– Системы Руссо, – закончил Жильбер. – О, сударь, философию я изучал не в коллеже, но у меня есть инстинкт, благодаря которому из всех прочитанных книг я выделил «Общественный договор» за его превосходные и полезные качества.
– Сударь мой, это скучная материя для молодого человека – слишком уж сухи эти умозаключения для двадцатилетнего мечтательного ума, слишком горек и безуханен этот цветок для весеннего буйства фантазии, – мягко и печально проговорил почтенный незнакомец.
– Несчастья заставляют человека мужать раньше положенного срока, сударь, – ответил Жильбер, – а что до фантазий, то, если дать им волю, они частенько не доводят до добра.
Незнакомец, чьи веки, как это часто бывает в минуты сосредоточенности, были полуопущены, что придавало его лицу известную привлекательность, широко раскрыл глаза.
– На кого вы намекаете? – покраснев, осведомился он.
– Ни на кого, сударь, – отвечал Жильбер.
– И все же?
– Ни на кого, уверяю вас.
– Мне кажется, вы изучали женевского философа. Вы намекаете на его жизнь?
– Мне о ней ничего не известно, – чистосердечно признался Жильбер.
– Ничего не известно? – вздохнул незнакомец. – Так знайте, юноша, это несчастный человек.
– Не может быть! Жан-Жак Руссо – несчастен? Но тогда в мире нет справедливости – ни здесь, ни на небесах! Человек, посвятивший всю свою жизнь счастью человечества, – и несчастен!
– Ну полно, полно, я вижу, вы в самом деле ничего о нем не знаете. Давайте лучше поговорим о вас, друг мой.
– Я предпочел бы продолжить разговор о предмете, занимающем нас обоих, поскольку я, сударь, ничего собою не представляю. Что же вы хотите услышать от меня?
– Понятно. Вы меня не знаете и боитесь довериться незнакомому человеку.
– Ах, сударь, разве есть мне чего бояться? Разве может кто-нибудь сделать меня еще несчастней? Вспомните, каким я предстал перед вами: одинокий, бедный, голодный.
– Куда вы направляетесь?
– В Париж. А вы парижанин, сударь?
– Да, то есть нет.
– Так как же все-таки? – улыбнулся Жильбер.
– Я не охотник лгать и всякий раз твержу себе, что нужно прежде подумать, а потом уж говорить. Я парижанин, если понимать под этим словом человека, живущего в Париже давно и живущего той жизнью, какой живут там, но родился я не в этом городе. А почему вы спрашиваете?
– Вопрос этот возник у меня из нашего разговора. Я хотел сказать, что если вы живете в Париже, то должны были встречать господина Руссо, о котором мы только что беседовали.
– Да, я несколько раз его видел.
– На него оборачиваются, когда он проходит мимо, не правда ли? Им восхищаются, на него, должно быть, показывают, называя благодетелем человечества?
– Нет, следом за ним бегут дети и, подстрекаемые родителями, швыряют в него камни.
– О боже! – с горестным изумлением воскликнул Жильбер и добавил: – Но он по крайней мере богат?
– Иногда он задается вопросом, каким вы задались сегодня утром: где позавтракать?
– Пусть даже он беден, но, надо думать, уважаем, влиятелен, почитаем?
– Засыпая вечером, он не уверен, что не проснется наутро в Бастилии.
– Ах, как же он должен ненавидеть людей!
– У него нет к ним ни любви, ни ненависти, они просто ему надоели – вот и все.
– Не испытывать ненависти к людям, которые причиняют тебе зло? – вскричал Жильбер. – Этого я не понимаю.
– Руссо всегда был свободным, сударь, Руссо всегда был достаточно сильным, чтобы рассчитывать только на себя. А сила и свобода делают людей спокойными и добрыми, тогда как рабство и слабость делают их злыми.
– Вот поэтому-то я и хочу оставаться свободным, – гордо заявил Жильбер. – Я сам дошел до того, что вы мне только что растолковали.
– Можно быть свободным даже в тюрьме, – продолжал незнакомец. – Если завтра Руссо окажется в Бастилии – а рано или поздно это случится, – он будет мыслить и писать так же свободно, как и в горах Швейцарии. Я, если говорить обо мне, никогда не считал, будто свобода заключается в том, чтобы делать все, что хочешь; она состоит в том, что никакая человеческая сила не может заставить тебя делать то, чего ты не хочешь.
– Это написал Руссо, сударь?
– Полагаю, что так, – отвечал незнакомец.
– Но в «Общественном договоре» этого нет?
– Да, эта мысль содержится в его новой книге «Прогулки одинокого мечтателя».
– Сударь, я думаю, в одном мы с вами сойдемся, – с жаром проговорил Жильбер.
– В чем же?
– В том, что оба мы любим Руссо и восхищаемся им.
– Говорите за себя, молодой человек, вы еще находитесь в том возрасте, когда людям свойственно заблуждаться.
– Можно ошибаться в чем угодно, но только не в людях.
– Увы! Со временем вы поймете, что как раз в людях заблуждаешься чаще всего. Руссо, быть может, чуточку справедливее других, но поверьте, у него тоже есть недостатки, и немалые.
Жильбер покачал головой, демонстрируя тем самым свое несогласие с собеседником, однако тот, несмотря на подобную неучтивость, все с тою же благосклонностью продолжал:
– Вернемся же к началу нашего разговора. Я поинтересовался, не ушли ли вы от своего хозяина в Версале.
– А я вам ответил, – уже мягче отозвался Жильбер, – что у меня нет хозяина. И добавлю, что мог бы заполучить весьма именитого покровителя, но отказался от места, которому многие позавидовали бы.
– От места?
– Да. Речь шла о том, чтобы служить забавой для праздных вельмож, но я подумал, что, пока молодость моя не прошла, я могу учиться и пробивать себе дорогу и не должен терять драгоценное время да к тому же позволить, чтобы в моем лице подвергалось поруганию человеческое достоинство.
– Это хорошо, – одобрил незнакомец, – но какую вы хотите пробить себе дорогу? Вы уже определили?
– Сударь, я намерен стать врачом.
– Славная и благородная карьера, в которой придется выбирать между подлинной наукой, скромной и подвижнической, и шарлатанством, бесстыдным, льстивым и доходным. Если вы любите истину, молодой человек, становитесь врачом, если вы любите славу, идите во врачи.
– Но на учение, наверное, нужно много денег.
– Деньги нужны, это верно, но не так уж и много.
– Дело в том, – продолжал Жильбер, – что Жан-Жак Руссо, который знает все, учился даром.
– Даром! Эх, молодой человек, – с грустной улыбкой возразил старик, – вы, стало быть, ни во что не ставите самое ценное, чем наделил человека Господь: чистоту души, здоровье, сон. Именно этим женевский философ заплатил за те скромные знания, что ему удалось получить.
– Скромные? – с негодованием переспросил Жильбер.
– Разумеется, скромные. Порасспросите о нем и увидите, что вам скажут.
– Во-первых, он великий музыкант.
– Ну, если король Людовик Пятнадцатый любит напевать «Потеряла я слугу», это еще не значит, что «Деревенский колдун» – удачная опера.
– Но он еще и великий ботаник. Почитайте-ка его письма, – правда, мне удалось раздобыть лишь малую толику их. Да вы же должны это знать, вы сами собираете растения.
– Ну, некоторые считают себя ботаниками, а сами часто лишь…
– Договаривайте же.
– Лишь собиратели гербариев, и к тому же…
– А кто вы? Ботаник или собиратель гербариев?
– О, перед этим Божиим чудом, которое именуют растениями и цветами, я всего лишь ничтожный и невежественный собиратель гербариев.
– Он знает латынь?
– Довольно скверно.
– А я читал в газете, что он перевел древнего писателя по имени Тацит[134].
– Потому что в своей гордыне – а ей временами бывает подвержен, увы, каждый – он брался за все подряд, однако в предисловии к первой книге, единственной им переведенной, он признал, что латынь знает неважно и тяжкое соперничество с Тацитом его вскорости утомило. Нет, нет, милый юноша, несмотря на ваше восхищение, он человек вовсе не всезнающий, и поверьте: кто выигрывает в широте знаний, проигрывает в глубине. Нет такой речушки, которая во время бури не выходит из берегов и не кажется озером. Но попробуйте пуститься по этому озеру на лодке – тотчас сядете на мель.
– По вашему мнению, Руссо – один из таких поверхностных людей?
– Несомненно. Просто его поверхностные знания, быть может, несколько более обширны, чем у других, – ответил старик.
– Пожалуй, многие хотели бы обладать столь поверхностными знаниями.
– Вы имеете в виду меня? – осведомился незнакомец с добродушием, мгновенно обезоружившим Жильбера.
– Боже упаси! – вскричал он. – Мне так приятно беседовать с вами – зачем же я стану проявлять неучтивость!
– А чем же вам приятна беседа со мной? Не думаю, что вы хотите польстить мне в благодарность за кусок хлеба да горсть черешни.
– Вы правы. Я не стану никому льстить ни за что на свете, просто вы первый, кто говорит со мною без всякой спеси, по-доброму, как с молодым человеком, а не как с ребенком. Пусть мы не согласны с вами насчет Руссо, однако в вашем снисходительном здравомыслии есть нечто возвышенное, что меня привлекает. Когда я беседую с вами, мне кажется, будто я нахожусь в богатой гостиной, в которой закрыты ставни, но великолепие все равно угадывается, несмотря на темноту. Стоит вам впустить в наш разговор луч света, и я буду ослеплен.
– Однако и ваша речь отличается известной изысканностью, заставляющей предположить, что образованны вы куда лучше, чем сами полагаете.
– Это со мною впервые, сударь, я и сам удивляюсь словам, что слетают у меня с языка: среди них есть такие, которых и значение-то я едва знаю, и слышал их раз в жизни. Я встречал их в прочитанных мною книгах, но смысла не понимал.
– Вы много читали?
– Даже слишком, но кое-что намерен перечесть.
Старик с изумлением взглянул на Жильбера.
– Я читал все, что попадалось мне под руку, глотал любые книги – и хорошие, и дурные. О, если бы кто-нибудь руководил моим чтением и сказал мне: вот это ты должен выбросить из головы, а вот это – запомнить!.. Однако простите меня, сударь, я забыл, что если для меня разговор с вами драгоценен, то вы можете придерживаться другого мнения. Вы собираете гербарий, а я вам, наверно, мешаю…