– Так за кого же ты хочешь выйти? – спросила она.
– Ах, мадемуазель знает его, – глядя своими хорошенькими глазками прямо в лицо Андреа, ответила девушка.
– Я его знаю?
– Прекрасно.
– Да не томи же – кто он?
– Я боюсь, мой выбор не понравится мадемуазель.
– Мне?
– Да, вам.
– Значит, ты сама не считаешь его удачным?
– Я этого не говорю.
– Ладно, назови его, не бойся. Господа должны принимать участие в людях, которые хорошо им служат, а я тобой довольна.
– Мадемуазель так добра!
– Да говори же и зашнуруй меня наконец!
Николь призвала на помощь всю свою проницательность, собралась с силами и проговорила:
– Это… это Жильбер!
К ее великому изумлению, Андреа и бровью не повела.
– Жильбер! Маленький Жильбер, сын моей кормилицы?
– Он самый, мадемуазель.
– Как! Ты хочешь замуж за этого мальчика?
– Да, мадемуазель, за него.
– И он тебя любит?
Николь почувствовала, что решительный миг настал.
– Он сам сто раз говорил мне об этом, – ответила она.
– Ну что ж, выходи, – спокойно проговорила Андреа, – не вижу никаких препятствий. Твои родители умерли, он сирота, так что оба вы сами распоряжаетесь своей судьбой.
– Конечно, – пробормотала Николь, совершенно ошеломленная тем, что дело ее решилось вопреки всем ее предчувствиям. – Значит, мадемуазель не против?
– Вовсе нет. Только вот оба вы еще очень молоды.
– Значит, сможем дольше прожить вдвоем.
– Но вы ведь оба бедны.
– Мы будем работать.
– А где же будет работать он? Парень ведь ничего не умеет.
Устав от притворства, Николь внезапно перестала осторожничать:
– Если позволите, я хотела бы сказать, что мадемуазель плохо относится к бедному Жильберу.
– Вот как? Я отношусь к нему так, как он того заслуживает. Он же лентяй.
– Зато, мадемуазель, он много читает и хочет лишь одного – учиться.
– Он своеволен, – продолжала Андреа.
– Но только не с мадемуазель, – отозвалась Николь.
– Что ты имеешь в виду?
– Мадемуазель это известно лучше, чем кому бы то ни было. Вы же заставляете его приносить дичь к столу.
– Я?
– А ему порой приходится прошагать десять лье, прежде чем он что-нибудь найдет.
– Ей-богу, мне никогда и дела не было до…
– До дичи? – насмешливо подхватила Николь.
Будь Андреа в обычном расположении духа, она, быть может, посмеялась бы шутке горничной и не заметила бы таящейся в ней горечи. Однако в это утро нервы у нее были натянуты как струны. Каждому слову Андреа, каждому ее движению предшествовала нервная дрожь. Даже малейшее мысленное усилие составляло для нее препятствие, которое всякий раз нужно было преодолевать; выражаясь современным языком, Андреа была раздражена. Слово это – удачное изобретение филологов: оно напоминает нам о дрожи, которая пронизывает нас, если мы откусим кусок какого-нибудь очень терпкого плода или прикоснемся к чему-либо шероховатому.
– Это что еще за шуточки? – внезапно придя в себя, осведомилась Андреа, к которой вдруг вернулась ее проницательность, исчезнувшая было из-за дурного самочувствия.
– Это не шуточки, мадемуазель, – отвечала Николь. – Шуточки хороши для знатных дам, а я – бедная девушка и честно говорю только то, что есть.
– Так что же ты говоришь?
– Мадемуазель клевещет на Жильбера, который к ней очень внимателен. Вот и все.
– Он лишь выполняет то, что должен делать слуга.
– Но Жильбер не слуга, ему денег не платят.
– Он сын наших бывших арендаторов, мы его кормим, даем ему кров, а он взамен ничего не делает. Тем хуже для него, потому что в таком случае он вор. Но к чему это вы клоните и почему с таким рвением защищаете мальчишку, на которого никто не нападает?
– О, я прекрасно знаю, что мадемуазель на него не нападает, – ответила Николь с улыбкой, хотя внутри вся ощетинилась.
– И сейчас я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
– Потому что мадемуазель просто не хочет понять.
– Довольно, – строго отрезала Андреа, – сию же минуту объясните, что вы хотите сказать.
– То, что я хочу сказать, мадемуазель знает получше моего.
– Ничего я не знаю и даже не догадываюсь, потому что у меня нет времени заниматься вашими загадками. Вы просите моего согласия на ваше замужество, не так ли?
– Да, мадемуазель, и прошу вас не сердиться на меня за то, что Жильбер меня любит.
– Да какое мне дело до того, любит вас Жильбер или нет? В самом деле, вы меня уже утомили.
Николь подскочила, словно молодой петушок. Гнев, так долго сдерживаемый, наконец прорвался:
– А может, мадемуазель говорила то же самое и Жильберу?
– Да разве я разговариваю с вашим Жильбером? Оставьте меня в покое, мадемуазель, вы просто спятили.
– Если вы с ним не разговариваете или больше не разговариваете, то, думаю, лишь с недавних пор.
Андреа подошла к Николь и окинула ее великолепным, полным презрения взглядом.
– Вы уже целый час собираетесь сказать мне какую-то дерзость. Говорите же, я требую.
– Но… – Николь запнулась, немного смутившись.
– Вы утверждаете, что я разговаривала с Жильбером?
– Да, мадемуазель.
Андреа внезапно пришла мысль, которую она раньше просто не допускала.
– Боже милостивый, бедняжка ревнует! – расхохотавшись, воскликнула она. – Успокойся, моя бедная Леге, я не смотрю на твоего Жильбера и даже не знаю, какого цвета у него глаза.
Андреа почувствовала, что уже готова простить девушку, которая, как оказалось, не надерзила ей, а просто вбила себе в голову невесть что. Николь же, напротив, сама выглядела оскорбленной и не собиралась ничего прощать.
– Я думаю, – сказала она, – этого и не узнаешь, если смотреть на человека ночью.
– Как ты сказала? – спросила Андреа, которая уже начала что-то понимать, но никак не могла в это поверить.
– Я сказала, что раз мадемуазель разговаривает с Жильбером лишь по ночам, как вчера, например, то хорошенько рассмотреть его лицо довольно трудно.
– Если вы сейчас же не объяснитесь, вам несдобровать! – сильно побледнев, воскликнула Андреа.
– Нет ничего проще, мадемуазель, – забыв обо всякой осторожности, проговорила Николь. – Этой ночью я видела…
– Тише, меня кто-то зовет, – прервала служанку Андреа.
И действительно: снизу послышался крик:
– Андреа! Андреа!
– Это ваш батюшка, мадемуазель, и с ним гость, который у нас ночевал, – пояснила Николь.
– Спуститесь и скажите, что я не могу выйти, что мне дурно, что я чувствую себя разбитой, а потом возвращайтесь, чтобы мы могли закончить этот странный разговор.
– Андреа! – опять послышался голос барона. – Господин Бальзамо просто хочет пожелать тебе доброго утра.
– Ступайте же! – повторила Андреа, королевским жестом указывая Николь на дверь.
Николь повиновалась, как повиновались приказам Андреа все, – без возражений и недовольных мин. Но только Николь вышла, как Андреа охватило странное чувство: несмотря на свое нежелание показываться на люди, она ощутила, что какая-то мощная, непреодолимая сила тянет ее к окну, которое служанка оставила приоткрытым. Она подошла и увидела Бальзамо: глубоко поклонившись, он сверлил ее взглядом. Она покачнулась и, чтобы не упасть, схватилась за ставню.
– Добрый день, сударь, – в свою очередь проговорила Андреа.
Она произнесла эти слова как раз в тот миг, когда Николь вернулась, предупредив барона, что его дочь не выйдет; девушка так и застыла с разинутым ртом, изумляясь такой противоречивости своей госпожи.
Андреа, сразу обессилев, упала в кресло. Бальзамо продолжал на нее смотреть.
12. При свете дня
Путешественник встал в этот день рано, чтобы взглянуть на экипаж и справиться о здоровье Альтотаса. В замке спали все, кроме Жильбера, который, спрятавшись за решеткой окна своей комнатушки у входа в дом, с любопытством следил за Бальзамо. Но тот закрыл дверцу кареты и был уже далеко, когда Жильбер лишь ступил на подъездную аллею.
Поднимаясь в сторону леса, Бальзамо удивился, насколько иною при свете дня выглядела картина, показавшаяся ему накануне столь мрачной. Над бело-розовым, сложенным из камня и кирпича маленьким замком возвышались заросли клена и развесистого ракитника; душистые ветви ниспадали на кровлю, венчая флигели словно золотыми коронами. Перед замком лежал пруд шагов тридцати в поперечнике, окаймленный газоном и живой изгородью из бузины в цвету; вместе с подъездной аллеей, обсаженной высокими каштанами и осиной, пруд этот представлял для глаза весьма привлекательное зрелище. От каждого флигеля к небольшим, но густым зарослям, прибежищу множества птиц, концерты коих по утрам были слышны и в замке, вела широкая аллея, по сторонам которой росли клены, платаны и липы. Бальзамо выбрал левую сторону и шагов через двадцать очутился в чаще, где шиповник и сирень, умытые накануне дождем, источали упоительный аромат. На опушке кусты бирючины росли вперемежку с жимолостью и жасмином, полоса ирисов и земляники терялась в чаще цветущей ежевики и розового боярышника.
Прогуливаясь таким образом, Бальзамо добрался до самого высокого места. Здесь его взору предстали всё еще величественные развалины каменного замка. Лишь полуразрушенная башня возвышалась среди груды обломков, увитых длинными гирляндами плюща и дикого винограда, этих диких детей разрушения, которыми природа населяет развалины, чтобы продемонстрировать человеку, что даже они могут быть плодородными.
С этой точки зрения владения де Таверне площадью в семь или восемь арпанов[45] были не лишены изящества и величавости. Дом походил на пещеру, окрестности которой природа украсила цветами, вьющимися растениями, прихотливыми нагромождениями камней, но при этом сама пещера отпугивала усталого путешественника, желающего найти среди этих разбитых камней убежище для ночлега.
Возвращаясь после часовой прогулки п