Есть какие-то смутные намеки на то, что в конце жизни Американец затеял писать мемуары, но ни единой страницы этих мемуаров не осталось. Иван Липранди, встретивший графа за год до его смерти, говорит, что тот звал его летом в свое подмосковное Глебово и обещал показать записки. Липранди собирался приехать, но граф умер. Куда же делись мемуары? Жена графа, цыганка Дуня Тугаева, должна была сохранить их. Но смерть её была столь внезапной и столь дикой, словно жестокий и всемогущий Бог Ветхого Завета снова взялся за старое и решил взыскать с родных графа какой-то позабытый должок. В 1861 году Авдотья Тугаева была зарезана собственным поваром. В это время она уже давно не жила в маленьком домике в Сивцевом Вражке последним нам известным местожительством графини была усадьба в Хомутовском тупике. Она вряд ли успела спокойным умиротворенным жестом передать рукопись по наследству. Но пусть даже рукопись перешла «цыганенку» Прасковье Перфильевой, единственному оставшемуся в живых ребенку Федора Толстого. Отчего дочь графа не только не издала её, но и ни разу не упомянула о её существовании? Может быть, аристократ, грубиян и матершинник в этих мемуарах наговорил о людях такого, что дочь решила не бросать тень на память отца? Тогда ей не оставалось ничего другого, как запихнуть пухлую пачку исписанных листов в печку. Но может, и не было никаких мемуаров… граф только собирался их писать, да так и не написал.
Мемуаров не осталось, остался миф. Это миф об удивительном человеке, который никогда ничего не боялся и прожил жизнь как хотел. Вся жизнь Толстого-Американца была чередой поступков, которыми он провоцировал людей. Он провоцировал несчастного немца, полковника Дризена, когда вызывающе не исполнял его приказаний, потому что ему не нравился тон, каким полковник их отдавал (и довел дело до дуэли, и ранил Дризена), провоцировал Ивана Крузенштерна, когда подговаривал матросов не подчиняться офицерам, провоцировал Пушкина, обзывая его в своей эпиграмме Чушкиным (и, дойди дело до дуэли, убил бы Пушкина не хуже всякого Дантеса), провоцировал тех, кто имел смелость сесть с ним за карты, и тех, кто просто попадался ему на глаза. Он как будто испытывал людей на прочность — сколько они выдержат, когда у них кончится терпение и на какой день они подставят себя под его не знающий промаха пистолет. Тут уж — на двенадцати шагах — он наслаждался в высшей мере.
Это миф о человеке, который на мысль был скор и на поступок быстр: что в голову придет, то в ту же секунду и осуществлял без раздумий. Сомнений по поводу сделанного никогда не испытывал. Никакого жизненного плана у него никогда не было, целей себе он не ставил, ничего добиться не хотел, потому что, как всякий настоящий русский барин, полагал, что у него все уже и так есть.
И при этом никто из близко его знавших не считал его, убийцу, сплетника и картежного вора, откровенным мерзавцем и подлецом. В нем всегда, даже в самых мрачных и гнусных его затеях, было что-то другое. Этот русский граф, друг орангутанга и вождь алеутов, не исчерпывался никакими определениями. Он был житель калужской глухомани, кологривского уезда, в детские годы смачно насаживавший лягушек на перочинный нож, а в зрелые ходивший на медведя — и одновременно интеллектуал, знавший несколько европейских языков. Он был человек культуры, ведший умные разговоры с князем Вяземским, — и при этом хам, передававший Гоголю, что за его произведения его следует послать в каторгу. Обычным его отношением к людям была хорошо выдержанная насмешка — встречаясь с проявлениями тщеславного ума или не умеющего пристойно подать себя знания, он с невыразимым сарказмом произносил свою любимую поговорку: «Где нам, дуракам, чай пить!» Он был широк, почти безбрежен, и вмещал в себя всё: образованность европейца, жестокость самодура, добродушие барина, храбрость отчаянного человека, а также злую волю преступника, который, убивая, все-таки верит в отпущение грехов и последнее милосердие Бога.
Он молился. Все, кто видели его в последние годы жизни, говорят о том, что он молился часто и много, каждый день ходил в церковь, подолгу стоял на коленях. По-прежнему на шее у него, под рубашкой, галстуком и сюртуком, висел на цепочке тонкого золота образок со святым Спиридонием, покровителем рода Толстых. Этот образок был с ним в плавании вокруг света, и на шведской войне, и в день Бородина, когда его ранило в бедро, и на одиннадцати смертоубийственных дуэлях, и во время одиннадцати похорон, когда он провожал в землю свои маленькие гробики. Он думал о своей связи со святым Спиридонием. Почему покровитель рода Толстых не замолвил перед Ним словечко, почему не помог, не спас детей, не спас Сарру? Как граф не думал, как не кружила его мысль, но все выходило одно и то же. Он упирался в собственную вину как в камень, который не объехать и не обойти. И с каждым днем и месяцем этот камень вины рос и рос, пока не заслонил собой всю его жизнь, в которой было так много людей, событий и приключений. Но все они теперь, рядом с этим камнем вины, казались маленькими, ничтожными и неважными, а важно было только смотреть в смуглый лик Христа и произносить слова молитвы. И если он смотрел долго, то ему казалось, что Христос и Сарра одно и то же, что это она молча и строго смотрит на него с иконы.
Святой Спиридоний, епископ Тримифунтский, на иконе всегда изображается вместе со святым Власием. Они возвышаются вверху по краям иконы, а внизу пасутся стада: коровы, козы, овцы. Святой Спиридоний — покровитель стад и пастухов. Однажды — всего однажды за всю жизнь — он явился графу Федору Толстому. Это было давным-давно, на острове, куда его ссадил Лисянский, в убогой хижине с дырой в крыше, в которую выходил дым от костра, на подстилке из высохшей травы. Граф спал. Он лежал на спине, раскинув руки. Во сне святой Спиридоний заграждал ему путь к пропасти. Тогда, проснувшись, он плеснул себе в лицо ледяной воды из глиняного кувшина и решил, что святой предостерегает его от того, чтобы быть царем у племени Тлинклит. Теперь он понимал, как глупо, как наивно заблуждался. Он спутал свои тогдашние глупые мысли и дела с провидением. Святой Спиридоний, небесный пастух, заграждал ему — быку неразумному — путь в пропасть греха. Все тридцать (или семьдесят) дуэлей были ещё впереди, и одиннадцать смертельных выстрелов были впереди, и к ним тоже заграждал путь святой Спиридоний. Но он не понял.
О смерти графа Федора Толстого от болезни в октябре 1846 года неизвестно ничего, кроме одного обстоятельства: он долго исповедовался, и священник, выходя от него, был доволен.