– Значит, идем к постройкам? – спросил Филипп.
– Да. Вы же сказали, что толпа должна была устремиться в ту сторону, и, вероятней всего, туда она и устремилась. С нею, наверно, и бежал бедный мой мальчик. Он был провинциал, совершенно не знающий ни здешних нравов, ни даже расположения улиц. Возможно, в этот вечер он впервые был на площади Людовика Пятнадцатого.
– Увы, моя сестра тоже провинциалка.
– Ужасная картина! – вздохнул старик, обходя груды трупов.
– И тем не менее именно здесь и надо искать, – сказал молодой человек, направляя свет фонаря на нагромождение мертвых тел.
– Мне страшно смотреть. Я простой человек, и зрелище стольких мертвецов вызывает во мне ужас, который я не в силах преодолеть.
– Я тоже испытывал такой же ужас, но сейчас немножко привык. Взгляните, вон юноша лет шестнадцати—восемнадцати, его задавили в толпе, потому что никаких ран у него я не вижу. Не тот ли это, кого вы разыскиваете?
Старик, преодолев себя, посветил фонарем.
– Нет, сударь, это точно не он. Мой выглядит моложе, у него черные волосы и бледное лицо.
– Увы, этой ночью они все бледны, – заметил Филипп.
– Взгляните, мы около Хранилища мебели, – сказал старик. – Посмотрите на эти следы борьбы. На стенах кровь, на прутьях и остриях решетки клочья одежды. Их тут прижали, и им некуда было деваться.
– Да, это было здесь, совершенно точно, здесь, – пробормотал Филипп.
– Сколько горя!
– Боже мой!
– Что такое?
– В куче трупов лоскут белой ткани. Моя сестра была в белом платье. Будьте добры, сударь, дайте мне ваш фонарь.
Действительно, Филипп заметил белый лоскут и схватил его. Но так как у него действовала одна рука, выпустил его, чтобы взять фонарь.
– В руке этого молодого человека обрывок от женского платья! – воскликнул он. – В таком же платье была Андреа. О, Андреа! Андреа!
И из груди его вырвалось отчаянное рыдание.
Старик подошел к нему.
– Это он! – вскричал старик, простирая к мертвецу руки.
Это восклицание заставило Филиппа приглядеться внимательней, и вдруг он удивленно воскликнул:
– Жильбер!
– Вы знали Жильбера, сударь?
– Вы разыскиваете Жильбера?
Оба эти вопроса прозвучали одновременно.
Старик схватил руку Жильбера, но она была холодна.
Филипп расстегнул на молодом человеке фуфайку, рубашку и положил руку на сердце.
– Бедняга Жильбер, – промолвил он.
– Мой мальчик, – вздохнул старик.
– Он дышит, он жив! Уверяю вас, он жив! – воскликнул Филипп.
– Это правда?
– Уверен. У него бьется сердце.
– Помогите! Помогите! – закричал старик. – Я видел, там есть хирург.
– Нам придется обойтись без него. Только что я просил у него помощи и получил отказ.
– Он должен заняться моим мальчиком! – упрямо настаивал старик. – Должен! Сударь, помогите мне донести Жильбера к нему.
– У меня только одна рука, сударь, но она к вашим услугам, – отвечал Филипп.
– Помогите! Помогите! – кричал старик.
– Сперва людей из народа!
– Только из народа, – подтвердил хирург, верный своему правилу, зная, что всякий раз, когда он произносит эти слова, окружающие отвечают ему ропотом восхищения.
– Человек, которого я принес, – из народа, – поспешно заверил старик, чувствуя тем не менее, что начинает проникаться общим восхищением, которое вызывала категоричность молодого хирурга у людей, окружавших его.
– Тогда после женщин, – заявил хирург. – Мужчины сильнее женщин и способны дольше выдерживать боль.
– Сударь, сделайте только кровопускание, простое кровопускание, – попросил его старик.
– А, господин дворянин, вы опять здесь? – промолвил хирург, увидев Филиппа и не обратив внимания на старика.
Филипп промолчал. Старик, решив, что эти слова относятся к нему, запротестовал:
– Я не дворянин, я из народа. Меня зовут Жан-Жак Руссо.
Врач удивленно ахнул и с повелительным жестом крикнул:
– Пропустите естественного человека! Пропустите освободителя человечества! Пропустите гражданина Женевы!
– Спасибо, сударь, – поблагодарил Руссо, – спасибо.
– Вы пострадали, сударь? – спросил хирург.
– Нет, не я, а этот бедный юноша.
– О, вы тоже, как я, трудитесь на благо человечества! – вскричал хирург.
Руссо, взволнованный столь торжественным приемом, пробормотал что-то невразумительное.
Филипп, потрясенный тем, что оказался лицом к лицу с философом, которого боготворил, скромно держался в стороне.
Руссо помогли положить Жильбера, все еще не пришедшего в чувство, на стол.
И только теперь Руссо внимательней присмотрелся к тому, у кого просил помощи. То был молодой человек примерно того же возраста, что Жильбер, но ничто в нем не свидетельствовало о молодости. Лицо у него было желтоватое и увядшее, как у старика, дряблые веки прикрывали змеиные глаза, рот искривлен, словно у эпилептика во время припадка.
Окруженный ампутированными руками и ногами, он стоял в рубашке с закатанными до локтей рукавами, с руками, залитыми кровью, и был скорее похож на палача, с удовольствием исполняющего свое ремесло, нежели на врача, вершащего святой и скорбный труд.
И все-таки имя Руссо имело над ним такую власть, что он отрешился от присущей ему грубости, бережно расстегнул Жильберу рукав, перетянул руку полотняным бинтом и надрезал вену.
Сперва появилось несколько капель крови, но через несколько секунд она полилась струей.
– Все, он спасен, но его придется лечить: у него очень сильно помята грудь, – сказал хирург.
– Сударь, мне остается только поблагодарить вас, – обратился к нему Руссо, – и воздать вам хвалу, но не за то, что вы делаете исключение для бедняков, а за вашу приверженность им. Все люди – братья.
– Даже дворяне, аристократы и богачи? – спросил молодой врач, и глаза его зловеще блеснули под тяжелыми веками.
– Даже дворяне, аристократы и богачи, когда они страдают, – подтвердил Руссо.
– Прошу простить, сударь, – ответил ему хирург, – но я родился в Будри близ Невшателя, я, как и вы, швейцарец и потому в некоторой мере демократ.
– Вы – мой земляк? – воскликнул Руссо. – Швейцарец? Сударь, скажите, пожалуйста, ваше имя.
– Это безвестное имя, имя человека, который посвятил свою жизнь тому, чтобы учиться, в ожидании, когда он сможет, подобно вам, посвятить ее счастью человечества. Меня зовут Жан-Поль Марат.
– Благодарю вас, господин Марат, – сказал Руссо. – Только, просвещая народ относительно его прав, не побуждайте его к мести, ибо, если он однажды начнет мстить, вы сами, быть может, придете в ужас от его жестокости.
На губах Марата мелькнула мрачная улыбка.
– О, если бы этот день наступил при моей жизни, – мечтательно протянул он, – если бы мне посчастливилось увидеть этот день…
Руссо слышал эти слова и, напуганный интонацией, с какой они были произнесены, как пугается путник, до которого донеслось отдаленное ворчание надвигающейся грозы, подхватил Жильбера на руки и попытался унести его.
– Двух добровольцев, чтобы помочь господину Руссо! – крикнул хирург. – Двух людей из народа!
– Я! Я! – отозвалось с десяток голосов.
Руссо осталось только выбрать; он ткнул пальцем в двух дюжих носильщиков, и они взяли у него Жильбера. Прежде чем уйти, Руссо подошел к Филиппу.
– Возьмите, сударь, мой фонарь, – сказал он, – мне он больше не нужен.
– Спасибо, – поблагодарил Филипп.
Он взял фонарь и опять отправился на поиски, а Руссо пошел к себе на улицу Платриер.
– Несчастный юноша! – прошептал Руссо, оглянувшись и видя, как Филипп исчез среди тесных улочек.
И он продолжал свой путь, время от времени вздрагивая: он слышал разносящийся над поверженной в скорбь площадью резкий голос хирурга, кричавшего:
– Людей из народа! Только людей из народа! Горе дворянам, богачам и аристократам!
69. Возвращение
Среди тысяч и тысяч следовавших друг за другом катастроф г-ну де Таверне чудом удалось избежать всех опасностей.
Не имея возможности оказать сопротивление силе, сметавшей все на своем пути, он проявил спокойствие и ловкость и сумел удержаться в центре толпы, которая неслась к улице Мадлен.
Эта толпа, сминая, давя о парапеты площади, об углы Хранилища мебели тех, кто оказался сбоку, оставляя по краям длинные цепи раненых и убитых, все-таки смогла унести ноги, но, правда, изрядно поредев, так как повезло только тем, кто находился в самой ее середине.
Едва вырвавшись на бульвар, мужчины и женщины разбежались во все стороны, оглашая воздух криками.
Таким вот образом г-н де Таверне, как и все окружавшие его, сразу оказался вне опасности.
В то, что мы сейчас скажем, было бы трудно поверить, если бы раньше мы не описали, и притом со всей откровенностью, характер барона; так вот, в продолжение всего этого жуткого бегства г-н де Таверне, прости его Бог, думал только о себе.
Не обладая могучим сложением, барон был человеком действия, а в минуты опасности для жизни такие натуры всегда следуют на практике изречению Цезаря: «Age quod agis»[176].
Нет, мы вовсе не намерены сказать, будто г-н де Таверне был эгоистом, а ограничимся лишь утверждением, что он был сосредоточен на себе.
И вот, едва очутившись на бульваре, едва обретя возможность двигаться по своей воле, едва исчезла угроза его жизни, едва почувствовав себя в безопасности, барон не смог удержаться от громкого радостного возгласа, за которым последовал второй.
Но этот второй возглас, хотя и прозвучал тише первого, был криком отчаяния:
– Дочь моя! Дочь моя!
Бессильно опустив руки, г-н де Таверне замер на месте с застывшим безжизненным взором; он перебирал в памяти все подробности расставания с дочерью.
– Несчастный отец! – послышались сочувственные восклицания нескольких женщин.
Вокруг барона мигом образовался кружок людей, готовых пособолезновать ему, но главным образом намеревавшихся расспросить об обстоятельствах утраты.