Сулковский засмеялся.
— У меня нет врагов, — отвечал он, — но я бы считал честью иметь их, состоя на службе у своего короля, и если бы нажил себе врагов, то никогда бы не боялся их.
— Вы мне не доверяете, — прервала Фаустина, — вы не хотите говорить откровенно с ничтожной певицей? Но из-за кулис лучше можно узнавать людей, нежели в ваших салонах. Я вам желаю добра, граф, потому что вы любите короля и верно служите отечеству, которое я считаю второй своей родиной. Вы человек добрый и желаете, чтобы все любили короля; другие же только думают о себе, но не заботятся о своем короле.
Сулковский нахмурился.
— Но о ком же вы говорите, о ком?
— Как, неужели вы настолько слепы, — воскликнула, вся вспыхнув, Фаустина, — неужели вы ничего не замечаете! Неужели я первая должна вам открыть глаза? Королева вам завидует; отец Гуарини — ваш враг; Брюль — соперник. Теперь они приводят в исполнение свой замысел, который давно уже замышляли; вас отсюда выпроваживают, чтобы занять ваше место, чтобы отнять у вас расположение короля. И вы не замечаете ничего, вы добровольно продаете свое будущее. Этот человек всем завладеет, для вас здесь не будет места.
Сулковский стоял и слушал, но эти речи не произвели никакого впечатления на него, только он вздрогнул несколько раз, и на его бледном лице вспыхнул румянец.
— Многоуважаемая синьорина, — сказал он, — право, все это одни мечты. Я, в самом деле, уезжаю, но сам хлопотал об этом; врагов у меня нет, но король меня любит, и ничто в свете не в состоянии меня лишить его привязанности. Успокойтесь, синьора, это пустые сплетни. При каждом дворе их так много, как над болотом комаров. Меня обмануть не легко. Поверьте, синьорина Фаустина, я вам очень благодарен за вашу заботливость и доброе мнение обо мне. Могу также вас уверить, что никто не узнает о нашем разговоре, все останется между нами.
Он хотел удалиться, но Фаустина, протягивая к нему руки, воскликнула:
— Граф, неужели вы слепы настолько? Разве это может быть? Ваш благородный характер не допускает обмана, но все то замечают, чего вы не хотите видеть.
— Но все это одни предположения, выдумки. Брюль обязан мне многим, но пуст только он осмелится на меня поднять руку, хотя бы он даже имел таких союзников, как ее величество королева и почтеннейший патер…
Он потряс головою. Фаустина, опустив голову, молчала.
— В таком случае, чему быть, того не миновать, — прошептала она, как бы про себя. — Adio, signor conte, и да хранит вас Провидение!.. Не оставайтесь там долго. Когда-нибудь вспомните предостережение глупой Фаустины, но тогда уже будет поздно.
Она опустила грустно голову. Граф с чувством пожал ей руку.
— Прелестная, добрая Бордони, — сказал он, — благодарю вас, благодарю! У вас доброе сердце; между нами таких людей мало найдется, но я умею их ценить. Дела же не так дурны… нет. Я осмеливаюсь называть короля своим другом и надеюсь, что он никогда не обманет меня!.. Не беспокойтесь, прелестная синьорина!
Фаустина, ничего не говоря, откинулась вглубь портшеза; граф отошел, приветливо кивая ей головой. Ему пришло на мысль сейчас же видеться с Брюлем; в это время он мог застать его дома. В несколько минут он уже находился у подъезда дворца министра. Сулковскому не нужно было докладывать о себе, в то время везде двери отворялись настежь перед всемогущим фаворитом.
Министр был дома.
Ничего не говоря, Сулковский вбежал по лестнице, не замечая того, что через другие двери паж пошел предупредить о его приезде. Брюль в это время беседовал с Геннике, которого поспешил выпроводить, и пока Сулковский успел пройти целый ряд комнат, министр уже стоял на коленях перед Распятием, сложив руки, и горячо молился. Ловкость, с какою он принял эту позу, свидетельствовала о том, что он не в первый раз прибегал к такому средству, когда того требовали обстоятельства. Можно было рассмеяться при виде этого человека в беседе с Богом, одетого в бархатный фрак, в парике, при шпаге; но молитва никогда не может быть смешна. По свидетельству современников, Брюля часто заставали в таких религиозных размышлениях.
Граф отворил двери и удивленный остановился на пороге; в первый раз ему случилось застать Брюля на молитве; едва веря собственным глазам, он стоял, не двигаясь; между тем, министр, как будто ничего не видя и не слыша, продолжал молиться, подняв глаза к Распятию и тяжело вздыхая; наконец, начал себя ударять в грудь и класть поклоны так горячо и усердно, как нищий перед церковью, желающий получить милостыню. Сулковский не двигался с места; он не мог допустить, что все это была комедия, тем более, что он вошел без доклада.
Эта немая сцена продолжалась довольно долго. Наконец, Брюль, распростер руки и упал ниц. Слышен был шепот молитвы. Граф заметил, что на его правой руке были надеты четки.
Сулковский тихо кашлянул.
Брюль вскочил, как будто испуганный, и, увидев посетителя, закрыл лицо руками.
— Ах, дорогой граф! Извините… право мне совестно… Но временами душа требует сближения со своим Спасителем! Мы столько времени посвящаем светским делам, что иногда чувствуешь потребность хоть на минуту отдаться Богу и молитве!
— Это я должен перед вами извиняться, — отвечал Сулковский. — Я совершенно растроган такою набожностью. Простите, что я прервал вашу молитву.
— Нет, она уже закончилась! — воскликнул министр, приглашая Сулковского садиться на диван.
На столе уже горели свечи.
Человек, который так искренно молится, не может быть дурным и испорченным, — подумал про себя Сулковский; у него свалился камень с души.
— А вы знаете, что я уезжаю, — промолвил граф, спокойно усаживаясь на диван.
— Конечно, вы поступаете, как вам нравится, — медленно отвечал министр, — но я не одобряю этой поездки. Откровенно говоря, я всегда был против нее. Главное, никто не сумеет вас заменить. Я хочу и должен быть с вами откровенным. С грустью мне приходиться сказать свое мнение; хотя королева святая женщина, и она привязана к королю, но все-таки она женщина. Вы одни могли уменьшать ее влияние на короля; теперь же, вы уезжаете, королева и отец Гуарини окончательно завладеют им. Вы сами видели, что я, приняв католическое вероисповедание, сделался искренним католиком, но все-таки я не желаю, чтобы король попал под исключительное влияние патеров-иезуитов; это приводит в уныние его саксонских подданных.
Граф слушал с большим вниманием.
— Любезный Брюль, — сказал он, — вы справедливо рассуждаете, я вполне разделяю ваше мнение. Все это правда. Но вы здесь остаетесь, а я недолго буду в отсутствии. Вы говорите, что я худо поступаю, оставляя короля, но ведь я солдат. Я назначен полководцем и ожидаю войны; мне удалось доказать королю, что она неизбежна, потому что Саксония должна пользоваться положением Австрии и напомнить ей о своих правах. В виду такого положения дел я должен ознакомиться с походами и с военной жизнью. Так вот, вы видите, что я еду не ради собственной забавы.
— Но все-таки, мне думается, было бы лучше, чтобы вы остались, — возразил министр. — Вы говорите, что остаюсь я; но разве я обладаю таким влиянием на короля?
— Однако, вы слышали, что люди говорят? — спросил Сул-ковский.
Брюль с удивлением посмотрел на него.
— Вещь довольно любопытная, — начал рассказывать граф. — Меня предостерегают, что как будто вы и отец Гуарини составили против меня заговор и что с умыслом удаляете меня…
Брюль вскочил с места и громко закричал:
— Говорите, кто этот клеветник? Это на меня… на меня так смеют говорить! Ого! Нет ничего на свете, чего нельзя было бы выдумать! Я и отец Гуарини! Я, который его боится, как огня! Я и королева, которая не терпит меня! Скажите, пожалуйста! Я, ничтожный червяк, осмелюсь поднять руку на того человека, которого сам король называет своим другом. О, это было бы ужасно, если бы не было так смешно и глупо!
— Успокойтесь, — хладнокровно возразил Сулковский, — эти бессмысленные толки я повторил только в доказательство того, что люди могут выдумать. Прошу вас, не думайте, что я не доверяю вам.
И после короткого молчания он прибавил:
— На подобное дело мог решиться человек глупый, честолюбивый, но ему пришлось бы жестоко раскаиваться. Я могу поручиться, что король от меня не имеет тайн.
Он гордо пожал плечами.
— Это все правда, — сказал взволнованный Брюль, — но если так, то я еще настойчивее прошу вас отказаться от поездки.
— Прошу меня извинить, но я думаю, что именно поэтому-то я должен ехать, чтобы доказать всем глупцам, что я никого не боюсь и пренебрегаю всеми толками.
Брюль махнул рукой.
— Но ведь это не имеет никакого смысла! Разве чернь выдумала, или из Берлина пришли эти слухи, где всегда готовят сплетни про Саксонию… Страшно глупо.
— Но, любезный Брюль, я уже совсем готов в дорогу, завтра двинусь в Прагу, — сказал Сулковский, охотно переменяя разговор. — Я не без причины выбрал этот путь; я должен сделать стратегическое обозрение Праги, потому что ее первую мы должны будем занять. Поэтому нельзя ли сегодня проститься с вашей женой?
Брюль позвонил. Вошел камердинер в ливрее.
— Барыня дома?
— Точно так.
— Одна?
— Кажется, одна, ваше превосходительство.
— Доложи о графе Сулковском и обо мне.
Камердинер поспешно вышел; в комнате воцарилось молчание. Двери скоро отворились.
— Барыня просит.
Сулковский, как бы в изнеможении, тяжело поднялся с дивана и направился в залу; за ним последовал Брюль. Несмотря на волнение, которое министр испытал, его лицо было совершенно спокойно, и он любезно улыбался. В зале их встретила прелестная Франя. Она, только что вернулась с ассамблеи, бывшей у королевы; они обыкновенно продолжались от 4-х до 6-ти часов после обеда. Франя была разодета и блистала своей красотой, но в ее глазах светилось какое-то дикое выражение, время от времени на губах появлялась страшная улыбка. На всем ее лице отражалось то беспокойство, которое царило в ее душе. Она смотрела на Сулковского.