Со своей врожденной сметливостью Жильбер лишь подытожил неотчетливые и смутные идеи, витавшие в ту пору в воздухе и проникавшие в головы людей, словно облака, которые стягиваются на небе в одно место, а собравшись, рождают бурю.
– Иные, – продолжал рассуждать на ходу Жильбер, – удерживают силою то, что принадлежит всем. Прекрасно; значит, у них можно отнять то, что они обязаны разделить с другими. Если у моего брата есть излишек хлеба и он отказывается дать мне кусок – что ж, я силой возьму у него ломоть, следуя закону, которым руководствуются животные, – источнику здравого смысла и справедливости, ибо он зиждется на естественных потребностях. Конечно, я поступлю таким образом, если только мой брат не скажет мне: «Хлеб, что ты требуешь, предназначен для моей жены и детей» или: «Я сильнее тебя и сам съем весь свой хлеб».
И вот, обуреваемый такими чувствами, подобно молодому волку, Жильбер вдруг вышел к прогалине, посреди которой виднелся ржавый пруд, окаймленный по берегам камышом и кувшинками.
На травянистом склоне, спускавшемся к воде, по которой бегали длинноногие водомерки, сверкали, словно россыпи бирюзы, цветы незабудок.
Фон этой живописной картины составляли серебристые стволы высоких осин, стоящих вокруг прогалины, а между ними все густо заросло ольшаником.
На прогалину выходило шесть тропинок; две из них словно бы поднимались прямо к солнцу, золотившему вдалеке верхушки деревьев, остальные же четыре расходились, как лучи звезды, и исчезали в синеватой чаще леса.
Этот своеобразный зеленый зал казался самым свежим и цветущим местом во всем лесу.
Жильбер вошел в него по одной из тенистых тропинок.
Окинув взором до самого горизонта картину, которую мы только что описали, Жильбер перевел взгляд ближе и первым делом в полумраке глубокой ложбины увидел поваленное дерево, на котором сидел человек в сероватом парике и с мягким и тонким лицом; одет он был в кафтан из грубого коричневого сукна, такие же панталоны и серый пикейный жилет. Его стройные мускулистые ноги обтягивали серые бумажные чулки; на носках и пятках запыленных башмаков с пряжками виднелись следы утренней росы.
Подле сидевшего на поваленном дереве человека стояла раскрытая зеленая коробка с только что сорванными растениями. Между коленями у него была зажата палка из падуба: ее округлый набалдашник поблескивал в полумраке, а заканчивалась палка лопаткой дюйма в два шириной и три длиной.
Все эти подробности, которые мы так расписываем, Жильбер схватил одним взглядом, однако прежде всего он обратил внимание на ломоть хлеба; старик отщипывал от него кусочки, ел сам и по-братски угощал зябликов и зеленушек; высмотрев издали желанную добычу, птицы стремительно налетали на нее и с веселым щебетом уносились назад в чащу.
Старик следил за ними живым и благожелательным взглядом; время от времени он запускал руку в узелок, сделанный из клетчатого платка, доставал оттуда черешню и вслед за очередным кусочком хлеба отправлял ее в рот.
– Отлично, это то, что мне надо, – проговорил Жильбер, раздвигая ветки и направляясь к одинокому старику, который наконец вышел из своей задумчивости.
Не пройдя и половины расстояния, отделявшего его от старика, молодой человек понял, что тот – человек спокойный и добрый, и сдернул с головы шляпу. Старик, в свою очередь заметив, что он не один, окинул взглядом свою одежду, застегнул камзол и запахнул кафтан.
43. Ботаник
Приняв решение, Жильбер подошел к старику. Подойдя, он открыл рот, но тут же снова закрыл, так и не вымолвив ни слова. Решимость его улетучилась, теперь ему уже казалось, что он собирается просить милостыню, а не требовать то, что принадлежит ему по праву.
Заметив робость молодого человека, старик, похоже, почувствовал себя несколько спокойнее.
– Вы хотите что-то сказать мне, друг мой? – положив хлеб на дерево и улыбнувшись, спросил он.
– Да, сударь, – ответил Жильбер.
– И что же вам угодно?
– Сударь, я видел, как вы бросали хлеб птицам, а ведь сказано, что их питает Господь.
– Безусловно, питает, молодой человек, – подтвердил незнакомец, – однако рука человека – одно из средств, которым он для этого пользуется. Если вы хотите меня упрекнуть, то зря: нигде, ни в пустынном лесу, ни на людной улице, брошенный хлеб не пропадает. Здесь его уносят птицы, там – подбирают бедняки.
– Знаете, сударь, – возразил Жильбер, необычайно взволнованный проникновенным и мягким тоном старика, – хотя мы с вами и в лесу, мне тем не менее известен человек, который поспорил бы с птицами за ваш хлеб.
– Это вы, друг мой? – воскликнул старик. – Вы, случайно, не голодны?
– Очень голоден, сударь, клянусь вам, и, если вы позволите…
С предупредительностью и сочувствием старик схватил ломоть хлеба. Но вдруг, словно передумав, устремил на Жильбера свой живой и проницательный взгляд.
При внимательном рассмотрении Жильбер и в самом деле не очень-то походил на голодающего: кафтан на нем был опрятный, хотя кое-где испачканный землей. Сорочка белая, так как в Версале он надел свежую, только мятая и влажная, ясно свидетельствовавшая, что молодой человек провел ночь в лесу.
Кроме того, изящные руки с длинными пальцами выдавали в Жильбере человека, предающегося по преимуществу размышлениям, а не занятого физическим трудом.
Жильберу хватило такта, чтобы понять недоверие и колебания незнакомца, и он поспешил помешать тому сделать выводы, которые, как он понимал, окажутся не в его пользу.
– Я испытываю голод, сударь, если не поем двенадцать часов, – объяснил он, – а сейчас уже сутки, как у меня не было ни крошки во рту.
Правдивость слов молодого человека подтверждалась выражением его лица, дрожью в голосе и необычной бледностью.
Старик более не колебался или, вернее, перестал опасаться. Он протянул юноше хлеб и платок, в котором лежала черешня.
– Благодарю, сударь, – проговорил Жильбер, отодвигая платок, – благодарю вас, мне вполне достаточно хлеба.
Он разломил его на две части, одну взял себе, а другую возвратил обратно, после чего сел на траву неподалеку от старика, рассматривавшего его со все возрастающим удивлением.
Трапеза длилась недолго. Хлеба было немного, а на аппетит Жильбер пожаловаться не мог. Старик не тревожил его ни единым словом, лишь молча, украдкой поглядывал на молодого человека, делая при этом вид, будто поглощен растениями и цветами, лежавшими в коробке: они, словно желая вдохнуть свежего воздуха, распрямлялись и поднимали свои благоуханные головки к жестяной крышке.
Увидев, что Жильбер направился к пруду, старик с живостью воскликнул:
– Не пейте здесь воду, молодой человек, она заражена гниющими останками растений, а на поверхности плавает лягушачья икра. Съешьте лучше несколько черешен – они освежат вас не хуже воды. Берите, прошу вас, я вижу, что сотрапезник вы ненавязчивый.
– Это верно, сударь, навязчивость противна моей натуре; я ничего так не боюсь, как показаться навязчивым. И я только что доказал это в Версале.
– Ах, так вы идете из Версаля? – разглядывая Жильбера, спросил незнакомец.
– Да, сударь, – ответствовал молодой человек.
– Это богатый город. Чтобы умирать там с голоду, нужно быть или очень бедным, или очень гордым.
– Я, сударь, и беден и горд.
– Вы что, повздорили со своим хозяином? – неуверенно осведомился незнакомец, вопросительно глядя на Жильбера и одновременно продолжая раскладывать в коробке растения.
– У меня нет хозяина, сударь.
– Друг мой, это ответ человека излишне тщеславного, – откликнулся незнакомец, надевая шляпу.
– И тем не менее он верен.
– Нет, молодой человек, у каждого из нас есть хозяин, и лишь гордыня заставляет вас утверждать, будто у вас его нет.
– Как это?
– Видит бог, все мы – старые и молодые – подчиняемся закону некой высшей власти. Одни покоряются людям, другие – принципам, и самый строгий хозяин – не обязательно тот, кто приказывает и заставляет повиноваться окриком или ударом.
– Пусть так, – согласился Жильбер, – но в таком случае мною правят принципы – это я готов признать. Принципы – вот единственный повелитель, которому мыслящий человек может повиноваться без стыда.
– И каковы же ваши принципы, интересно знать? На мой взгляд, вы еще слишком молоды, чтобы иметь сложившиеся принципы.
– Я, сударь, знаю, что все люди – братья, что каждый человек при рождении принимает на себя определенные обязательства по отношению к своим собратьям. Я знаю, что Господь вложил в меня некое достоинство, и, как бы ни было оно ничтожно, я, признавая достоинство других людей, имею право требовать от них, чтобы они признавали и мое, если, конечно, я его не преувеличиваю. И раз я не совершаю ничего несправедливого и бесчестного, я вправе требовать к себе известного уважения хотя бы потому, что я – человек.
– Вот оно как. Стало быть, вы учились? – полюбопытствовал незнакомец.
– Увы, нет, сударь, я лишь прочел «Рассуждение о неравенстве» и «Общественный договор». В этих двух книгах заключено все, что я знаю и, быть может, о чем мечтаю.
При этих словах молодого человека глаза незнакомца вспыхнули. Он сделал невольное движение и чуть было не сломал бессмертник с блестящими лепестками, который никак не желал укладываться вдоль стенки коробки.
– Значит, эти принципы вы исповедуете?
– Вы, возможно, их и не придерживаетесь, но это принципы Жан-Жака Руссо, – ответил молодой человек.
– Но верно ли вы их понимаете? – осведомился незнакомец с недоверием, которое не могло не задеть самолюбия Жильбера.
– Мне кажется, я понимаю французский язык, особенно если он ясен и поэтичен.
– А вот и нет, – улыбнувшись, возразил старик, – потому что вопрос, который я вам задал, выражен, может быть, не особенно поэтично, но зато ясно. Я хотел узнать, привели ли вас занятия философией к глубокому пониманию стройности системы…
Незнакомец запнулся и покраснел.