— Послушайте, — воскликнул Брюль, — хотя бы это была все правда, но все-таки, вам нельзя так говорить, ни мне слушать.
— Ну, так начнем зевать, — проговорила молодая женщина, широко зевая, но потом упала в кресло, как будто в изнеможении: ее голова свесилась на грудь, руки опустились без движения, но в такой позе она была чудно хороша. Брюль посмотрел на нее и вздохнул.
— Вы у меня спрашивали о Сулковском? — тихо начала Франя. Министр кивнул головой.
— Но кто же может отгадать, что творится в душе этого истукана? Разве у него есть сердце, разве он может кого-нибудь любить, к кому-нибудь чувствовать привязанность? К Сулковскому он привык точно также, как к своим придворным шутам. Больше я ничего не знаю.
— Но если мы желаем властвовать, вы и я, то есть я, благодаря вам, — добавил он, — мы должны его удалить.
— В Кенигштейн, как Вацдорфа? — нахмурив брови, проговорила Франя.
— Даю вам честное слово, что Сулковский посадил Вацдорфа в Кенигштейн, но не я.
— Да, честное слово министра, дипломата.
— Нет, честное слово благородного человека, — подхватил Брюль, положив руку на сердце. — К тому же ведь он удален не ради зависти и не ради ревности… Я до сих пор на то не имею права.
— Что это означает: до сих пор? Разве вы надеетесь когда-нибудь получить такое право?
— По крайней мере, мне так кажется, — мягко проговорил Брюль. — Кто знает, не сегодня, так завтра вы может быть от скуки удостоите взглянуть на вашего покорного слугу.
— Но мне кажется, что вам долго придется ждать, — прошептала молодая женщина.
— Буду терпеливым, — произнес министр.
— Ну, и верьте и ждите, — насмешливо заметила Франя.
Брюль вздрогнул, но сейчас же холодно проговорил:
— Вы должны помочь мне удалить фаворита.
Она посмотрела на него.
— Да, мне тоже сегодня говорила мать; мне нужно опасаться, что граф вздумает приблизить к королю графиню Штейн или кого-нибудь другого.
Франя пожала плечами.
— Но, разве мне не все равно?
— Но ведь вы любите бриллианты, наряды, роскошь? — спросил Брюль.
Оба посмотрели друг другу в глаза.
— Вы ведь не могли бы жить в изгнании, в бедности? Эти слова, казалось, произвели на нее впечатление.
— Очень хорошо, — сказала она, — погубим Сулковского, это будет месть за моего Вацдорфа и к тому же своего рода развлечение. Погубим этого гордеца.
Она снова зевнула и произнесла:
— Ну, теперь уж все закончено. Спокойной ночи.
Брюль не уходил.
— Именно об этом деле нам нужно поговорить. Нечаянно, вдруг, его ведь нельзя удалить; нужна осторожность, нужна…
Должно быть, он еще долго хотел развивать план удаления Сулковского, но Франя быстро вскочила с кресла. Видимо, она потеряла всякое терпение.
— Вы меня принуждаете слушать наставление, — начала она, смеясь, — но на что же я, женщина? Вы думаете, что меня нужно учить коварству? Как по капле вливать яд? Когда нужно произнести двусмысленное слово, которое губит человека? — и она как-то странно захохотала. — Будьте спокойны, я сумею его уничтожить, а если мне захочется, то и вас… и…
Она вдруг замолчала и, слышно было, как ключ повернулся в замке.
Брюль остался один.
VI
Недалеко от стены старого города проходила неширокая улица, она спускалась по склону к Эльбе. На этой улице можно было легко заметить небольшой каменный домик, стоящий в саду посреди деревьев, обнесенный забором с крепкими воротами. Он был недавно выстроен и по своей архитектуре отличался от соседних зданий. На стенах и вокруг окон были высечены из камня затейливые украшения; они были сделаны так искусно, как будто твердый песчаник был мягкой массой; игривая фантазия придала ему странные причудливые формы; нигде не было видно резкой линии, каприз художника заставлял ее то извиваться, то принимать овальную форму, уничтожая все углы. На воротах стояли две вазы, вероятно, привезенные из Италии; с одной стороны дома тянулась галерейка, обвитая плющом, так напоминающая итальянскую беседку. Своим фасадом домик был обращен к Эльбе, как будто не хотел смотреть на город. Издалека виднелся Японский дворец. Недавно посаженные деревья уже пышно разрослись и бросали тень; две старые липы, с сгнившими пнями, широко раскинули свои ветви.
В один осенний вечер на балконе сидела молодая женщина. Это был настоящий образ тоски. Молодая, красивая, она была задумчива, как темная ночь; в ее черных глазах блестели слезы; нахмурив брови, она сложила руки на коленях и с тоскою глядела вдаль. В ней легко было узнать итальянку; только под тем жгучим солнцем так пышно расцветают женщины, только в той атмосфере, пропитанной благоуханием померанцевых цветов, природа жертвует такие роскошные формы своим избранным детям. На розовых губках красавицы блуждала песенка; думы ее прерывали; но потом опять, как бы нехотя раздавался тихий голосок и снова замирал в глубоком вздохе. Она сидела одна, погруженная в свои грустные мысли, как видно, измученная жизнью, пела же она по привычке, но слезы лились от сердца. Молодая женщина была так одета, как одевалась на родине; сегодня можно было мечтать об итальянской осени, день был такой теплый, в воздухе было так душно. Надетое на ней легкое платье совсем спускалось с плеч, а на босых ногах были только маленькие туфельки, черные распущенные волосы спускались до земли, обнаженные руки могли служить моделью для скульптора.
Трудно было отгадать ее года; первая молодость проходила, и наступали те года, когда все боятся будущего, но все еще надеются на него. Глаза ее уже привыкли плакать, уста не раз усмехались поцелуям и перестали жаждать их. Мысли ее блуждали где-то далеко, за морями, за горами, но не здесь над печальной Эльбой, под этим бедным северным небом. Время от времени в душе молодой женщины поднималась буря, и тогда песня раздавалась громче, слезы катились но щекам, и глаза сильней блестели. Вдруг раздался шум возле калитки, послышались поспешные шаги; это пробудило от задумчивости молодую женщину; она быстро поднялась с своего места и тихо прислушивалась. Кто-то постучался в ворота; испуганная, закутываясь в платье, она вбежала в комнаты и поспешно скрылась. Раздался другой удар, но в доме все было тихо; еще последовало три удара и, наконец, калитка отворилась. Из нее выглянул, осматриваясь по сторонам, старик, в одном белье, в накинутом сверху рыжем, бархатном плаще, в войлочной шляпе на седых длинных волосах. За воротами стоял закутанный молодой человек; он, ничего не говоря, вошел во двор. Старик, ворча, затворил калитку и потащился к дому.
Вошедший спросил по-итальянски, — дома ли Тереза? — и получив утвердительный ответ, он быстрыми шагами направился к дому; двери стояли настежь открытыми; в сенях, посаженные в кадках, цвели два громадных олеандра; на лестнице было тихо и пусто, и двери наверху были замкнуты.
Продолжительные удары разбудили, наконец, старую женщину, бедно одетую; она взглянула на гостя и впустила его.
Комнатки, мило убранные, казались бы веселыми, если б в них не царствовала полнейшая тишина; по всем углам в беспорядке было разбросано множество вещей, дамских нарядов и нот.
Стеклянные двери на балкон стояли отворенными, гость вошел туда, он искал кого-то. Вид с балкона был так красив, что он остановился им полюбоваться и стоял задумавшись.
В это время сзади него зашелестело платье, и та самая молодая женщина, которая перед тем сидела на балконе, вошла; но она переоделась в темное платье, свои темные волосы небрежно связала сзади; только ее ножки оставались босые, в одних туфлях, а на лице была видна та же печаль.
Гость обернулся и поздоровался с нею. Они разговаривали по-итальянски.
— Что с тобой? — спросил он.
— Я больна и умираю от тоски и скуки, — отвечала неохотно итальянка. — Здесь жить невозможно, невозможно!
— Откуда же такое отчаяние?
— Ах, от воздуха! — воскликнула молодая женщина, бросаясь на софу.
Молодой человек взял кресло и сел подле нее. Она оперлась на руки, ее белые пальцы были унизаны кольцами.
— От воздуха, — снова повторила она. — Здесь нечем дышать; нечем существовать… Мне кажется придется скоро умереть.
— Да что же с тобою?
— Зачем же вам спрашивать? Ведь вы видите.
— Значит, снова вернулась тоска?
— Но она никогда не оставляла меня.
— Вероятно, опять Фаустина виновата? — проговорил гость.
Это был Брюль, как легко можно было догадаться.
— Фаустина! — проговорила она, бросая на него гневный взгляд. — Она вечно одна у вас в голове и на языке.
— А почему же ты не стараешься затмить Фаустину, понравиться его величеству, победить ее? Она старше.
— Она Фурия, старая, как свет, — быстро прервала Тереза, — противная комедиантка. Но с этим королем…
— Прошу говорить с уважением о короле.
Тереза надула губы.
— Так я ничего не стану говорить.
Они сидели довольно долго молча.
— Я тебе дам один хороший совет, — заговорил Брюль, — когда ты поешь, ты всегда оборачивайся к королю, смотри на него, улыбайся и кокетничай. Если только король будет тебе аплодировать, ты будешь примадонною.
— А между тем остается примадонной прежняя Фаустина! Фуй! У короля только привычка, но нет ни вкуса, ни глаз. У нее охрипший голос, седые волосы; но что же из этого? Она diva, a мы простые актеры.
Она с тоской произнесла эти слова.
— Послушай, Тереза, не отчаивайся, все переменится. Фаустина уедет на родину, а ты останешься.
— А я желала бы, чтобы случилось наоборот, — проворчала Тереза и вдруг замолкла.
— Но сегодня у нас нет времени говорить об этом, — проговорил Брюль. — Через минуту кто-то постучится в ворота, пусть Беппо его впустит. Я не мог сегодня свободно переговорить с отцом Гуарини, потому он должен придти сюда. Предложи ему чего-нибудь сладкого, только, конечно, не свои губки, которые слаще всего; а потом оставь нас одних.
Тереза равнодушно выслушала, потом нехотя поднялась с софы и лениво направилась к дверям; она позвала свою мать и шепнула ей несколько слов. Брюль с нетерпением ходил по комнате. Тереза вернулась, бросила на него любопытный взгляд и снова уселась на прежнее место.