10 августа.
Похороны бедного капитана были очень трогательны. Кажется, присутствовали все портовые лодки, а капитаны несли гроб всю дорогу от пирса у холма Тейт до самого кладбища. Мы вместе с Люси рано отправились к нашему старому месту, в то время как процессия лодок поднималась вверх по реке. Отсюда было великолепно видно, так что мы видели почти всю процессию. Беднягу капитана опустили в могилу совсем близко от нас. Бедная Люси казалась очень взволнованной. Она все время была беспокойна, и мне кажется, что это на ней так отзывается сон прошлой ночи. Но она ни за что не хочет сознаться, что является причиной ее беспокойства... В том, что мистер Сволс был найден сегодня утром на нашей скамье мертвым со сломанной шеей, кроется что-то странное. Он, должно быть, в испуге упал со скамьи навзничь, как сказал врач; на лице его замерло выражение страха и ужаса, так что люди говорили, что при виде его дрожь пробегает по телу. Бедный, славный старик! Может быть, он увидел перед собой смерть! Люси так чувствительна, что всякая вещь отражается на ней гораздо сильнее, чем на других. Она только что страшно взволновалась из-за сущего пустяка, на который я совершенно не обратила внимания, хотя и сама очень люблю собак: пришел какой-то господин, который и раньше часто приходил сюда за лодкой, в сопровождении своей собаки. Они оба очень спокойные существа мне никогда не приходилось видеть этого человека сердитым, а собаку лающей. Во время панихиды собака ни за что не хотела подойти к своему хозяину, сидевшему вместе с нами на скамье, а стояла в нескольких ярдах от нас и выла. Хозяин ее говорил с ней сначала ласково, затем резко и наконец сердито; но она все не подходила и не переставала рычать. Она была в каком-то бешенстве; глаза ее дико сверкали, шерсть стояла дыбом. Б конце концов хозяин разозлился, вскочил и ударил собаку ногой, затем, схватив ее за шиворот, потащил и швырнул на надгробную плиту, на которой стояла наша скамейка. Едва бедное животное коснулось камня, как тотчас притихло и задрожало. Собака даже и не пыталась сойти, а как-то присела, дрожа и ежась, и пребывала в таком ужасном состоянии, что я всячески старалась успокоить ее, но безуспешно. Все эти сцены так взволновали Люси, что я решила заставить ее проделать перед сном длинную прогулку, чтобы она крепче спала.
Глава VIII
В тот же день, 11 часов вечера.
Ну и устала же я! Если бы не твердое решение делать записи ежедневно, сегодня ночью я и не раскрыла бы дневник. Мы совершили чудесную продолжительную прогулку. Люси вскоре развеселилась, благодаря, я думаю, симпатичным коровам, которые обступили нас в поле неподалеку от маяка и напугали до полусмерти. По-моему, мы позабыли обо всем на свете, кроме своего страха, конечно, и это помогло нам как будто все начать с чистой страницы. В Робин-Гуд-Бэй мы выпили крепчайшего чая в прелестной маленькой старинной гостинице с окнами-эркерами, выходящими прямо на заросшие водорослями скалы. Думаю, наш аппетит поверг бы в ужас «новых женщин». Мужчины, слава богу, куда снисходительней! Потом мы отправились домой, время от времени — а вернее, то и дело — присаживаясь отдохнуть и ни на минуту не переставая бояться диких быков. Люси страшно устала, и мы решили как можно раньше лечь спать. Как раз пришел молодой викарий, и миссис Вестенра пригласила его остаться на ужин, так что нам с Люси пришлось бороться со сном; я знаю, что для меня эта борьба была ужасна,— я определенно чувствую себя героиней. Думаю, епископам следовало бы однажды собраться и позаботиться о том, чтобы вывести новую породу викариев, которые не ужинают, как бы на них ни наседали, и понимают, когда девушки устают, Люси заснула и дышит спокойно, у нее щеки горят сильнее обычного, и как же она прелестна. Если мистер Холмвуд влюбился в нее, видя ее только в гостиной, интересно, что бы он сказал, увидев ее сейчас. Кто-нибудь из «новых женщин» рано или поздно выдвинет идею, чтобы мужчине и женщине было позволено увидеть друг друга спящими, прежде чем сделать или принять предложение. Думаю, правда, что в будушем «новая женщина» не унизится до того, чтобы принимать предложение; она станет предлагать себя сама. Ну и натворит же она дел! В этом есть некоторое утешение. Я так счастлива сегодня: милой Люси, кажется, лучше. Я, по правде, думаю, что опасность для нее миновала и тревоги из-за ее снов позади. Я была бы вполне счастлива, если бы только знала, что с Джонатаном... Да благословит и хранит его Бог!
11 августа, 3 часа утра.
Снова за дневником. Не могу спать, лучше уж буду писать. Я слишком взволнована, чтобы спать, С нами приключилось нечто невероятное, нечто кошмарное. Ночью не успела я закрыть свой дневник, как тотчас же уснула. Вдруг я неожиданно проснулась и села на кровати. Меня охватило ужасное чувство страха — я почувствовала какую-то пустоту вокруг себя. В темноте я не могла ввдеть постель Люси и потому на цыпочках пересекла комнату и нащупала кровать. Она была пуста. Я зажгла спичку и увидела, что Люси в комнате нет. Дверь закрыта, но не заперта, хотя я заперла ее. Я побоялась разбудить ее мать, так как последнее время она чувствовала себя хуже обыкновенного, так что оделась и решила сама пойти разыскивать Люси. Собираясь выйти из комнаты, я догадалась посмотреть, в чем она вышла, чтобы иметь представление о ее планах. Если в платье, значит, се надо искать дома, если в костюме, значит, вне дома. Платье и костюм оказались на своих местах. «Слава богу,— подумала я,— она не могла далеко уйти, ведь она в одной ночной рубашке». Я спустилась по лестнице и посмотрела в гостиной — ее нет. Тогда я стала искать ее по всем комнатам, а страх в сердце постепенно возрастал; таким образом я добралась до входной двери в передней, та оказалась открытой, но не настежь, а чуть приотворенной, замок не был защелкнут. Обычно прислуга на ночь тщательно запирает эту дверь, поэтому я начала бояться, что Люси вышла на улицу в чем была. Но раздумывать было некогда, тем более что охвативший меня страх совершенно лишил меня способности разбираться в мелочах. Я закуталась в большую теплую шаль и выбежала на двор. Часы пробили час, когда я пробежала по Кресенту; не было видно ни единой души. Я побежала вдоль Северной террасы, но белую фигуру, которую я искала, не нашла. С края Западного утеса над пирсом я посмотрела через гавань на Восточный утес, колеблясь между надеждой и страхом увидеть Люси на нашем любимом месте. Круглая луна ярко освещала местность, а окружающие ее облака превратили всю сцену в море света и теней. Одно время я ничего не видела, так как церковь Святой Марии и местность, примыкавшая к ней, оставались в тени. Затем луна высвободилась из облака, и я прежде всего увидела руины аббатства; а когда узкая полоса света двинулась дальше, то стали видны церковь и кладбище. Мое предположение оправдаюсь: луна осветила белую как снег фигуру, сидевшую на нашей любимой скамейке. Но тут новое облако погрузило все снова во мрак, и я больше ничего не успела разглядеть; мне лишь показалось, что позади скамейки, на которой сидела белая фигура, стояла наклонившаяся над ней какая-то черная тень. Трудно было определить, человек это или животное. Я не стала ждать, пока снова прояснится, а бросилась бежать по ступеням к пирсу и пролетела мимо рыбного ряда прямо к мосту — единственному пути, который вел к Восточному утесу. Город казался вымершим, на улицах никого не было. Я была очень этому рада, ибо совсем не хотела, чтобы ужасное состояние бедной Люси видел хоть кто-нибудь. Время и расстояние казались мне бесконечными, колени мои дрожали, и я задыхалась, взбираясь по бесчисленным ступенькам к аббатству. Я, должно быть, шла очень быстро, и все же у меня было такое чувство, словно ноги налиты свинцом, а все суставы окаменели. Когда я дошла почти до верха, то уже могла различить скамейку и белую фигуру, несмотря на то что было темно. Оказывается, я не ошиблась: какая- то длинная, черная тень стояла, нагнувшись над полулежащей белой фигурой. Я крикнула в испуге: «Люси! Люси!» Тень подняла голову, и со своего места я ясно различила бледное лицо с красными сверкающими глазами. Люси не отвечала, и я побежала к воротам кладбища. Когда я вошла, то церковь пришлась между мной и скамейкой, так что на мгновение я потеряла Люси из виду. Когда я вышла из-за церкви, луна, высвободившись из облака, ярко светила, и я ясно увидела, что Люси полулежит, запрокинув голову на спинку скамьи. Она была теперь совершенно одна. Около нее не было даже признака живого существа.
Наклонившись к ней, я увидела, что она все еще спит. Рот у нее был полуоткрыт, но дышала она не так ровно, как всегда, а как-то затрудненно, будто пытаясь ухватить побольше воздуха. Когда я подошла к ней, она бессознательно подняла руку и крепко стянула воротник ночной рубашки у горла, вздрогнув при этом, будто почувствовала холод. Я закутала Люси в свою теплую шаль, плотно запахнув ее у шеи, так как боялась, что она простудится, разгуливая ночью в одной рубашке, налегке. Я боялась разбудить ее сразу и, желая оставить свободными руки, чтобы поддержать ее, у шеи закрепила ей шаль английской булавкой. Но в своей поспешности я, должно быть, неосторожно оцарапала или задела ее булавкой, так как, после того как она начала спокойнее дышать, она все время хваталась рукой за горло и стонала. Закутав ее хорошенько и обув в свои туфли, я принялась ее осторожно будить. Вначале она не отзывалась; потом сон ее стал тревожнее, и временами она стонала и вздыхала; так как время быстро проходило, да еще по многим другим причинам, я хотела как можно скорее доставить ее домой. Я затормошила ее сильнее, и наконец она открыла глаза. Она как будто не удивилась, увидев меня, ибо, конечно, не сразу сообразила, где находится. Люси всегда пробуждается так мило, что и теперь, когда ее тело, должно быть, продрогло от холода, а рассудок был в смятении оттого, что пробуждение наступило на кладбище ночью, она не утратила своей прелести. Содрогнувшись, она прильнула ко мне.