Г-н де Босир, как мы уже имели честь отрекомендовать его, был вынужден прервать свои наблюдения, поскольку барон велел ему подать карету. Вздрогнув от неожиданности, он поклонился г-ну де Таверне и звонким голосом приказал кучеру подъехать к дому.
Карета подъехала. Ла Бри с невыразимой смесью ликования и гордости водрузил на нее сундук.
– Я поеду в королевской карете! – в восторге промолвил он, думая, что его никто не слышит.
– На запятках, друг мой, на запятках, – с покровительственной улыбкой поправил его де Босир.
– Отец, вы берете с собой Ла Бри? – удивилась Андреа. – А кто же будет сторожить Таверне?
– Да этот лоботряс философ, черт бы его побрал!
– Жильбер?
– Он самый. Разве у него нет ружья?
– Но что он будет есть?
– Ничего, прокормится ружьем. Будь спокойна, голодать он не будет, дроздов в Таверне хватает.
Андреа глянула на Николь, а та расхохоталась.
– Вот как ты его жалеешь, бессердечная! – бросила Андреа.
– Успокойтесь, мадемуазель, он вывернется и с голоду не умрет, – ответила Николь.
– Все-таки надо бы оставить ему два-три луидора, – сказала Андреа барону.
– Чтобы он окончательно избаловался? Он и без того достаточно испорчен.
– Нет, отец, чтобы ему было на что жить.
– Ладно, ежели он попросит о помощи, пошлем ему что-нибудь.
– Можете быть уверены, мадемуазель, он не попросит, – заметила Николь.
– Все равно оставьте ему пистоля три-четыре, – сказала Андреа.
– Он их не возьмет, мадемуазель.
– Не возьмет? Он такой гордец, этот твой господин Жильбер?
– Слава богу, мадемуазель, он больше уже не мой.
– Ладно, хватит, – бросил де Таверне, желая прервать это обсуждение, ставшее обременительным для его эгоистической натуры. – К черту господина Жильбера! Карета ждет, садитесь, дочь моя.
Андреа, не проронив ни слова, бросила прощальный взгляд на замок и села в тяжеловесную, основательную карету.
Г-н де Таверне уселся рядом с нею. Ла Бри в своей великолепной ливрее и Николь, которая, казалось, окончательно выбросила из головы Жильбера, разместились на козлах. Кучер взгромоздился наподобие форейтора на одну из лошадей.
– А где же сядет господин де Босир? – крикнул Таверне.
– Я, господин барон, верхом, – отвечал де Босир, поглядывая на Николь, радостно зардевшуюся, оттого что взамен неотесанного поселянина у нее появился элегантный кавалер.
Карета, запряженная четверкой резвых лошадей, тронулась, и деревья по обе стороны аллеи, такой родной для Андреа, побежали назад; одно за другим они исчезали из виду, клонясь под восточным ветром, словно прощались с покидающими их хозяевами. Вот и ворота уже распахнулись.
Жильбер замер справа от них. Держа в руках шляпу, он не поднимал глаз и тем не менее видел Андреа.
Она же, наклонясь к окошку противоположной дверцы, не отрывала глаз от столь дорогого для нее дома.
– Остановитесь! – крикнул г-н де Таверне форейтору.
Тот придержал лошадей.
– Ну вот, господин лоботряс, – обратился барон к Жильберу, – для вас наступает счастливая пора. Вы остаетесь один и, как подобает подлинному философу, можете ничего не делать; никто вас больше не будет бранить. Постарайтесь хотя бы не сжечь дом, когда заснете, и позаботьтесь о Маоне.
Жильбер молча поклонился. Ему казалось, что он ощущает на себе взгляд Николь, придавливавший его, словно невыносимое бремя; он боялся встретиться с этим взглядом, как боятся прикосновения раскаленного железа, боялся увидеть в ее глазах выражение торжества и насмешки.
– Пошел! – крикнул барон форейтору.
Но вопреки опасениям Жильбера Николь не смеялась; более того, ей понадобилось собрать все силы души, чтобы не пожалеть вслух бедного парня, которого бросили без пропитания, без надежд на будущее, без доброго слова; для преодоления же чувства жалости ей оказалось достаточно глянуть на г-на де Босира, который так прекрасно выглядел на гарцующем коне.
Словом, поскольку Николь смотрела на г-на де Босира, на Жильбера, пожиравшего глазами Андреа, она не могла смотреть.
Андреа, у которой на глаза навернулись слезы, не видела ничего, кроме дома, где родилась она и умерла ее мать.
Карета укатила, Жильбер, который и минуту назад почти ничего не значил для отъезжающих, теперь и вовсе перестал для них существовать.
Де Таверне, Андреа, Николь и Ла Бри, выехав из ворот замка, въезжали в новую жизнь.
Каждый думал о своем.
Барон размышлял о том, что в Бар-ле-Дюке он легко получит за позолоченный сервиз Бальзамо тысяч пять-шесть ливров.
Андреа шепотом читала молитву, которой ее научила мать, чтобы отгонять беса гордыни и тщеславия.
Николь придерживала на груди косынку, а то ветер слишком сильно вздувал ее, к радости г-на де Босира.
Ла Бри перебирал в кармане золотые монеты: десять луидоров, полученных от дофины, и два – от Бальзамо.
Г-н де Босир скакал на коне.
Жильбер закрыл большие ворота Таверне, несмазанные петли которых, как обычно, жалобно заскрипели.
После этого он помчался к себе в каморку, отодвинул от стены дубовый комод, за которым лежал уже готовый, завязанный в салфетку узелок. Узелок этот он повесил на конец кизиловой палки. Затем сбросил одеяло с походной койки, на которой лежал единственный соломенный тюфяк, и вспорол его. Очень скоро его рука нащупала в тюфяке бумажный пакетик, каковой Жильбер и извлек. В бумажке была завернута гладенькая, блестящая монета в шесть ливров. Таковы были сбережения Жильбера, скопленные им за три, а может быть, и за четыре года.
Он развернул бумажку, взглянул на монету, словно желая убедиться, что она не изменилась, снова завернул и положил в карман панталон.
Маон выл и рвался на цепи; временами несчастный пес принимался скулить: все его друзья один за другим бросили его, а безошибочный инстинкт подсказывал ему, что то же самое сейчас сделает и Жильбер.
Вой его становился все громче и громче.
– Молчать, Маон! – крикнул ему Жильбер. – Молчать, говорят тебе!
И тут ему в голову пришло сравнение, вызвавшее у него улыбку: «Разве не бросили меня, как собаку? Так почему же мне не бросить тебя, как человека?»
Потом, задумавшись, Жильбер произнес:
– Но меня по крайней мере бросили свободным: я волен жить той жизнью, какой хочу. Что ж, Маон, и я поступлю с тобой так же – не хуже и не лучше, чем поступили со мной.
Он побежал к будке и спустил Маона с цепи, приговаривая:
– Теперь ты свободен, живи как хочешь.
Маон ринулся к дому, но, обнаружив, что двери его закрыты, помчался к развалинам, и Жильбер, следя, как пес исчез среди деревьев, пробормотал:
– А теперь посмотрим, у кого верней инстинкт – у собаки или у человека.
Произнеся это, Жильбер вышел из калитки, запер ее, а ключ с силой и меткостью, присущей крестьянам при бросании камней, швырнул через стену, так что тот упал у самого пруда.
А поскольку природа хоть и однообразна в побуждениях, но многообразна в проявлении чувств, Жильбер, покидая Таверне, испытал нечто подобное тому, что испытывала Андреа. С одной лишь разницей: Андреа сожалела о прошлом, Жильбер с надеждой смотрел в будущее.
– Прощай! – произнес он, обернувшись, чтобы в последний раз взглянуть на маленький замок, и видя уже лишь его кровлю, укрытую зеленью черных немецких вязов. – Прощай, дом, где я столько страдал, где все ненавидели меня и, бросая мне хлеб, говорили, что я не заслужил его. Прощай и будь проклят! Сердце мое рвется от радости из груди и чувствует себя свободным, потому что твои стены больше не окружают меня! Прощай, тюрьма, ад, вертеп тиранов! Прощай навеки!
И, выкрикнув это проклятие, возможно не столь поэтичное, как иные, но тем не менее столь же содержательное, Жильбер ринулся вслед за каретой, стук колес которой издали еще доносился до него.
19. Монета Жильбера
После получаса бешеной гонки Жильбер испустил ликующий крик, увидев в полулье впереди себя карету барона, которая неторопливо поднималась на невысокий холм.
В этот миг Жильбер ощутил прилив подлинной гордости: ведь единственные бывшие в его распоряжении средства – молодость, сила и ум – уравняли его с теми, кому богатство, могущество и аристократическое происхождение дают безграничные возможности.
Вот сейчас г-н Таверне имел бы полное право назвать Жильбера философом, если б мог увидеть, как тот, неся палку, на которой висит его убогий скарб, стремительно шагает по дороге, сломя голову слетает вниз по склону, а перед каждым подъемом останавливается, словно с презрением говоря лошадям:
– Вы слишком медлительны для меня, и мне приходится давать вам фору.
Философ? Да, несомненно, он был таковым, если под философией понимать презрение к любым радостям, к любым удобствам. Разумеется, он не привык к изнеженной жизни, но скольких людей любовь сделала мягче!
Надо признать, то было великолепное зрелище, зрелище достойное Бога, творца всех энергичных и умных людей, таких, как этот раскрасневшийся и покрытый пылью юноша, бежавший без остановки чуть ли не два часа, прежде чем он почти что догнал карету и с наслаждением предался отдыху, когда лошади утомились. В этот день Жильбер, вне всяких сомнений, мог внушить восхищение каждому, кто имел возможность наблюдать за ним воочию или мысленно, как это делаем мы. И почем знать, может быть, надменная Андреа, увидев его, была бы тронута и безразличие, с каким она относилась к нему из-за его лени, сменилось бы уважением к его силе и выносливости?
Так прошел первый день. Барон сделал часовую остановку в Бар-ле-Дюке, и это позволило Жильберу не только догнать, но и обогнать его. Жильбер обошел весь город, так как слышал приказ барона остановиться у ювелира, потом, заметив нагоняющую его карету, нырнул в придорожные заросли, а когда она проехала, тотчас же побежал за нею следом.
Барон нагнал кареты дофины под вечер у деревушки Брийу, жители которой, собравшись на холме, оглашал