Увы, гордость Жильбера возвышала его в собственных глазах. Какое дело Андреа до Жильбера? Зачем ей делать хотя бы шаг, чтобы приблизиться к нему или удалиться от него? Она ведь была из той породы женщин, что могут выйти из ванны в присутствии лакея или крестьянина – они для нее не мужчины. Зато Николь из другой породы, и ее следует избегать. Потому-то Жильбер и скрылся столь стремительно.
Однако долго пробыть вдали от окна он не смог и, тихонько подойдя поближе, выглянул. Другое окно, расположенное на первом этаже как раз под первым, только что отворилось, и в нем появилась фигура в белом: Андреа в утреннем пеньюаре, еще полусонная, нашаривала ногой под стулом слетевшую домашнюю туфлю. Напрасно Жильбер всякий раз, когда видел Андреа, клялся себе, что будет тверд в своей ненависти и не поддастся чувству любви, – кончалось это всегда одинаково; вот и сейчас он вынужден был опереться о стену, сердце его забилось, словно собиралось выскочить из груди, в жилах закипела кровь. Впрочем, кровообращение молодого человека мало-помалу успокоилось, и он начал размышлять. Как мы уже говорили, речь шла о том, чтобы видеть, оставаясь невидимым. Взяв одно из платьев Терезы, он прикрепил его булавкой к веревке, протянутой поперек всего окна, и из-за этой импровизированной занавески стал наблюдать за Андреа, уже не боясь, что та его заметит.
Андреа поступила по примеру Николь: она потянулась, из-за чего пеньюар у нее на груди на миг разошелся, потом облокотилась о подоконник и принялась неторопливо осматривать сад. На лице ее отразилось явное удовольствие, и она, так редко улыбавшаяся мужчинам, без всякой задней мысли улыбнулась саду. Везде была тень от высоких деревьев, повсюду буйствовала зелень.
Среди прочих домов, окружавших сад, взгляд Андреа остановился и на доме Жильбера. С места, где сидела Андреа, были видны лишь мансарды – так же, впрочем, как и ее было видно только из мансард. Ничто в них не привлекло ее внимания. Да и что было за дело гордой девушке до жившего там люда?
Итак, осмотревшись, Андреа убедилась, что она одна, за ней никто не наблюдает и поблизости от ее тихого пристанища не видно ни одной любопытной физиономии какого-нибудь парижского насмешника, которых так боятся провинциалки.
Результат ее наблюдений не замедлил сказаться. Оставив окно широко распахнутым, чтобы утренний воздух добрался до самых дальних уголков ее комнаты, Андреа подошла к камину, дернула за сонетку и принялась одеваться или, точнее, раздеваться в глубине полутемной комнаты. Вошла Николь, расстегнула ремни шагреневого несессера времен королевы Анны, достала черепаховый гребень и распустила волосы Андреа. Мгновенно длинные густые локоны, словно плащ, упали на плечи девушки.
Жильбер тихо вздохнул. Едва ли он видел когда-либо прекрасные волосы Андреа, которые мода и этикет всегда покрывали слоем пудры, но он узнал Андреа – полуодетую, в сто раз более прекрасную в своем неглиже, чем в самом изысканном одеянии. Плотно сжатые губы молодого человека пересохли, руки его горели как в лихорадке, глаза померкли от напряжения. По прихоти Андреа, причесываясь, подняла голову, и глаза ее остановились на мансарде Жильбера.
– Смотри, смотри, – прошептал тот, – как ни старайся, ничего не увидишь, а я вот вижу все.
Жильбер ошибался: Андреа увидела развевающееся платье, на манер тюрбана обмотанное вокруг головы молодого человека, и показала Николь пальцем на это странное зрелище. Та, прервав свое сложное занятие, ткнула в сторону окошка гребнем, похоже, спрашивая госпожу, туда ли та показывает.
Жильбер с таким интересом наблюдал за этим обменом знаками, что не заметил еще одного человека, присутствовавшего при молчаливой сцене. Чья-то рука резко сдернула у него со лба платье Терезы, и, обернувшись, он с изумлением увидел Руссо.
– Какого черта вы здесь делаете, сударь? – сердито нахмурившись и пристально рассматривая платье своей жены, вскричал философ.
Жильбер попробовал отвлечь внимание Руссо от окошка.
– Ничего, сударь, совершенно ничего.
– Ничего? Так почему же вы прячетесь под этим платьем?
– Слишком яркое солнце.
– Вы спали, а солнце, едва поднявшись, уже стало для вас слишком ярким? Ну и нежные же у вас глаза, молодой человек!
Жильбер пробормотал несколько слов, но, почувствовав, что попался на крючок, закрыл лицо руками.
– Вы солгали и испугались, значит поступили дурно, – заключил Руссо.
После этого железного логического построения, огорчившего Жильбера, Руссо встал прямо перед окном. Побуждаемый вполне понятным чувством – объяснять его нет необходимости, – Жильбер, только что дрожавший при мысли, что его могут заметить, бросился вслед за Руссо к окну.
– Ага, во флигеле кто-то поселился, – проговорил тот тоном, от которого у Жильбера кровь застыла в жилах. Он не проронил ни слова, а подозрительный философ продолжал: – И эти люди знают мой дом, потому что показывают на него друг другу.
Жильбер, сообразив, что подошел к окну слишком близко, отступил назад. От Руссо не укрылись ни это движение, ни причина, его вызвавшая: он понял, что молодой человек смертельно боится быть замеченным.
– Нет, нет, мой юный друг, – сказал он, схватив молодого человека за руку, – похоже, там внизу что-то затевается, – они показывают на вашу мансарду. Станьте-ка здесь, прошу вас.
И он поставил его перед окном на самом виду.
– Нет, сударь, умоляю вас! – пытаясь вырваться, воскликнул Жильбер.
Для сильного и ловкого Жильбера вырваться не составило бы никакого труда, однако для этого ему пришлось бы вступить в борьбу со своим божеством; из уважения он подчинился.
– Вы знаете этих женщин и они вас тоже знают? – спросил Руссо.
– Нет, сударь, нет.
– Но если вы их не знаете и они вас тоже, то почему вы не хотите им показаться?
– Господин Руссо, у вас ведь тоже бывают секреты, не правда ли? Так имейте же снисходительность!
– Предатель! Знаю я, что у тебя за секреты! – вскричал Руссо. – Тебя подослали всякие там Гриммы[150] и Гольбахи[151], чтобы ты, надев на себя личину, снискал мое расположение! Ты поселился здесь, чтобы предать меня. Ах, я трижды дурак, глупый любитель природы! Хотел помочь одному из себе подобных, а привел в дом шпиона!
– Шпиона? – переспросил возмущенный Жильбер.
– Интересно, когда ты продашь меня, Иуда? – воскликнул Руссо, закутываясь в платье Терезы, которое он машинально все еще держал в руках; он полагал, что выглядит в своем горе величественно, хотя на самом деле был просто смешон.
– Сударь, вы клевещете на меня, – возразил Жильбер.
– Клевещу, змееныш? – закричал Руссо. – Я же застал тебя за тем, как ты с помощью знаков переговаривался с моими врагами, быть может, передавал им сюжет моего последнего сочинения!
– Сударь, явись я сюда для того, чтобы выведать секреты ваших трудов, я скорее переписал бы ваши рукописи, что лежат у вас на столе, чем стал бы знаками рассказывать их содержание.
Это было правдой; Руссо почувствовал, что сморозил одну из тех чудовищных глупостей, какие вырывались у него во время приступов охватывавшей его порой мании преследования.
– Сударь, мне вас жаль, но опыт сделал меня суровым, – проговорил он. – Жизнь моя текла среди обмана, меня все предавали, отвергали, продавали, терзали. Я, знаете ли, один из тех знаменитых горемык, которых государство ставит вне общества. В моем положении мне позволено проявлять подозрительность. А так как вы мне подозрительны, то вам придется покинуть мой дом.
Такого заключения Жильбер никак не ожидал. Его гонят! Он сжал кулаки, глаза его сверкнули так, что Руссо задрожал. Однако взгляд юноши тут же погас. Жильбер рассудил, что, уйдя отсюда, он лишится счастья видеть Андреа в любой час дня и потеряет дружбу Руссо; это было и горе, и позор одновременно. Решив спуститься с высоты своей невероятной гордыни, он стиснул руки и сказал:
– Сударь, выслушайте меня, одно только слово.
– Я безжалостен! – вскричал Руссо. – Своею несправедливостью люди сделали меня свирепее тигра. Вы сносились с моими врагами – идите же к ним, я вас не держу, вступайте с ними в союз, пожалуйста, но только оставьте мой дом.
– Сударь, эти девушки – вовсе не ваши враги, это мадемуазель Андреа и Николь.
– Кто такая мадемуазель Андреа? – осведомился Руссо, которому это имя было уже немного знакомо – он несколько раз слышал его от Жильбера.
– Мадемуазель Андреа, сударь, это дочь барона де Таверне, это… Ох, извините меня за многословие, но вы меня вынуждаете… Мадемуазель Андреа – это та, кого я люблю сильнее, чем вы любили мадемуазель Галле, или госпожу де Варен, или кого-нибудь еще; та, за кем я бросился пешком, без денег, без еды, пока не упал на дороге, сраженный усталостью и горем; та, кого я снова повстречал вчера в Сен-Дени, побежал за ней в Мюэту, откуда незаметно проследовал до улицы, соседней с вашей; та, кого сегодня утром я случайно увидел в этом флигеле; та, ради которой я хочу стать или Тюренном, или Ришелье[152], или Руссо.
Как знаток человеческого сердца, Руссо понимал, что такое крик души; он понимал, что даже лучшему из комедиантов не удалось бы изобразить ни слезы, слышавшиеся в голосе Жильбера, ни лихорадочные жесты, сопровождавшие его слова.
– Значит, эта молодая дама – мадемуазель Андреа? – осведомился он.
– Да, господин Руссо.
– И вы ее знаете?
– Я сын ее кормилицы.
– Стало быть, вы солгали, сказав, что не знаете ее; вы если и не предатель, то, во всяком случае, лжец.
– Сударь, вы разрываете мне сердце, и, по правде говоря, для меня будет лучше, если вы убьете меня на месте.
– Фразы, фразы, стиль Дидро и Мармонтеля![153] Вы лжец, сударь.
– Хорошо, сударь, пусть я лжец, но тем хуже для вас, если вы не в состоянии понять причину моей лжи, – воскликнул Жильбер. – Лжец!.. Я ухожу, прощайте! Я ухожу в отчаянии, и пусть оно будет на вашей совести!