– Действовать последовательно, – сказал герцог, – это не значит кричать: «Все! Все!» Тот, кто громче всех кричит: «Я это сделаю!» – когда приходит решительный момент, делает совершенно противоположное. Но раз уж я вступил в заговор, как только что имел честь вам заявить, то позабочусь, чтобы меня не бросили в одиночестве, что я и делал всякий раз, участвуя в заговорах при покойном короле и во времена Регентства.
– Право же, герцог, можно подумать, что вы забыли, где находитесь, – с насмешкой заметила герцогиня де Граммон. – Вы строите из себя вождя в стране амазонок.
– Прошу поверить, сударыня, что я имею некоторые основания получить этот сан, который вы у меня оспариваете, – ответил герцог. – Вы сильней ненавидите госпожу Дюбарри – ну вот, я и назвал имя, но никто его, надеюсь, не слышал. Итак, вы сильней, нежели я, ненавидите госпожу Дюбарри, но я более, чем вы, скомпрометирован.
– Скомпрометированы? – удивилась г-жа де Мирпуа.
– Да, скомпрометирован, и притом чудовищно. Я неделю не бывал в Версале, и как раз вчера графиня заехала в Ганноверский павильон осведомиться, не болен ли я. Вам известно, что ответил Рафе: что я уже давно не чувствовал себя так превосходно. Но я отказываюсь от своих прав, я нечестолюбив, я отдаю и даже вручаю первенство вам. Вы привели всех в движение, бросили искру, воззвали к нашему внутреннему чувству, и вам надлежит отдать жезл командующего.
– Только после их высочеств, – почтительно воспротивилась герцогиня.
– Ах нет, отведите нам пассивную роль, – попросила принцесса Аделаида. – Мы поедем в Сен-Дени повидаться с нашей сестрой Луизой, она нас задержит, мы не возвратимся, так что упрекнуть нас будет не в чем.
– Совершенно не в чем, – согласился герцог, – или уж тогда надо иметь крайне испорченное воображение.
– А я отправлюсь в Шантелу проследить, как идет сенокос, – сообщила герцогиня.
– Браво! – воскликнул герцог. – Превосходный повод. В добрый час.
– У меня болен ребенок, – сказала г-жа де Гемене, – я буду ухаживать за ним и не выйду из дому.
– А у меня сегодня вечером так кружится голова, что, если завтра Троншен не пустит мне кровь, я могу серьезно расхвораться, – сказала г-жа де Поластрон.
– Я же, – величественно объявила г-жа де Мирпуа, – не приеду в Версаль, потому что просто-напросто не желаю ехать. Я выбираю эту причину, и другой мне не надо.
– Прекрасно, прекрасно, – одобрил Ришелье. – Все это весьма логично, а теперь нам нужно принести клятву.
– Как это принести клятву?
– Входя в комплот, принято клясться, так делали всегда, начиная с заговора Катилины[122] и кончая заговором Челламаре[123], в котором я имел честь принимать участие. Правда, от этого они не стали успешней, но все равно следует почтить обычай. Итак, поклянемся. Сами убедитесь, это весьма торжественно.
Стоя в центре дамского кружка, он простер руку и величественно произнес:
– Клянусь!
Все дамы повторили клятву, кроме принцесс, которые постарались исчезнуть.
– Ну вот и всё, – сказал герцог. – Когда заговорщики поклянутся, изменить уже ничего нельзя.
– Ах, в какой она будет ярости, когда обнаружит, что в салоне никого нет! – воскликнула г-жа де Гемене.
– М-да, – хмыкнул Ришелье. – Король нас отправит на некоторое время в ссылку.
– Но что же останется от двора, герцог, если нас сошлют? – воскликнула г-жа де Гемене. – Разве не ожидается визит его величества короля датского? Кого же тогда ему будут представлять? А прибытие ее высочества дофины? Кому ее будут представлять?
– И потом, весь двор не сошлют, выберут кого-то одного.
– И я отлично знаю, кого выберут, – заметил Ришелье. – Меня, потому что мне всегда везет и всегда выбирали меня. Меня отправляли в ссылку уже четыре раза, так что, сударыни, это ровным счетом пятый заговор, в котором я участвую.
– Ошибаетесь, герцог, – бросила г-жа де Граммон. – В жертву принесут меня.
– Или господина де Шуазеля, – подсказал маршал. – Так что остерегайтесь, герцогиня.
– Господин де Шуазель, подобно мне, вытерпит опалу, но не снесет бесчестья.
– Нет, герцог, сошлют вовсе не вас, и не вас, герцогиня, и не господина де Шуазеля, а меня, – заявила г-жа де Мирпуа. – Король не сможет мне простить, что я столь же нелюбезна с графиней, как и с маркизой де Помпадур.
– Действительно, – согласился герцог, – вы всегда называли фаворитку фавориткой. Итак, сошлют нас обоих.
– Нас всех сошлют, – объявила, поднявшись, г-жа де Гемене, – поскольку я убеждена, что никто из нас не отступится от принятого решения.
– И не нарушит клятвы, – добавил герцог.
– Ну а кроме того, я на всякий случай приняла меры, – призналась г-жа де Граммон.
– Вы? – спросил герцог.
– Да, я. Чтобы прибыть завтра в десять в Версаль, ей нужны три вещи.
– Какие же?
– Парикмахер, платье, карета.
– Разумеется.
– Ну и что?
– А вот что! В десять она в Версале не будет. Король потеряет терпение, отпустит всех, и представление в связи с прибытием дофины отложится до греческих календ[124].
Новый поворот заговора был встречен бурей аплодисментов и криков «браво»; г-н де Ришелье и г-жа де Мирпуа, аплодируя громче всех, обменялись взглядами.
Обоим старым царедворцам пришла одна и та же мысль.
В одиннадцать все заговорщики при свете полной луны разъехались кто в Версаль, кто в Сен-Жермен.
И только герцог де Ришелье, взяв лошадь у своего курьера[125], поскакал боковой дорогой в Париж, меж тем как его карета с задернутыми шторами спокойно катилась по дороге в Версаль.
37. Ни парикмахера, ни платья, ни кареты
Если бы г-жа Дюбарри явилась в большую парадную залу из своих версальских апартаментов, это было бы воспринято как проявление дурного вкуса.
Впрочем, Версаль беден средствами для подготовки к столь торжественному событию.
И наконец, самое главное, так было не принято. Представляющиеся ко двору приезжали с помпой, словно иностранные посланники, либо из своего версальского особняка, либо из своего парижского дома.
Г-жа Дюбарри в качестве отправного пункта выбрала свой парижский дом.
В одиннадцать утра она уже была на улице Валуа вместе с графиней Беарнской, которую держала под замком, когда не имела возможности удерживать ее своей улыбкой, и которой чуть ли не ежеминутно умащивали рану всяческими сокровенными снадобьями, какие только могли предоставить медицина и химия.
Со вчерашнего вечера Жан Дюбарри, Шон и Дореа были в трудах, и тот, кто не видел их за этими трудами, даже представить не способен, какой властью может обладать золото и сколь могуществен человеческий гений.
Одна обеспечивала парикмахера, вторая подгоняла швей, а Жану, которому был отведен департамент карет, было вменено, кроме того, в обязанности надзирать за парикмахерским и портновским ведомствами. Сама же графиня, занимавшаяся цветами, бриллиантами и кружевами, рылась в ларцах и чуть ли не ежечасно получала из Версаля депеши, где сообщалось, что был отдан приказ осветить салон королевы и что пока ничего не изменилось.
Жан Дюбарри явился в четыре, бледный, возбужденный, но сияющий.
– Ну что? – набросилась на него графиня.
– Все будет готово.
– Как с парикмахером?
– Я встретил у него Дореа. Мы обо всем договорились. Я дал ему пятьдесят луидоров. Ровно в шесть он обедает здесь, так что тут можно быть спокойным.
– А платье?
– Платье будет просто чудо. Там присматривает Шон. Двадцать шесть портных нашивают жемчуга, ленты и отделку. Эту чудовищную работу делают на каждом куске отдельно, и если бы платье заказал кто-нибудь другой, а не мы, дело заняло бы неделю.
– Как это, на каждом куске? – удивилась графиня.
– А вот так, сестричка: платье шьется из тринадцати выкроенных кусков ткани. На каждый кусок – две швеи. Одна слева, а другая справа нашивают украшения и камни и соединяются в центре. Там работы еще на два часа. В шесть вечера платье будет у вас.
– Вы уверены, Жан?
– Вчера вместе с моим инженером я провел подсчет стежков. На каждом куске десять тысяч стежков, по пять тысяч на швею. При такой плотной ткани женщина тратит на стежок пять секунд, то есть делает двенадцать стежков в минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Две тысячи двести я сбросил на то, что швеям необходимо и отдохнуть и что они могут не туда ткнуть иголкой, но все равно мы имеем в запасе четыре часа.
– Ну а карета?
– Вы же знаете, за карету отвечаю я. Сейчас в большом сарае, натопленном до пятидесяти градусов, на ней сохнет лак. Это прелестнейший экипаж с двумя сиденьями, рядом с которым, можете быть уверены, кареты, посланные навстречу дофине, покажутся полным убожеством. Кроме гербов и боевого клича Дюбарри «Стоим впереди!», занимающих четыре панели, я велел изобразить на одной боковой панели целующихся голубков, а на другой сердце, пронзенное стрелой. И все это в окружении луков, колчанов и факелов. У Франсиана уже стоит очередь, чтобы посмотреть на нее. Ровно в восемь она будет здесь.
Тут как раз возвратились Шон и Дореа. Обе подтвердили сведения Жана.
– Благодарю вас, мои славные лейтенанты, – сказала графиня.
– Сестричка, у вас усталые глаза, – заметил Жан. – Поспите часок, наберитесь сил.
– Спать? Вот уж нет! Спать я буду сегодня ночью, а очень многие не смогут похвастаться этим.
Пока у графини шли все эти приготовления, по городу разошелся слух о предстоящем представлении. При всей своей праздности и кажущемся равнодушии парижане стократ более охочи до сплетен и новостей, чем жители любого другого города. Никто не был так хорошо осведомлен о придворных и об их интригах, как зевака восемнадцатого столетия, даже если он никогда не был допущен до лицезрения придворных увеселений и мог любоваться только иероглифическими изображениями на каретах да по ночам таинственными ливреями лакеев-скороходов. В ту пору не редкостью было, что того или иного придворного вельможу знал весь Париж: на спектаклях, на променадах двор играл главную роль. И г-н де Ришелье, восседающий на табурете на сцене в итальянской опере, и г-жа Дюбарри, разъезжающая в карете, которая своим великолепием затмевала карету покойной королевы, привлекали такое же внимание публики, как в