23. Утренний выход графини Дюбарри
Теперь, с позволения читателя, покинем м-ль Шон и виконта Жана, скачущих в почтовой карете по дороге в Шалон, и пригласим его заглянуть к другой особе, принадлежащей к тому же семейству.
В тех покоях Версаля, где прежде жила мадам Аделаида, дочь Людовика XV, сей государь поселил теперь г-жу графиню Дюбарри, вот уже год или около того состоявшую его любовницей; впрочем, прежде чем произвести этот государственный переворот, он заранее обдумал, как к этому отнесется двор.
Фаворитка, с ее простотой, непринужденностью, веселым характером, неисчерпаемым обаянием, кипучей фантазией, преобразила молчаливый дворец в бурлящий мир, обитатели коего были привечаемы только при условии, что будут находиться в непрестанном и как можно более веселом движении.
Из ее скромных покоев, скромных, разумеется, если помнить о могуществе их обладательницы, поминутно исходили то распоряжения о празднествах, то приказы об увеселительных прогулках.
Величественные лестницы этой части дворца, должно быть, без устали дивились неслыханному притоку посетителей, которые с самого утра, то есть с девяти часов, разряженные и сияющие, спешили наверх, чтобы смиренно притулиться в передней, набитой всякими редкостями, из которых наиболее редкостным был идол, для поклонения коему избранные допускались в святилище.
Часов в девять утра, то есть в час утреннего священнодействия, на другой день после сцены у въезда в деревню Ла-Шоссе, Жанна де Вобернье, именовавшаяся также м-ль Ланж, а затем графиней Дюбарри благодаря г-ну Жану Дюбарри, своему старинному покровителю, в пеньюаре из вышитого муслина, под которым сквозь пену кружев угадывались ее округлые ноги и мраморные плечи, восстала из постели не то что подобная Венере, нет! Для человека, предпочитающего действительность выдумке, она была куда прекраснее Венеры.
Изумительные вьющиеся каштановые волосы золотистого оттенка, белая атласная кожа в лазурных прожилках, глаза подчас томные, подчас проницательные, маленький алый рот, словно нарисованный кисточкой, обмакнутой в чистейший кармин, рот, открывавший два ряда жемчужин; ямочки на щеках, на подбородке, на пальцах; шея, достойная Венеры Милосской, гибкая, как ива, и в меру полная, – вот то, что позволяла г-жа Дюбарри узреть избранным, кои допускались к малому выходу; и его величество Людовик XV, допущенный к ночным таинствам, также не пренебрегал случаем прийти полюбоваться ею с утра, руководствуясь, подобно всем прочим смертным, пословицей, советующей старикам не упускать крошек, падающих со стола жизни.
Фаворитка проснулась уже довольно давно. В восемь она позвонила, распорядилась, чтобы в опочивальню к ней понемногу впустили солнечный свет, первого из ее придворных, – сперва сквозь плотные занавеси, затем сквозь более тонкие. Ярко светившее в тот день солнце было к ней допущено и, памятуя о своих славных мифологических победах, принялось ласкать прелестную нимфу, которая вместо того, чтобы убегать, подобно Дафне[66], от любви богов, бывала подчас настолько человечна, что снисходила к любви смертных. Она не обнаружила ни следа припухлости на лице, ни следа сомнения в блестящих, как карбункулы, глазах, с улыбкой вопрошавших маленькое ручное зеркальце, оправленное в золото и усеянное жемчугом, и ее гибкое тело, о коем мы попытались дать представление, выскользнуло из постели, где покоилось, убаюкиваемое сладчайшими грезами, на горностаевый ковер; там ножки, которые сделали бы честь и самой Золушке, встретились с двумя руками, каждая из коих держала по туфельке – одна такая туфелька обогатила бы дровосека в том лесу, где родилась Жанна, если бы дровосек вдруг нашел эту туфельку.
Обольстительная статуя распрямлялась, оживала; тем временем на плечи ей набросили платье из мехельнского кружева; затем настала очередь пухлых ножек; на мгновение вынырнув из домашних туфелек, они были облачены в розовые шелковые чулки, столь тонкие, что их было не отличить от кожи, которую они облегали.
– Никаких известий от Шон? – спросила она первым делом у камеристки.
– Нет, сударыня, – ответствовала та.
– А от виконта Жана?
– Тоже ничего.
– А Биши ничего не получила?
– Нынче утром она заезжала к сестре госпожи графини.
– И никаких писем?
– Нет, сударыня, никаких.
– Ах, до чего утомительно такое ожидание! – с очаровательной гримаской произнесла графиня. – Хоть бы придумали какое-нибудь средство, чтобы беседовать на расстоянии сотни лье. Ах, право слово, жаль мне тех, которые подвернутся мне под руку нынче утром! Что творится в передней? Давка порядочная?
– Госпожа графиня этим интересуется?
– Еще бы! Послушайте, Дореа, дофина приближается, а у меня на примете что-то нет никого такого особенного, кто бы покинул меня ради этого светила. Между тем я ведь только скромная бедная звездочка. Ну-ка, подумаем, кто у нас сейчас?
– Да вот хотя бы господин д’Эгийон, принц де Субиз, господин де Сартин, господин президент Мопу.
– А герцог де Ришелье?
– Еще не появился.
– Ни нынче, ни вчера! Я же вам говорила, Дореа. Боится себя скомпрометировать. Пошлите моего скорохода в Ганноверский особняк справиться, не захворал ли герцог.
– Слушаюсь, госпожа графиня. Как госпожа графиня будет принимать – всех скопом или даст частные аудиенции?
– Частные аудиенции. Мне нужно поговорить с господином де Сартином; скажите, чтобы зашел один.
Едва камеристка графини передала приказ рослому ливрейному лакею, находившемуся в коридоре, который соединял переднюю со спальней графини, как в спальне появился начальник полиции, в черном платье, с суровым взглядом серых глаз и жестким рисунком тонких губ, которые он умерял сладкой улыбкой вестника верховной воли.
– Добрый день, враг мой, – бросила ему графиня, видевшая его в зеркальце.
– Это я-то ваш враг, сударыня?
– Разумеется. Для меня род людской делится на две части: на друзей и врагов. Середины я не признаю, а равнодушных числю врагами.
– И несомненно, правы, сударыня. Но помилуйте, чем я, несмотря на всю свою преданность, о которой вам известно, заслужил место в той, а не иной части?
– Тем, что позволили напечатать, распространить, распродать, подсунуть королю кучу стишков, памфлетов, пасквилей, направленных против меня. Это низость, это злодейство! Это глупо, наконец!
– Но, сударыня, я же не отвечаю за все, что…
– Нет, сударь, отвечаете, потому что прекрасно знаете, что за негодяй все это написал.
– Сударыня, если бы у всей этой писанины был только один автор, нам не было бы надобности прятать его в Бастилию: он и сам умер бы от переутомления под бременем своих трудов.
– Не кажется ли вам, что все, что вы мне тут говорите, звучит по меньшей мере не слишком любезно?
– Я не говорил бы вам этого, сударыня, не будь я вашим другом.
– Ну ладно, оставим. Мы с вами снова друзья, так и быть, я этому рада, но все же меня тревожит одно обстоятельство.
– Какое же, сударыня?
– То, что вы водите дружбу с Шуазелем.
– Сударыня, господин де Шуазель – первый министр; он отдает приказы, а я обязан их исполнять.
– Значит, если он прикажет вам меня терзать, мучить, обрушивать на меня несчастье за несчастьем, вы спокойно предадите меня на терзания, муки, издевательства? Благодарю!
– Вспомните же, – произнес г-н де Сартин, преспокойно усаживаясь и не вызывая этим гнева фаворитки, поскольку самому осведомленному во Франции человеку прощалось все, что угодно, – что я для вас сделал три дня тому назад?
– Вы предупредили меня о том, что из Шантелу отправлен курьер, который должен ускорить прибытие дофины.
– И это, по-вашему, поступок врага?
– Но чем вы помогли мне во всем этом деле с представлением, которое, как вам известно, крайне важно для моего самолюбия?
– Я сделал все, что мог.
– Господин де Сартин, вы скрытничаете со мной!
– Ах, сударыня, вам угодно меня оскорбить? Кто меньше чем за два часа отыскал вам в какой-то таверне виконта Жана, которого вам нужно было послать не знаю – или, вернее, знаю – куда?
– Выходит, вам лучше было бы сидеть сложа руки, в то время как у меня пропал родственник, – смеясь, возразила г-жа Дюбарри, – человек, теснейшим образом связанный с французским королевским домом?
– Тем не менее, сударыня, все это немаловажные услуги.
– Ладно, одно было три дня назад, другое позавчера, но вчера – что вы сделали для меня вчера?
– Вчера, сударыня?
– О, не трудитесь вспоминать! Вчера было самое время позаботиться о других.
– Не понимаю, сударыня, о чем вы говорите.
– Зато я сама хорошо понимаю, о чем говорю. Ну, отвечайте, сударь, что вы делали вчера?
– Утром или вечером?
– Сначала утром.
– Утром, сударыня, я работал, как обычно.
– До какого часа вы работали?
– До десяти.
– Затем?
– Затем отправил посланца с приглашением отобедать к одному моему лионскому другу, который побился со мной об заклад, что приедет в Париж, а я об этом не узнаю; но на заставе его ждал один из моих лакеев.
– А после обеда?
– Отправил начальнику полиции его величества императора Австрии адрес известного вора, которого тот не мог отыскать.
– И где живет этот вор?
– В Вене.
– Значит, вы занимаетесь не только парижской полицией, но и полициями иностранных дворов?
– Да, сударыня, в свободное время.
– Прекрасно, буду иметь в виду. А после того как отправили этого курьера, что вы делали дальше?
– Я был в опере.
– Любовались малюткой Гимар? Бедный Субиз!
– Да нет же, я проследил за арестом знаменитого вора, срезавшего кошельки: я не трогал его, покуда он беспокоил только генеральных откупщиков, но он имел дерзость докучать двум или трем крупным вельможам.
– По-моему, вам следовало сказать – «он имел неосторожность», господин маршал. А после оперы?