– Да, монсеньор.
– Но позвольте!
– Монсеньор забывает, что я – чародей.
– Ах да, верно, я забыл, господин… Как прикажете вас называть – барон Бальзамо или граф Феникс?
– Дома у меня нет имени, монсеньор: дома я называюсь магистром.
– Да, это ученый титул. Итак, магистр, значит, вы меня ждали?
– Ждал.
– И уже приготовили лабораторию?
– Моя лаборатория всегда готова, монсеньор.
– Вы позволите мне войти в нее?
– Буду счастлив проводить туда ваше высокопреосвященство.
– Я последую за вами, но только с одним условием.
– Каким?
– Обещайте, что сам я не войду в сношения с дьяволом. Я очень боюсь его величества Люцифера.
– Что вы, что вы, монсеньор!
– Да, обычно ведь на роль дьявола приглашают или плутоватых гвардейцев-протестантов, или подвыпивших учителей фехтования, которые после того, как свечи погаснут, для пущей убедительности осыпают людей щелчками и колотушками.
– Монсеньор, – с улыбкой ответил Бальзамо, – мои дьяволы никогда не забывают, что им выпала честь иметь дело с принцами, и всегда помнят слова его высочества Конде, который пообещал одному из них, что, если тот не будет вести себя прилично, он так вздует его, что тот или уйдет, или будет поспокойнее.
– Вот это мне по душе, – ответил кардинал. – Скорее же в лабораторию.
– Будьте любезны следовать за мной, ваше высокопреосвященство.
– Идемте.
59. Золото
Кардинал де Роган и Бальзамо поднялись по узкой лестнице, ведшей параллельно главной в гостиные второго этажа; там Бальзамо отпер дверь, помещавшуюся под аркой, и кардинал решительно вступил в открывшийся его глазам темный коридор. Бальзамо затворил дверь. Услышав стук двери, кардинал в некотором волнении оглянулся.
– Вот мы и на месте, ваше высокопреосвященство, – проговорил Бальзамо. – Нам осталось лишь открыть, а потом закрыть за собою вот эту последнюю дверь. Не удивляйтесь ее странному скрипу, она железная.
Вздрогнувший от стука первой двери кардинал был рад, что теперь его предупредили вовремя: скрип петель и скрежет ключа в замке заставили бы напрячься и менее чувствительные нервы, чем у него. Спустившись на три ступеньки, он вошел.
Просторная комната с голыми потолочными балками, огромная лампа с абажуром, множество книг, разнообразные химические и физические приборы – вот первое, что бросалось в глаза в этом помещении. Через несколько секунд кардинал почувствовал, что ему трудно дышать.
– В чем дело? – спросил он. – Здесь душно, с меня градом льет пот. А это что за шум?
– «Вот в чем причина», как сказал Шекспир[156], монсеньор, – отозвался Бальзамо, отдернув асбестовую занавеску, за которой находился громадный кирпичный очаг; в центре его, словно глаза льва во мраке, светились два отверстия. Этот очаг занимал середину второй комнаты, вдвое просторнее первой; принц не заметил ее за асбестовой занавеской.
– Ох, здесь страшновато, – попятившись, заметил принц.
– Это очаг, ваше высокопреосвященство.
– Я понимаю. Но поскольку вы цитировали Шекспира, я процитирую Мольера: «Бывает очаг и очаг». У этого вид совершенно дьявольский, и запах из него мне не нравится. Что там у вас варится?
– То, о чем вы просили, ваше высокопреосвященство.
– В самом деле?
– Разумеется. Надеюсь, ваше высокопреосвященство одобрит образчик моего умения. Я собирался взяться за работу лишь завтра вечером, так как вы, монсеньор, намеревались навестить меня послезавтра, но ваши планы изменились, и я, как только увидел вас едущим на улицу Сен-Клод, сразу разжег очаг и приготовил смесь. Она уже кипит: через десять минут вы получите ваше золото.
– Как! Тигли уже в очаге?
– Через десять минут у нас будет золото – такое же чистое, как в венецианских цехинах и тосканских флоринах.
– Увидим – если, конечно, что-нибудь можно будет увидеть.
– Безусловно, только нам следует принять необходимые меры предосторожности.
– Какие же?
– Прикройте лицо этой маской со стеклами для глаз, иначе пламя может повредить вам зрение – настолько оно жаркое.
– Черт возьми, будем осторожны! Я буду держать маску у глаз и не расстанусь с нею даже за сто тысяч экю, что вы мне пообещали.
– Надеюсь, монсеньор, ведь глаза у вашего высокопреосвященства красивы и умны.
Комплимент отнюдь не прогневал принца, который очень ревниво относился к своей внешности.
– Стало быть, вы говорите, что мы увидим золото? – переспросил он, прилаживая маску.
– Надеюсь, монсеньор.
– На сто тысяч экю?
– Да, монсеньор, быть может, немного больше, потому что смесь я сделал очень насыщенную.
– Вы и в самом деле благородный чародей, – проронил принц, сердце которого радостно забилось.
– Но не столь благородный, сколь ваше высокопреосвященство, соблаговолившее похвалить меня. Теперь, монсеньор, извольте немного посторониться, я сниму с тиглей крышку.
Бальзамо надел короткую асбестовую рубаху, крепкой рукою взял железные щипцы и поднял раскаленную докрасна крышку; под ней стояли четыре тигля одинаковой формы. В одних смесь была ярко-красной, в других – светлее, но еще отливавшая пурпуром.
– Вот и золото! – промолвил прелат вполголоса, словно боясь громким разговором нарушить совершающееся перед ним таинство.
– Да, ваше высокопреосвященство. Эти тигли разогреты неравномерно: одни были в огне двенадцать часов, другие одиннадцать. Смесь – этот секрет я раскрываю вам как другу науки – превращается в нужное вещество только в момент кипения. Но как вы можете наблюдать, монсеньор, первый тигель уже посветлел: вещество готово, пора его переливать. Соблаговолите посторониться, ваше высокопреосвященство.
Принц выполнил просьбу четко, словно солдат, который услышал приказ начальника. Отбросив щипцы, уже нагревшиеся от соприкосновения с раскаленной крышкой тигля, Бальзамо подвез к очагу нечто вроде наковальни на колесиках, на которой в специальных углублениях были установлены восемь цилиндрических форм средней вместимости.
– Что это, дорогой чародей? – спросил принц.
– Это, монсеньор, обычные литейные формы, в которые я буду отливать ваши слитки.
– Ах вот оно что, – отозвался принц и удвоил внимание.
Бальзамо разложил на полу в виде валика белые льняные очески. Встав между наковальней и очагом, он открыл толстую книгу, с палочкой в руке прочитал заклинание и взял в руки гигантские щипцы, которыми можно было обхватить тигель.
– Золото получится превосходное, монсеньор, самого лучшего качества.
– Как! Вы собираетесь вытащить этот горшок из огня? – изумился принц.
– Да, монсеньор, тигель весит пятьдесят фунтов. Уверяю вас, мало кто из литейщиков обладает моей силой и ловкостью, так что ничего не бойтесь.
– И все же, вдруг тигель лопнет…
– Такое случилось со мной лишь однажды, ваше высокопреосвященство: это было в тысяча триста девяносто девятом году, когда я проводил опыт вместе с Никола Фламелем[157], в его доме на улице Писцов, подле часовни Сен-Жак-ла-Бушери. Бедняга Фламель чуть было не лишился жизни, а я потерял двадцать семь мерок вещества, более ценного, чем золото.
– Какого черта вы мне тут плетете, магистр?
– Это правда.
– Выходит, вы занимались важной работой в тысяча триста девяносто девятом году?
– Да, монсеньор.
– С Никола Фламелем?
– Да, с Никола Фламелем. Мы с ним открыли секрет лет за пятьдесят или шестьдесят до этого, работая с Пьером Добрым в городе Пола. Он закрыл тигель недостаточно быстро, и я из-за испарений больше чем на десять лет лишился правого глаза.
– Вы работали с Пьером Добрым?
– Да, с тем самым, который сочинил знаменитый трактат «Margarita pretiosa»[158]. Вы, разумеется, его знаете?
– Да, он датируется тысяча триста тридцатым годом.
– Это именно он, ваше сиятельство.
– И вы знали Пьера Доброго и Фламеля?
– Я был учеником одного и учителем другого.
Пока изумленный кардинал задавал себе вопрос, не сам ли дьявол или какой-нибудь его приспешник стоит рядом с ним, Бальзамо сунул в очаг щипцы с длинными ручками.
Все было сделано уверенно и быстро. Алхимик ухватил тигель щипцами дюйма на четыре ниже края, приподнял его немного, чтобы убедиться, что взялся надежно, а затем напряг мускулы и поднял зловещий горшок из пылающей печи. На раскаленной глине появились белые бороздки, похожие на молнии, прорезающие грозовую тучу, затем края тигля сделались темно-красными, тогда как сам конический тигель казался серебряно-розовым во мраке очага, и, наконец, кипящий металл, на котором образовалась фиолетовая пленка с золотистыми прожилками, зашипел в носике тигля и полился огненной струей в черную форму: золотая зеркальная поверхность презренного металла дымилась и подрагивала.
– Теперь вторая, – промолвил Бальзамо, переходя к другой форме.
И она была наполнена с тою же силой и сноровкой. Со лба у алхимика струился пот; кардинал, стоя в темноте, осенял себя крестным знамением.
Картина действительно была дикая и полная величественного ужаса. Бальзамо, освещаемый красноватыми отблесками расплавленного металла, напоминал извивающихся в котлах грешников Микеланджело или Данте. Кроме того, кардинала волновало неведомое.
Передышки между двумя отливками Бальзамо себе не дал: времени было мало.
– Тут получится небольшой угар, – проговорил он, наполнив вторую форму. – Смесь кипела на сотую долю минуты дольше, чем нужно.
– Сотую долю минуты? – воскликнул кардинал, уже не пытаясь скрыть своего изумления.
– В алхимии это очень много. Но пока, ваше высокопреосвященство, у нас есть два пустых тигля и две полные формы с сотней фунтов чистого золота.
Захватив своими массивными щипцами первую форму, он бросил ее в воду, форма зашипела и долго дымилась; затем он вытащил из нее безупречный слиток золота, похожий на сплющенную с концов сахарную голову.