– Ну и каковы же оттенки чувств, питаемых вами, скажем, к господину Филиппу де Таверне, – светлые они или, скорее, темные?
– Я не таю никакого зла на господина Филиппа. Он не сделал мне ничего дурного и ничего хорошего. Я не люблю его, но и ненависти к нему не питаю. Он мне глубоко безразличен.
– Значит, вы не стали бы свидетельствовать против господина Филиппа де Таверне перед королем или перед господином де Шуазелем?
– По какому поводу?
– По поводу дуэли, которую он имел с моим братом.
– Если бы меня призвали в свидетели, сударыня, я сказал бы то, что знаю.
– А что вы знаете?
– Правду.
– И что же вы называете правдой? Это ведь понятие растяжимое.
– Ничуть не растяжимое для того, кто умеет отличить добро от зла, справедливость от несправедливости.
– Понимаю: добро – это господин Филипп де Таверне; зло – виконт Дюбарри.
– По моему мнению или, во всяком случае, судя по тому, что мне известно, – да.
– А я еще подобрала его на дороге! – с горечью воскликнула Шон. – Вот как вознаграждает меня тот, кто обязан мне жизнью!
– Вернее, сударыня, тот, кто не обязан вам смертью.
– Это одно и то же.
– Напротив, это совершенно разные вещи. Я не обязан вам жизнью: вы просто не дали своим лошадям меня раздавить, да и не вы, кстати, а форейтор.
Шон воззрилась на желторотого схоласта, столь мало стесняющего себя в выражениях.
– Я ожидала, – промолвила она сладким голосом и со сладкой улыбкой, – большей галантности со стороны моего попутчика, который так ловко сумел по дороге отыскать мою руку под подушкой, а ногу мою у себя на коленях.
Этот сладкий вид, эта короткость в обращении придали Шон столько соблазнительности, что Жильбер позабыл Самора, портного и завтрак, который ему запамятовали предложить.
– Ну, вот мы опять стали любезнее, – сказала Шон, беря Жильбера за подбородок. – Вы будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?
– Нет уж, этого никак не могу, – отвечал Жильбер. – Ни за что!
– Но почему же, упрямец?
– Потому что вина была на господине виконте.
– Какая такая вина, скажите на милость?
– Он нанес оскорбление дофине. А господин де Таверне, напротив…
– Ну-ну?
– Повел себя как должно, вступившись за нее.
– А мы, как видно, держим сторону дофины?
– Нет, я на стороне справедливости.
– Вы с ума сошли, Жильбер! Молчите, чтобы кто-нибудь в этом замке не услышал, что вы несете.
– В таком случае позвольте мне не отвечать на ваши вопросы.
– Тогда сменим тему.
Жильбер поклонился в знак согласия.
– Итак, мой птенчик, – весьма суровым голосом осведомилась молодая женщина, – на что вы тут рассчитываете, если не стремитесь завоевать симпатии здешних обитателей?
– Значит, для того, чтобы завоевать симпатии, мне нужно лжесвидетельствовать?
– И где вы только набрались всех этих громких слов?
– Я черпаю их в праве каждого человека жить в ладу с совестью.
– Ну, – возразила Шон, – если ты кому-то служишь, вся ответственность ложится на твоего господина.
– У меня нет господина, – отрезал Жильбер.
– А если будете вести себя так и впредь, дурачок, – заметила Шон, лениво поднимаясь из-за стола, – у вас и возлюбленной никогда не будет. Теперь я повторю свой вопрос и прошу вас ответить на него определенно: на что вы у нас рассчитываете?
– Я полагал, что нет нужды стараться снискать симпатии, когда можно просто приносить пользу.
– И заблуждались: полезных людей у нас хоть отбавляй, нам они осточертели.
– В таком случае я удалюсь.
– Удалитесь?
– Да, разумеется. Ведь я же к вам не просился, не так ли? Значит, я человек вольный.
– Вольный! – возопила Шон, в которой при виде столь непривычного для нее упорства начинал вскипать гнев. – Вот уж нет!
У Жильбера перекосилось лицо.
– Ладно, ладно, – проговорила молодая женщина, заметив, как насупился ее собеседник, и понимая, что так просто он от свободы не откажется. – Ладно, помиримся! Вы прелестный юноша, очень добродетельный, это придаст вам особую занимательность, хотя бы по контрасту со всем нашим окружением. Главное, сохранить в себе любовь к истине.
– Непременно сохраню, – отвечал Жильбер.
– Да, но ведь мы с вами по-разному это понимаем. Я имею в виду: сохраните в себе и для себя и не вздумайте радеть вашему божеству в коридорах Трианона или в передних Версаля.
– Гм! – хмыкнул Жильбер.
– Никаких «гм»! Не такой уж вы ученый, мой юный философ, и вам не повредило бы многому поучиться у женщины, и главным образом первейшему правилу: смолчать не значит солгать. Хорошенько запомните это.
– А если меня спросят?
– Кто? Вы с ума сошли! Боже милостивый, да кто в целом свете знает о вас, кроме меня? Сдается мне, господин философ, вам недостает хорошей школы. Вы относитесь к весьма еще редкой у нас породе людей. Чтобы откопать такого, как вы, нужно порыскать по большим дорогам и пошарить по кустам. Вы останетесь при мне, и не пройдет и четырех дней, как вы у меня превратитесь в образцового придворного.
– Сомневаюсь, – надменно изрек Жильбер.
Шон пожала плечами.
Жильбер улыбнулся.
– Оставим этот разговор, – заявила Шон. – Кстати, вам следует понравиться всего трем особам.
– Кто же эти три особы?
– Король, моя сестра и я.
– Что для этого нужно?
– Вы видели Самора? – осведомилась молодая женщина, избегая прямого ответа на вопрос.
– Этого негра? – с глубоким презрением спросил Жильбер.
– Да, этого негра.
– Что у меня может быть с ним общего?
– Постарайтесь, чтобы общей для вас оказалась удача, мой юный друг. Этот негр уже получает из королевской казны ренту в две тысячи ливров. Сейчас его назначают губернатором замка Люсьенна, и те, кто раньше насмехался над его толстыми губами и цветом кожи, теперь станут ему угождать и величать его господином, а то и превосходительством.
– Я, сударыня, не стану, – сказал Жильбер.
– Позвольте! – удивилась Шон. – Я полагала, один из первых заветов философии заключается в том, что все люди равны!
– Вот потому я и не стану звать Самора превосходительством.
Шон угодила в свою же западню. Теперь пришел ее черед кусать губы.
– Выходит, вы нечестолюбивы? – спросила она.
– Напротив, в высшей степени честолюбив! – возразил юноша, сверкнув глазами.
– И ваше честолюбие, насколько я помню, влечет вас на стезю медицины?
– Мне кажется, что в мире нет ничего лучше, нежели помогать ближнему.
– Что ж! Ваша мечта осуществится.
– Как?
– Вы станете лекарем, и не просто лекарем, а королевским.
– Я? – вскричал Жильбер. – Я? Да ведь у меня нет даже начатков знаний в искусстве врачевания! Вы смеетесь, сударыня.
– А Самор разве знает, что такое опускная решетка, бойницы, контрэскарп? Нет, он и понятия о них не имеет, но это его не заботит. Тем не менее он губернатор замка Люсьенна и обладает всеми преимуществами, связанными с этим званием.
– Ах, теперь понимаю, – горько сказал Жильбер. – У вас только один шут, этого недостаточно. Король скучает, ему понадобился второй.
– Перестаньте! – воскликнула Шон. – Вот опять у вас вытянулась физиономия. Право, милейший, это вас вовсе не красит. Приберегите все эти немыслимые гримасы до той поры, когда на голове у вас будет парик, а на парике колпак; вот тогда, чем безобразнее вы скривитесь, тем будет смешнее.
Жильбер во второй раз нахмурился.
– Послушайте, – продолжала Шон, – ну почему бы вам не принять звание королевского лекаря, если уж герцог де Трем домогается титула обезьянки моей сестры?
Жильбер не отвечал. Шон в соответствии с пословицей истолковала его молчание как знак согласия.
– В подтверждение того, что вы входите в милость, – объявила Шон, – вы более не будете столоваться вместе со слугами.
– Благодарю вас, сударыня, – отвечал Жильбер.
– Да, да, я уже распорядилась.
– Где же я буду столоваться?
– Вы разделите трапезу Самора.
– Как!
– Разумеется, губернатор замка и королевский лекарь вполне могут сидеть за одним столом. Если хотите, можете прямо сейчас пойти и отобедать с ним.
– Я не голоден, – отрезал Жильбер.
– Ну что ж, – невозмутимо отвечала Шон, – сейчас не голодны, но к вечеру-то проголодаетесь.
Жильбер покачал головой.
– Не вечером, так завтра или послезавтра. О, вы смягчитесь, господин бунтарь, ну а ежели будете доставлять нам чрезмерные огорчения, так на то у нас есть экзекутор для пажей, который нам безгранично предан.
Жильбер вздрогнул и побледнел.
– Итак, ступайте к превосходительному Самору, – сурово заключила Шон. – Ничего дурного там с вами не приключится, кухня у нас превосходная, но бойтесь проявить неблагодарность, потому что здесь вам сумеют преподать науку признательности.
Жильбер понурил голову.
Отвечать ему по-прежнему не хотелось, и он решил не возражать, а действовать.
Жильбера ждал лакей, тот, что доставил его сюда. Он провел юношу в небольшую столовую, примыкающую к передней, где тот уже был. За столом сидел Самор.
Жильбер сел рядом с ним, но принудить его есть было невозможно.
Пробило три часа; г-жа Дюбарри отбыла в Париж. Шон, которая должна была последовать за ней позже, отдала распоряжения, как приручать ее медведя. Если будет весел – накормить сластями; если по-прежнему будет бунтовать – пригрозить, а потом и запереть на часок в карцер.
В четыре в каморку Жильбера принесли полное облачение из «Лекаря поневоле»[132]: островерхий колпак, парик, черный камзол и того же цвета мантию. Наряд этот дополнялся отложным воротником, жезлом и толстой книгой.
Лакей, притащивший этот маскарадный костюм, продемонстрировал поочередно все его детали, и Жильбер не выказывал никаких поползновений к возмущению.
Следом за лакеем явился г-н Гранж и объяснил, как должно носить этот костюм; Жильбер терпеливо выслушал все наставления управителя и только заметил: