Шандал, которым Федор Толстой грозился проломить голову разговорчивому партнеру, не был красным словцом или гиперболой. Граф за свои слова отвечал. Закатав рукава на мощных татуированных руках, он всегда готов был вступить в кулачный бой с любым, кто отказывался платить или начинал буянить по пьяному делу. О его драках с банкометами и понтерами свидетельств нет, но то, что крупная карточная игра, бывало, кончалась мордобоем — в том нет никаких сомнений. Композитор Алябьев, автор нежных романсов, которые так любили петь девушки в своих жарко натопленных гостиных, однажды сел играть с помещиком Времевым. В какую игру они там играли — в горку? в фараон? — и сколько безотрывно просидели за столом — сутки? неделю? месяц? — нам неизвестно, но кончилось дело тем, что Алябьев выиграл у Времева семьсот тысяч рублей. За такие деньги тогда можно было купить Вселенную, а именно: тысячу крепостных, или дворец с золотыми рыбками в пруду, или пол-Парижа, или угодья до горизонта. Но дело этим не кончилось, дело кончилось другим: страшной дракой. И тут тоже точная наука история нам помочь не может: мы не знаем, пошел ли в дело канделябр и шандал, бил ли композитор помещика стулом или хватило кулаков. Зато знаем итог: через три дня несчастный Времев умер от разрыва селезенки, а Алябьева сослали в Тобольск. Где этот тонкий человек и сочинял церковные песнопения.
Граф Толстой входил в тот небольшой круг всем известных лиц, которые заманивали людей за карточный стол и обирали их. Так же, кстати, действовал и его друг, бывший адъютант доброго генерала Дохтурова, тульский помещик Петр Александрович Нащокин. У него пьяные загулы постоянно переходили в самую безумную карточную игру. Известен случай, когда он увез собутыльника из Москвы в Серпухов и там обыграл до нитки. У Толстого таких историй было множество, причем все они развивались по одному трафарету. С купцами он начинал играть как бы в шутку, на ром, на водку, на шкалик, на бутылку, на обед, на закуску, на пустячок — и заканчивал картежной оргией, которая продолжалась всю ночь и в которой на кон ставились десятки тысяч рублей. Пьяному купцу давали поспать, потом будили, опускали в ванну со льдом и снова сажали за ломберный столик. Для поднятия купеческого духа Американец иногда проигрывал тысячу-другую рублей и тут же платил наличными. Это была игра с предсказуемым итогом — наглый и беззастенчивый грабеж.
Щепетильные понятия о чести не исключали в некоторых ситуациях бесчестного поведения. В истории высшего русского света есть и другие примеры нечестной игры. Лет за пятьдесят до Американца, в царствование Екатерины, крупная игра бывала у Алексея Разумовского, который ходил в камзоле с пуговицами-брильянтами. Он держал банк, а статс-дама Настасья Михайловна Измайлова крала у него из банка деньги. И не она одна. Действительный тайный советник князь Иван Васильевич Одоевский, Александровский кавалер и президент Вотчинной коллегии, однажды в шляпе перетаскал из банка в сени полторы тысячи рублей. Там он отдавал их своему лакею. По сравнению с этой воровской подлостью екатерининских времен грабежи и бесчинства графа Толстого хороши хотя бы тем, что в них нет ничего мелкого. Он не воровал — отнимал. По натуре он был не вор — разбойник.
Но он не всегда и не везде мог играть так, как играл в притонах. В Англицком клубе, членом которого Толстой был, играть передергивая было невозможно, и никакие угрозы ударить банкомета канделябром тут помочь не могли. Именно в Англицком клубе Толстой однажды проигрался в пух и прах. О какой именно сумме идет речь, мы не знаем, но знаем, что Американец деньги заплатить не мог и ждал позора грифельной доски: на эту доску в клубе заносились фамилии тех, кто вовремя не заплатил долг чести. Он готовился пустить себе пулю в лоб и пустил бы с той же уверенностью, с какой пускал пули во лбы своих противников на дуэлях. Его спасла цыганка Дуня Тугаева, с которой он жил — продала драгоценности, которые он ей подарил, и принесла ему деньги. Он отказывался брать и спросил, откуда у неё столько. «Да твои же!», — отвечала она.
Он брал деньги не только у Дуни Тугаевой, он их все время занимал у друзей. Расчета деньгам не вел, когда были, тратил, когда не было, ждал, что сейчас появятся. Они всегда должны были вот-вот появиться. «Сударь любезнейший Сергей Дмитриевич, — писал граф в четверг, 28 октября 1823 года, своему другу отставному полковнику Киселеву, — что неисправность моя противу (вас[5]), тягостно мне нежели можете то сами вообразить. Каждую минуту я на той точке, что бы получить значительную сумму, — даже и не (неразборчиво) одного (неразборчиво). — ожидаю поверенного г. Завадовского со дня на день и коль скоро он будет, то я неминуемо должен разбогатеть; и тогда с удовольствием и даже большой благодарностью (неразборчиво) с вами разочтусь. — Покаместь прошу принять (неразборчиво) уверение истинно почтения съ каковым есть и быть к вам по прежнему, покорнейший слуга ваш Федор Толстой». Обыкновенное письмо, образчик жанра. Граф таких писем с просьбой одолжить ему денег и уверением, что скоро отдаст, за свою жизнь написал наверняка немало.
Вряд ли граф Толстой играл в притонах и передергивал только из-за денег — страсть к провокациям и острым ощущениям владела им. Однажды он, например, просто взял да и записал мелком во время игры, что Петр Александрович Нащокин должен ему 20 000 рублей — целое состояние. Тот платить отказался, утверждая, что ничего подобного не проигрывал. В ответ граф тут же достал пистолет — он ходил играть в карты с пистолетом — и сунул его Нащокину под нос. Тут-то и было самое большое удовольствие для Толстого-Американца, самый приятный прикуп в любимой им «русской горке»: явиться в приличный дом, сесть за ломберный столик и сунуть уважаемому в обществе человеку пистолет в лицо. Людей, которые в такой момент терялись, он презирал; над теми, кто пытался читать ему нравоучения о честности, порядочности итд итп — смеялся. Хладнокровный Нащокин повел себя не вполне обычным образом — он выложил на стол кошелек с пятью сотнями рублей и часы и хладнокровно сказал графу, что ничего иного у него нет, а убив его, он наверняка ввергнет себя в расход на взятки полиции, который составит гораздо больше выигрыша. Это хладнокровие и рассудительность — а пуще свобода от банальной морали — очень понравились Федору Толстому. С тех пор он с Нащокиным дружил и в дружбе был ему незыблемой опорой.
Русское дворянство все переплетено родственными узами. Иногда вообще кажется, что все эти люди — большая разросшаяся семья. Сестра знаменитого гусара Федора Гагарина Вера — жена князя Петра Андреевича Вяземского. Дочь Александра Петровича Нарышкина от крестьянки Дарьи Нагаевой Вера Нарская — жена друга Пушкина Павла Воиновича Нащокина. Мрачный дуэлист и скандалист Уваров Черный женат на сестре декабриста Михаила Лунина. И так далее.
Павел Воинович и Петр Александрович Нащокины — оба друзья Федора Толстого — были троюродными племянниками. Об одном, Петре Александровиче, тульском помещике и картежном игроке, мы только что сказали. Он был сыном знатного вельможи Александра Петровича Нащокина, который чудил в своем селе Рай-Семеновском: построил виллу в итальянском стиле и создал первый в России курорт, где играли оркестры, взлетали фейерверки, у источника всегда стоял официант с белой салфеткой, а стаканы для минеральной воды были хрустальными. Сына своего, знаменитого картежного игрока, Александр Петрович называл «разбойником». Сохранился портрет разбойника: белая рубашка, расстегнутая на груди, узкие загнутые бакенбарды остры, как лезвия, крестик на цепочке вывалился из разреза рубашки и свисает на плечо, а выражение лица заставляет предположить, что этот человек сейчас то ли велит музыке играть, то ли перестреляет окружающих.
Другой Нащокин, Павел Войнович, тоже был безбрежен, но на свой, особенный лад. Дикой силы пожирателя людей в нем не было, светских франтов он на дуэлях не стрелял, с обезьянами не жил и валяной рыбой не питался. Но и он тоже, как Федор Толстой, дышал свободно и жил небрежно. Небрежность и легкость жизни вообще была этому кругу людей свойственна: друг и Нащокина, и Толстого князь Вяземский целыми днями посещал гостиные и балы, а во втором часу ночи приезжал в Англицкий клуб на Большую Дмитровку почитать газеты. В том, чтобы в два часа ночи, потягивая шампанское, читать газеты, князь находил особенное удовольствие. Безбрежность же Нащокина состояла в том, что он не имел в жизни ни плана, ни расчета, ни цели, ни задней мысли, ни страха будущего, ни инстинкта самосохранения, ни эгоизма, ни корысти, ни деловой сметки, ни зуда деятельности. Современный человек, лишенный всех этих свойств, тут же закончится, а Нащокин в такой момент только начинался.
От несохранившегося дома Американца на Сивцевом Вражке до сохранившегося дома Нащокина на улице Рылеева — ходу пять минут. Федор Толстой заходил в этот дом без доклада и приглашения, запросто, как в свой, не только потому, что был другом Нащокина, но и потому, что так заходили сюда все. Нащокин имел открытый дом, что означало: заходи каждый, кому есть дело, и приходи всякий, кому дела нет. К Нащокину можно было прийти, не будучи с ним знакомым, никак не сомневаясь, что он выслушает, ответит, угостит и позовет с собой на Тишинку к цыганам. Подобное гостеприимство было удивительным даже в той старой радушной Москве, где пироги, испеченные для гостей, измерялись аршинами.
Для человека, привыкшего к распорядку дня или хотя бы имевшего некоторые дела, которые он привык исполнять по часам, весь образ жизни Павла Войновича Нащокина представлялся кошмаром. Посели сюда немца — он сойдет с ума, посели француза — сбежит на второй день. Немцы и французы в то время уже жили в деловой, рациональной эпохе, предполагавшей в жизни ежедневные дела, назначение, смысл и связь. Но русский барин Нащокин обходился без смысла и без связи, а что касается назначения — то он не уподоблял себя поезду, который обязан ходить меж пунктами по расписанию. Он вставал днем, но когда именно он встанет, никто не знал. Сегодня это случалось в двенадцать, а завтра в три. Трапезы в доме перепутывались: хозяин выходил к завтраку тогда, когда утренние гости уже сидели за обедом, между тем как дневные, стоя по углам, выпивали водочку на бруснике, живительным напитком пробуждая желудок перед близким ужином. Да и не было в доме Нащокина завтрака, обеда и ужина: все трапезы сливались в один сплошной банкет с переменным составом участников. Тут были люди, упорно приходившие сюда пятый день подряд, в желании получить с Нащокина данные в долг деньги, а вместо этого получавшие пышные обеды с куропатками в винном соусе и фруктами в желе; были другие, в заштопанных на локтях сюртуках и прохудившихся туфлях, у которых не было ни копейки и которые ходили сюда подкрепиться холодной ветчиной; были тут студенты Московского университета, юноши с высокими голосами, заходившие для того, чтобы поспорить с хозяином о теории эфира; были музыканты, приносившие хозяину ноты, чтобы он оценил их мастерство, и тут же громко певшие свои кантаты; были люди политические, которые с пеной на губах спорили об испанском короле и австрийском императоре и с недоумением глядели на хозяина, не понимая, кто это такой тут между ними ходит; были изобретатели, которые надеялись, что щедрый барин поможет им построить корабль, плавающий как рыба, виляя корпусом, или повозку из металла, способную со страшной скоростью притягиваться магнитом, установленным в ста верстах; были громадные драгуны с закрученными усами, громким басом рассказывавшие за столом, как они срубали головы французам — раз! раз! и раз!; были спившиеся актеры, рассказывавшие о том, как они в Смоленском театре играли Гамлета, принца датского, и монахи, волочившиеся за девками; были толстые и тонкие, нормальные и кривые, бородатые и лысые, в рыжеватых сюртучках разночинцев и черных фраках оперных певцов, в смазных сапогах и в туфлях с пряжками, с гитарами и бубнами, а также с пистолетами, двустволками, сачками для ловли бабочек, собаками, кошками и детьми. Пушкин