– Вам ведь известно, что я всегда по мере сил старался избавить вас от таких прикосновений.
– Это верно, вы не домогаетесь меня, и это единственное, что хоть как-то примиряет меня с моими бедами.
– Тайна! Непостижимая тайна! – проговорил Бальзамо, скорее в ответ на собственные мысли, чем на слова девушки.
– Короче, почему вы отняли у меня свободу? – спросила Лоренца.
– А почему вы, добровольно отдав ее мне, хотите теперь отобрать? Почему вы бежите от того, кто вас защищает? Почему вы собираетесь опереться на незнакомого человека в борьбе против того, кто вас любит? Почему тому, кто никогда вам не угрожал, вы непрестанно угрожаете выдать секрет, который вам не принадлежит и важность которого вы не сознаете?
– Пленник, страстно желающий вновь обрести свободу, все равно обретет ее, и ваши решетки меня не остановят, как не остановила клетка на колесах! – не отвечая на вопросы Бальзамо, воскликнула Лоренца.
– К счастью для вас, Лоренца, они достаточно прочны, – угрожающе спокойно ответил граф.
– Господь ниспошлет мне грозу, как в Лотарингии, и молния испепелит их.
– Поверьте, вам лучше молить Бога, чтобы ничего подобного не произошло. Опасайтесь романтической восторженности, Лоренца, говорю вам, как друг.
В голосе Бальзамо звучал такой гнев, в глазах его тлел такой мрачный огонь, его белая мускулистая рука так зловеще сжималась при каждом слове, произносимом медленно, почти торжественно, что Лоренца, еще не остыв от возмущения, против воли слушала его.
– Вы видите, дитя мое, – все с тою же угрожающей ласковостью продолжал Бальзамо, – что я попытался сделать эту тюрьму достойной даже королевы, и будь вы королевой, то и тогда ни в чем не испытывали бы недостатка. Уймите же свое нелепое возбуждение. Живите здесь, как жили бы у себя в монастыре. Попытайтесь привыкнуть ко мне, полюбить меня как друга, как брата. Когда у меня будут огорчения, я стану поверять их вам, одно ваше слово сможет утешить меня в жестоких разочарованиях. Чем больше доброты, внимания, терпения я в вас увижу, тем тоньше будут становиться решетки вашей тюрьмы. Кто знает? Быть может, через полгода или год вы будете так же свободны, как я, то есть не захотите отнять у меня вашу свободу.
– Нет, нет! – вскричала Лоренца, которая никак не могла понять, как в этом мягком голосе может звучать такая решимость. – Довольно обещаний, довольно лжи: вы захватили меня грубою силой. Я принадлежу себе, и только себе, так верните меня хотя бы Господу, если не хотите вернуть меня мне самой. До сих пор я сносила ваш деспотизм только потому, что помню, как вы спасли меня от разбойников, собиравшихся лишить меня чести, но теперь у меня уже не осталось ни капли признательности. Еще несколько дней этой возмутительной тюрьмы, и я перестану быть вам обязанной, а потом – берегитесь! – я могу прийти к мысли, что вы были каким-то тайным образом связаны с теми разбойниками.
– Я удостоюсь чести считаться главарем бандитов? – с иронией полюбопытствовал Бальзамо.
– Не знаю, но я обратила внимание на знаки, что вы делали, и на ваши слова.
– Вас удивили знаки и слова? – побледнев, воскликнул Бальзамо.
– Да, я обратила на них внимание, я теперь знаю их, я их запомнила.
– Но вы не должны их повторять – ни одной живой душе, вы должны скрывать их в самых потаенных глубинах вашей памяти, пока они не забудутся вовсе.
– Напротив! – воскликнула Лоренца, радуясь, как радуется рассерженный человек, который нащупал вдруг уязвимое место противника. – Эти слова я буду благоговейно хранить в памяти, буду повторять их про себя, когда я одна, и громко прокричу при первом же удобном случае. Я их уже передала кое-кому.
– Кому же? – осведомился Бальзамо.
– Принцессе.
– Ладно! Вот что я вам скажу, Лоренца, – проговорил Бальзамо, впиваясь ногтями себе в кожу, чтобы сдержать возбуждение и охладить пылающую кровь. – Больше вы их не скажете никому: я буду держать двери закрытыми, я заострю прутья решетки, я, если понадобится, обнесу этот двор стенами высотой с вавилонские.
– А я повторяю вам, Бальзамо: можно выйти из любой тюрьмы, особенно если любовь к свободе усиливается ненавистью к тирану.
– Великолепно, Лоренца! Выходите, но помните: вы можете сделать это лишь дважды: после первого раза я накажу вас так жестоко, что вы прольете все слезы, какие у вас есть, а после второго я покараю вас столь безжалостно, что вы лишитесь всей вашей крови.
– О боже, боже, он убьет меня! – в приступе крайнего отчаяния закричала девушка, вцепившись себе в волосы и катаясь по ковру.
Несколько мгновений Бальзамо смотрел на нее со смесью гнева и жалости. Жалость в конце концов взяла верх.
– Послушайте, Лоренца, опомнитесь, успокойтесь. Придет день, когда вы будете вознаграждены за все ваши страдания – подлинные или мнимые, – проговорил граф.
– Пленница! Пленница! – не слушая Бальзамо, выкрикивала Лоренца.
– Терпение.
– Я обречена!
– Это временные испытания.
– Безумная! Безумная!
– Вы поправитесь.
– Отправьте меня сейчас же в сумасшедший дом, бросьте в настоящую тюрьму!
– И не подумаю. Вы ведь предупредили, каким образом собираетесь против меня действовать.
– Хорошо, тогда убейте меня! Сейчас же!
И, вскочив с проворством и гибкостью дикого зверя, Лоренца бросилась к стене с намерением разбить себе голову. Однако Бальзамо лишь протянул руку и, казалось, только силою своей воли, почти не разжимая губ, произнес одно слово, остановившее девушку: она внезапно замерла, пошатнулась и, мгновенно уснув, упала на руки графа. Странный чародей, которому молодая женщина повиновалась, видимо, лишь телом, но не душой, поднял Лоренцу и отнес ее на постель: там он поцеловал ее, задвинул полог над кроватью, потом оконные занавески и вышел.
Лоренца же спала сладким и благотворным сном, окутавшим ее, словно плащ, которым добрая мать укутывает своего исстрадавшегося и наплакавшегося своевольного ребенка.
58. Посещение
Лоренца не ошиблась. Проехав через заставу Сен-Дени и предместье того же названия, карета повернула между воротами и углом последнего дома и устремилась вдоль бульвара. Как и сказала ясновидящая, в карете сидел монсеньор Луи де Роган, епископ Страсбургский, которому не терпелось еще до назначенного срока посетить чародея в его вертепе.
Кучер, которого многочисленные галантные похождения красивого прелата приучили к езде в темноте, по рытвинам и ухабам порою небезопасных таинственных улиц, правил весьма уверенно; проехав по освещенным и людным бульварам Сен-Дени и Сен-Мартен, он направил экипаж в мрачный и пустынный бульвар, ведущий к Бастилии. На углу улицы Сен-Клод карета остановилась, после чего по распоряжению хозяина кучер поставил ее под деревьями, шагах в двадцати от дома.
Кардинал де Роган, одетый в светское платье, вылез и трижды постучал в двери особняка, который без труда узнал благодаря описанию графа Феникса. Во дворе послышались шаги Фрица, и дверь отворилась.
– Здесь ли живет господин граф Феникс? – спросил принц.
– Да, монсеньор, – ответил Фриц.
– Он дома?
– Да, монсеньор.
– Доложите.
– Его высокопреосвященство кардинал де Роган, не так ли, монсеньор?
Принц невероятно изумился. Он осмотрел себя, огляделся вокруг, словно что-то в его одежде или окружении могло выдать его титул. Но нет, он был один, одет по-мирски.
– Откуда вам известно мое имя? – осведомился он.
– Хозяин только что сказал мне, что ожидает ваше высокопреосвященство.
– Но, должно быть, завтра или послезавтра?
– Нет, монсеньор, сегодня вечером.
– Ваш хозяин сказал, что ждет меня сегодня вечером?
– Да, монсеньор.
– Ну ладно, доложите, – сказал кардинал и сунул в руку Фрица двойной луидор.
– Будьте добры следовать за мной, ваше высокопреосвященство, – отозвался Фриц.
Кардинал кивнул. Быстрым шагом Фриц направился к дверям прихожей, освещавшейся двенадцатисвечным канделябром из позолоченной бронзы. Удивленный и задумчивый, кардинал двигался следом.
– Друг мой, – проговорил он, останавливаясь в дверях гостиной, – тут явно какое-то недоразумение, и, если это так, мне бы не хотелось беспокоить графа. Он не может меня ждать, поскольку не знает, что я должен приехать.
– Монсеньор, ведь вы – его высокопреосвященство кардинал принц де Роган, епископ Страсбургский? – спросил Фриц.
– Да, мой друг.
– Значит, его сиятельство ждет именно вас, монсеньор.
Фриц зажег свечи в двух других канделябрах, поклонился и вышел. В течение пяти следующих минут кардинал, сдерживая невероятное возбуждение, осматривал изящную меблировку гостиной и развешанные на стенах восемь картин известных художников. Но вот дверь отворилась, и на пороге появился граф Феникс.
– Добрый вечер, монсеньор, – поздоровался он.
– Мне сказали, что вы меня ждете сегодня вечером? Но это невозможно! – не отвечая на приветствие, воскликнул кардинал.
– Прошу извинить меня, монсеньор, но я и в самом деле ждал вас, – отозвался граф. – Вы можете усомниться в правдивости моих слов, видя, как скромно я вас принимаю, но я в Париже всего несколько дней и не успел еще как следует устроиться. Не взыщите, ваше высокопреосвященство.
– Вы меня ждали? А кто предупредил вас о моем посещении?
– Вы сами, монсеньор.
– Но каким образом?
– Вы останавливали свою карету у заставы Сен-Дени?
– Останавливал.
– Вы подзывали своего лакея и он разговаривал с вашим высокопреосвященством, стоя у дверцы?
– Да.
– Вы говорили ему следующие слова: «Улица Сен-Клод на Болоте, через предместье Сен-Дени и бульвар», которые он повторил потом кучеру?
– Говорил. Но вы, стало быть, меня видели и слышали?
– Я видел и слышал вас, монсеньор.
– Значит, вы были там?
– Нет, монсеньор, меня там не было.
– Где же вы были?
– Здесь.
– Вы видели и слышали меня отсюда?