Западной армии, назвал Барклая «ледовитым». Чем могли кончиться такие прогулки под ядрами — участники этих прогулок несомненно понимали. Тела не оставалось. Генерал Кутайсов, командующий русской артиллерии, был убит прямым попаданием ядра, а его лошадь прибежала в штаб без седока, забрызганная кровью и мозгом. Та же судьба постигла тридцатичетырехлетнего генерала Тучкова 4-го, выхватившего знамя из рук знаменосца и поведшего в атаку бригаду Ревельского полка. Он был убит прямым попаданием ядра, и тела его не нашли.
Подобно героям античных сражений, русские офицеры в этот день творили подвиги, как будто специально предназначенные для батальных полотен и страниц эпических хроник. Молодой генерал Ермолов у батареи Раевского остановил отступающих и ударил на французов «толпою в образе колонны» — так это построение назвал Барклай де Толли в донесении Кутузову. Ермолов повел в штыковую контратаку три полка, причем эти три полка бежали вслед за Ермоловым вверх по склону. Штыковая атака бегом вверх по склону — такого ещё не бывало. Тот, кто не понимает, что в этом удивительного — пусть представит хотя бы вес длинного (со штыком — чуть ли не метр восемьдесят) тяжелого старинного ружья у себя на руках. Генерал Лихачев на батарее Раевского, уже занятой французами, занятия батареи недругом признавать не хотел, ринулся на врага со шпагой в руках — и был захвачен в плен полумертвый от ранений, и в плену умер.
Воля устоять владела в этот день тысячами людей, одетых в форму русской армии. Это не просто слова, не громкая декларация, а факт. Когда ядро попало в ногу графу Багратиону и разворотило её, он должен был слететь с коня по всем законам физики и по всем понятиям о том, что может выдержать человеческое тело. Но он остался сидеть в седле с прямой спиной и недрогнувшим лицом, потому что не хотел смущать своих солдат падением. Очевидцы этой сцены пишут, что Багратион побледнел, но все равно сидел в седле, а затем стал терять сознание и сползать по боку лошади. Это падал с коня уже не генерал граф Багратион, сознание которого отказывалось признавать рану — а только его разбитое, лишившееся управления, бессознательное тело. Ещё более потрясающий случай произошел с адъютантом Милорадовича Бибиковым, который указывал направление атаки правой рукой. Руку оторвало пролетающим мимо ядром. Бибиков показал направление атаки левой рукой и упал только после этого.
Война 1812 года полна такими удивительными сценами — в этих сценах облик «поколения 1812 года», к которому, конечно же, принадлежал граф Федор Толстой, возникает с потрясающей силой. Обо всех подвигах и сценах рассказать невозможно — но вот ещё две. Генерал Неверовский, прежде чем вести свою построенную в колонну 27-ую дивизию в атаку, которая должна была кончиться гибелью чуть ли не двух третей того, что теперь называется «личным составом», желая иметь свободу движений в бою, снял треуголку, отдал её адъютанту, расстегнул мундир и верхние пуговицы бывшей под ним тонкой батистовой рубашки. Эта дорогая тонкая батистовая рубашка, которую спокойно расстегивает генерал, стоя под огнем во главе колонны на зеленом поле посреди чистой, свежей, идиллической России — многого стоит. Атаку генерал пережил, но погиб год спустя, в 1813 году. А вот и вторая сцена: очевидец рассказывает, что, проезжая Бородинским полем в разгар боя, он увидел молодого поручика, сидящего, прислонившись спиной к кустам. Поручик был в крови и при этом спокойно читал «Юнговы ночи». На вопрос, что он тут делает и почему не зовет санитаров, поручик отвечал: «Я свое дело сделал, теперь могу и отдохнуть».
Нарисовать точный маршрут передвижений по Бородинскому полю одного человека, вовлеченного в передвижения двухсот пятидесяти тысяч стреляющих, колющих, рубящих людей — непростая задача. Битва подобна буре: человека несут людские потоки, накрывают волны кавалерийских атак и затягивают водовороты схваток, где в ход идут не только штыки, но и зубы. К тому же одурманенные грохотом, отравленные дымом, впавшие в остервенение люди и сами не всегда понимают и помнят, где были и что делали.
Московское ополчение, к 8-му полку пеших казаков которого подполковник граф Федор Толстой принадлежал, в Бородинской битве не участвовало. Ополчение весь день стояло позади основной массы русских войск. Эта позиция, конечно, Американца не устраивала. Он и здесь пренебрег порядком и дисциплиной в пользу своеволия и свободы: за день до битвы в солдатской шинели ходил в цепь с егерями, не потому, что в этом была большая военная необходимость, а потому, что он хотел посмотреть французов. В ополчение Американец возвращаться не стал и остался с егерями 42 егерского полка; но и с егерями надолго не задержался и был прикомандирован к Ладожскому пехотному полку, с которым провел весь день 26 августа.
Ладожский пехотный полк принадлежал 2 бригаде 26 пехотной дивизии 7 корпуса, которым командовал генерал-лейтенант Николай Николаевич Раевский. 7 корпус по диспозиции занял место за возвышением, которое позднее стало называться «батареей Раевского», или «люнетом», а в день битвы называлось Курганной высотой. Справа от 7 корпуса стоял 6 корпус генерала от инфантерии Дохтурова, слева была деревня Семеновская, за которой стояла сводная гренадерская дивизия генерал-майора графа Воронцова и 27 пехотная дивизия генерал-майора Неверовского. За 26 дивизией, в затылок ей, располагались массы кавалерии: сначала драгуны, вслед за ними уланы 4 кавалерийского корпуса генерал-майора графа Сиверса. Таким образом, 26 дивизия, в которую входили Ладожский и Полтавский полки, находилась в самом центре начинающегося сражения. Граф Федор Толстой нашел в этом театре для себя самое лучшее место.
И все-таки первой атаки ему пришлось ждать почти четыре часа, с шести до десяти утра; все это время он с Ладожским полком стоял рядом с люнетом под огнем французской артиллерии и слышал жуткий грохот слева. Небо там заволокло черным дымом, в котором сверкало пламя. Это шел бой за Багратионовы флеши. В десять утра французы принялись за батарею Раевского. Первая атака была отбита, в одиннадцать последовала вторая. «Дивизия моя, и без того уже потерявшая почти половину войск под страшным огнем неприятельской артиллерии с убиванием людей целыми рядами, по сознанию самих французов, стояла с необычайным мужеством», — написал в своих мемуарах командир 26 дивизии граф Паскевич, под которым одна лошадь была убита, а другая ранена. В это время в этом месте уже начиналось побоище, которое не прекращалось до вечера и в котором участвовали все рода войск: пехота сходилась в рукопашную, кавалеристы сшибались в сечах, артиллеристы стреляли до тех пор, пока оставались в живых. Трупы устилали склоны кургана, и по ним, сметаемые ядрами, осыпаемые пулями, карабкались все новые и новые подразделения. Именно тут был взят в плен французский генерал Бонами, исколотый штыками и имевший тридцать дыр в двух фуфайках, надетых под мундир; именно тут произошла знаменитая русская контратака, в которой Федор Толстой наверняка участвовал и в результате которой люнет был отбит у французов за четверть часа.
В четвертом часу дня сюда, на эту точку, был направлен удар огромной массы войск, сосредоточенной маршалом Неем и включавшей в себя шестьдесят батальонов пехоты и сто эскадронов кавалерии. Удар был встречен ответным ударом: русские войска быстрым шагом и с ружьями наперевес двинулись навстречу французам, оглашая, по словам очевидца, «воздух страшным криком». И тут Американец тоже был. Два часа подряд в этом месте происходило нечто, что трудно назвать правильным, ведущимся по науке сражением. «Пушки лопались от чрезвычайного разгорячения, зарядные ящики вспыхивали страшными взрывами. Это было уже не сражение, а бойня. Стены сшибались и расшибались, и бой рукопашный кипел повсеместно. Штык и кулак работали неутомимо, иззубренные палаши ломались в куски, пули сновались по воздуху и пронизывали насквозь!.. Поле усеялось растерзанными трупами! И над этим полем смерти и крови, затянутым пеленою разноцветного дыма, опламенялись красным огнем вулканов, ревели по стонущим окрестностям громадные батареи». Так это увидел русский офицер и приятель Толстого в его поздних годах Федор Глинка.