любовник приобрел над нею после нескольких лет чтения, она, служанка разорившегося барона, сочла бы унизительным отдаться какому-то крестьянину. Что же тогда говорить о ее госпоже, если она и впрямь отдалась Жильберу?
Николь рассудила, что рассказывать г-ну де Таверне о том, что она видела или, вернее, что она себе вообразила, было бы непростительной ошибкой: во-первых, из-за характера г-на де Таверне, который, надавав Жильберу пощечин и прогнав его, посмеялся бы над всем этим; во-вторых, из-за характера самого Жильбера, который счел бы подобную месть мелочной и достойной презрения. А вот заставить Жильбера страдать страданиями Андреа, получить власть над обоими, видеть, как они краснеют и бледнеют под взглядом горничной, сделаться полной хозяйкой положения, принудить Жильбера сожалеть о тех днях, когда ручка, которую он целовал, была груба только на ощупь, – вот что тешило ее воображение и льстило ее гордости, вот что казалось ей в самом деле выгодным, вот на чем она остановится. Придя к такому заключению, Николь уснула.
Когда она проснулась – свежая, легкая, с ясной головой, – было уже светло. Своему туалету она посвятила, как обычно, час: только для того, чтобы расчесать ее длинные волосы, руке менее привычной или более добросовестной потребовалось бы вдвое больше времени. Затем в треугольном кусочке амальгамированного стекла, служившем ей зеркалом, Николь принялась рассматривать свои глаза и нашла их красивыми как никогда. Осмотр продолжался; с глаз она перешла ко рту: губы отнюдь не побледнели и, словно вишни, круглились под сенью тонкого, чуть вздернутого носика; шея, которую девушка с великим тщанием прятала от поцелуев солнца, белизною равнялась лилии, тогда как грудь поражала великолепием, а вся фигура – весьма дерзкими формами.
Убедившись, насколько она хороша собой, Николь решила, что легко сможет вызвать ревность Андреа. Как мы видим, девушка не была окончательно испорчена; речь ведь шла не о каком-то ее капризе или фантазии, она и в самом деле поверила, что м-ль де Таверне могла влюбиться в Жильбера.
Итак, физически и нравственно вооруженная, Николь отворила дверь в спальню Андреа, которая велела служанке будить ее в семь утра, если сама до тех пор не встанет. Но, едва войдя в комнату, Николь остановилась. Бледная, со лбом, покрытым испариной, от которой слиплись ее прекрасные волосы, Андреа распростерлась на постели; девушка тяжело дышала в забытьи и время от времени морщилась, словно от боли. Сон Андреа явно был неспокоен: она, полуодетая, лежала поверх сбившихся, скомканных простынь, подложив одну руку под щеку, а другой сжимая белую, точно мрамор, грудь. Дыхание ее то замирало, то вырывалось наружу с хрипом и неразборчивым стоном.
Николь несколько секунд молча рассматривала госпожу, затем покачала головой: отдавая себе должное, она тем не менее поняла, что нет на свете красоты, способной тягаться с красотой Андреа. Служанка подошла к окну и открыла ставни. Потоки света тут же залили спальню и заставили затрепетать покрасневшие веки м-ль де Таверне. Она проснулась, но, приподнявшись, почувствовала вдруг такую тяжелую усталость и вместе с тем резкую боль, что с криком упала на подушку.
– Боже! Что с вами, мадемуазель? – воскликнула Николь.
– Уже поздно? – протирая глаза, спросила Андреа.
– Очень поздно. Мадемуазель проспала на час дольше обычного.
– Не знаю, что со мной, Николь, – проговорила Андреа и огляделась, словно желая уяснить, где она. – Я совершенно разбита. Грудь просто разламывается.
Николь пристально посмотрела на госпожу и ответила:
– Это начинается простуда, которую мадемуазель заработала нынешней ночью.
– Нынешней ночью? – удивленно переспросила Андреа и, заметив беспорядок в своей одежде, продолжала: – Ах, так я и не раздета? Как это могло случиться?
– Неужели мадемуазель не помнит? – осведомилась Николь.
– Ничего не помню, – приложив руки ко лбу, проговорила Андреа. – Что со мной? Неужели я схожу с ума?
Она уселась в постели, еще раз посмотрела вокруг блуждающим взглядом, затем с усилием промолвила:
– Ах, вот теперь вспоминаю: вчера я чувствовала себя такой утомленной, такой усталой… Это из-за грозы, наверное… Потом…
Николь указала госпоже пальцем на измятую, но застеленную постель. Андреа остановилась: ей вспомнился чужестранец, так странно на нее смотревший.
– Потом? – с явным интересом переспросила Николь. – Мне кажется, мадемуазель что-то припомнила.
– Потом я заснула, сидя на табурете у клавесина, – сказала Андреа. – А после этого ничего не помню. Должно быть, я поднялась к себе в полусне и сразу бросилась на кровать – у меня даже не было сил раздеться.
– Нужно было позвать меня, – сладко пропела Николь. – Разве я не служанка мадемуазель?
– Об этом я не подумала, а быть может, у меня не хватило сил, – без тени лукавства ответила Андреа.
– Лицемерка! – пробормотала Николь и добавила громче: – Но мадемуазель сидела у клавесина довольно долго, потому что перед тем, как мадемуазель вернулась к себе, я услышала внизу шум и спустилась.
Здесь Николь остановилась в надежде, что Андреа чем-нибудь себя выдаст – сделает какое-то движение или покраснеет, но та оставалась спокойной; в лице ее, как в зеркале, отражалась чистая душа девушки.
– Я спустилась, – повторила Николь.
– И что же? – осведомилась ее госпожа.
– А то, что мадемуазель у клавесина не было.
Андреа подняла голову, но в красивых глазах ее не было ничего, кроме удивления.
– Вот странно! – воскликнула она.
– Но это так.
– Ты говоришь, что меня не было в гостиной, но ведь я даже с места не вставала.
– Прошу у мадемуазель прощения, но… – упорствовала Николь.
– Тогда где же я была?
– Мадемуазель должна знать это лучше, чем я, – пожала плечами служанка.
– Думаю, ты ошибаешься, Николь, – мягко возразила Андреа. – Я не вставала с табурета. Мне только вроде помнится ощущение холода, какой-то тяжести, да еще трудно было двигаться.
– Однако я видела, что мадемуазель шла как нельзя лучше, – насмешливо возразила Николь.
– Ты меня видела?
– Ну конечно.
– Но ведь ты только что сказала, что меня не было в гостиной.
– А я видела мадемуазель вовсе не в гостиной.
– Где же тогда?
– В прихожей, у лестницы.
– Меня? – изумилась Андреа.
– Мадемуазель собственной персоной. Уж мне ли не знать мадемуазель, – с подчеркнуто простодушным смешком отозвалась Николь.
– А между тем я уверена, что не покидала гостиной, – тщетно напрягая память, отвечала Андреа.
– А я, – упрямо продолжала служанка, – уверена, что видела мадемуазель в прихожей. Я даже подумала, – добавила она, еще пристальней глядя на госпожу, – что мадемуазель возвращается с прогулки по саду. Вчера вечером после грозы было так хорошо. Вечером гулять приятно: прохладней, да и цветы пахнут сильнее, не правда ли, мадемуазель?
– Но ты же знаешь, что я боюсь гулять по вечерам: я слишком боязлива, – улыбнулась Андреа.
– Можно гулять не одной, тогда не будет страшно, – отозвалась Николь.
– И с кем же, по-твоему, мне гулять? – спросила Андреа, не замечая, что разговор с горничной превратился в форменный допрос.
Продолжать выяснения Николь не решилась. Ее напугало хладнокровие госпожи, показавшееся ей верхом скрытности. Поэтому она сочла, что будет благоразумнее придать разговору иной оборот.
– Мадемуазель сказала, что плохо себя чувствует? – спросила она.
– Да, мне и в самом деле неважно, – отвечала Андреа. – Я чувствую себя усталой, разбитой, но не знаю почему. Я ведь вчера вечером ничего особенного не делала. Неужели я заболеваю?
– Но ведь бывают еще и огорчения, – заявила Николь.
– И что же? – спросила Андреа.
– А то, что из-за них тоже чувствуешь себя усталой, уж я-то знаю.
– Так, значит, у тебя какие-нибудь огорчения, Николь?
Слова эти прозвучали с таким высокомерным пренебрежением, что Николь решилась говорить смелей.
– Да, мадемуазель, – опустив глаза, ответила она, – у меня огорчения.
Андреа небрежно поднялась с постели и, раздевшись, чтобы тут же снова одеться, проговорила:
– Ну что там у тебя, рассказывай.
– Да я, собственно, и пришла к мадемуазель, чтобы сказать…
Николь замолчала.
– Что сказать? Боже, до чего ж у тебя смущенный вид, Николь!
– Я выгляжу смущенной, а мадемуазель усталой. Нам обеим не по себе.
Слова «нам обеим» явно не понравились Андреа: она нахмурилась, и с губ у нее слетело недовольное восклицание. Однако Николь не испугалась, хотя восклицание это могло бы навести ее на размышления.
– Ну, раз мадемуазель угодно, я скажу, – проговорила она.
– Начинай же.
– Я хочу выйти замуж, мадемуазель…
– Вот так так! Тебе нет еще и семнадцати, а ты уже думаешь о замужестве!
– Мадемуазель же тоже только шестнадцать…
– Ну и что?
– Разве в свои шестнадцать лет мадемуазель не подумывает о замужестве?
– Откуда вы это взяли? – строго спросила Андреа.
Николь собралась было сказать дерзость, но вовремя спохватилась: она хорошо знала Андреа и поняла, что разговор, еще не начавшись, может тут же и закончиться.
– Конечно, я не могу знать, о чем думает мадемуазель, но я простая крестьянка и поступаю, как велит природа.
– Вот интересно!
– Как! Разве это не естественно – любить и быть любимой?
– Допустим. Что ж дальше?
– Я люблю одного человека.
– А он вас любит?
– Думаю, да, мадемуазель.
Поняв, что слова ее прозвучали не очень-то убедительно, Николь исправилась:
– То есть я уверена в этом.
– Прекрасно, насколько я вижу, вы в Таверне не теряете времени зря.
– Нужно же подумать о будущем. Вы – знатная барышня и, конечно, получите наследство от какого-нибудь богатого родственника, а у меня даже родственников нет. У меня будет только то, что я добуду себе сама.
Все это казалось Андреа делом нехитрым; мало-помалу она перестала думать о тоне, в котором произнесены были не понравившиеся ей слова, и ее врожденная доброта взяла верх.