Жильбер сделал вид, будто хочет уйти, страстно желая при этом, чтобы его удержали. Старик, пристально глядя на него своими маленькими глазками, казалось, разгадал эти его сокровенные мысли.
– Вовсе нет, – возразил он, – ящик мой почти полон, мне осталось найти некоторые мхи. И еще мне говорили, что в этих местах попадаются великолепные папоротники.
– Постойте-ка, – перебил Жильбер, – я, кажется, видел то, что вам надо, – совсем недавно, на скале.
– Далеко отсюда?
– Нет, в полусотне шагов.
– Но откуда вы знаете, что растения, которые вы видели, – папоротник?
– Я вырос в лесу, сударь, и к тому же дочь человека, у которого я воспитывался, тоже занималась ботаникой: у нее был гербарий, где под каждым растением ее рукою было написано его название. Я часто рассматривал эти растения и надписи, и мне кажется, что те из них, которые мне были известны под названием каменного мха, там именовались папоротниками.
– Так вы чувствуете тягу к ботанике?
– Ах, сударь, когда я слышал от Николь – это горничная мадемуазель Андреа, – что ее госпожа безуспешно ищет в окрестностях Таверне какое-нибудь растение, я просил Николь, чтобы она постаралась узнать, как оно выглядит. И часто, не зная, что делает это по моей просьбе, мадемуазель набрасывала его карандашом на листке бумаги. Николь тут же передавала мне рисунок. Я рыскал по полям, лугам и лесам, пока не находил нужное растение. Тогда я выкапывал его и ночью высаживал на лужайке у дома, так что утром мадемуазель Андреа, прогуливаясь, вдруг радостно вскрикивала и говорила: «Боже мой, как странно: я повсюду искала это растение, а оно, оказывается, растет здесь».
Старик смотрел на Жильбера несколько пристальнее, чем раньше, и если бы молодой человек, закончив речь, не опустил взгляд и не залился краской, то заметил бы, что собеседник разглядывает его с участием и нежностью.
– Что ж, – проговорил незнакомец, – продолжайте изучать ботанику, молодой человек, и она кратчайшим путем приведет вас к медицине. Поверьте, Бог не сотворил ничего бесполезного, и со временем каждое растение займет свое место в книге науки. Научитесь сначала распознавать лекарственные травы, а потом будете изучать их свойства.
– В Париже есть школы, не так ли?
– И даже бесплатные: хирургическая, к примеру, – одно из королевских благотворительных заведений.
– Я поступлю в нее.
– Нет ничего проще. Я полагаю, что ваши родители, видя наклонности сына, обеспечат вас содержанием.
– У меня нет родителей, но не беспокойтесь: я прокормлюсь своим трудом.
– Разумеется, а поскольку вы читали сочинения Руссо, вам должно быть известно, что каждый человек, пусть он даже сын государя, должен овладеть каким-либо ремеслом.
– Я не читал «Эмиля» – это ведь там содержится подобный совет?
– Да, там.
– Но я слышал, как господин де Таверне насмехался над этим утверждением, изображая, будто сожалеет, что не выучил своего сына на столяра.
– А кем стал его сын? – поинтересовался незнакомец.
– Офицером, – ответил Жильбер.
Старик улыбнулся:
– Да, эти дворяне все на один лад: вместо того чтобы выучить своих детей ремеслу, несущему жизнь, они учат их тому, что несет смерть. Наступит революция, за нею последует изгнание, и им придется просить за границей милостыню или продавать свою шпагу, что еще хуже. Но у вас-то родители не из дворян – вы, я полагаю, умеете что-нибудь делать?
– Я уже говорил, сударь, что ничего не умею, и к тому же должен признаться: у меня необоримый страх перед всеми занятиями, которые заключаются в тяжелом и грубом телесном труде.
– Ах, так, значит, вы ленивы? – осведомился старик.
– О нет, не ленив. Вместо того чтобы заставлять меня заниматься трудом, требующим затраты сил, дайте мне книги, полутемную каморку, и вы увидите, что я дни и ночи буду посвящать делу, которое избрал.
Незнакомец глянул на нежные, белые руки молодого человека.
– Это предрасположение, инстинкт, – промолвил он. – Умонастроения такого рода приводят порой к хорошему результату, но их надобно направлять. Значит, коллеж вы не посещали, но в школу хотя бы ходили?
Жильбер покачал головой.
– А читать, писать умеете?
– Моя матушка перед смертью успела научить меня читать. Бедная матушка! Видя, какой я щуплый, она всегда говорила: «Из него не выйдет доброго работника, его нужно сделать священником или ученым». Когда я не хотел слушать урок, она твердила: «Учись читать, Жильбер, и тебе не придется рубить лес, ходить за плугом, тесать камни», и я учился. К несчастью, едва я научился читать, матушка скончалась.
– А кто научил вас писать?
– Сам научился.
– Сами?
– Да, я писал заостренной палочкой на песке, который предварительно просеял, чтобы он стал тоньше. Два года я писал только печатными буквами, копируя их из книг, и понятия не имел, что есть и другие буквы, кроме тех, которые так ловко научился изображать. Но однажды, почти три года назад, мадемуазель Андреа уехала в монастырь, а через несколько дней почтальон передал мне письмо, которое она написала отцу. И вот тогда-то я увидел, что существуют не только печатные буквы. Господин де Таверне сломал печать, а конверт бросил на пол; я тут же его подобрал и унес, а потом, когда почтальон приехал снова, я вместе с ним прочел адрес. Звучал он так. «Господину барону де Таверне Мезон-Руж, в его замок, близ Пьерфита».
Рядом с каждой из этих букв я написал соответствующую ей печатную букву и увидел, что в этих двух строках содержится почти весь алфавит. Я стал копировать буквы, написанные м-ль Андреа. Через неделю, написав адрес несколько тысяч раз, я уже умел писать. Пишу я сносно, даже, пожалуй, неплохо. Теперь вы видите, сударь, что мои надежды вовсе не так уж несбыточны: я умею писать, прочел все, что попадалось мне под руку, пробовал размышлять над прочитанным. Неужели же я не найду человека, которому нужно мое перо, или слепого, которому нужны мои глаза, или немого, которому нужен мой язык?
– Вы забываете, что в таком случае у вас появится хозяин, а иметь хозяина вы не хотите. Секретарь или чтец – это ведь прислуга второго сорта, не больше.
– Это верно, – побледнев, пробормотал Жильбер, – но я все равно добьюсь своего. Буду мостить парижские мостовые, носить воду, если нужно, но своего добьюсь или умру, и тогда моя цель все равно будет достигнута.
– Ну что ж, – откликнулся незнакомец, – вы мне кажетесь человеком, исполненным благих намерений и мужественным.
– Вот вы так добры ко мне. Скажите, у вас есть какое-нибудь ремесло? Одеты вы, как одеваются финансисты.
Старик мягко и грустно улыбнулся.
– Да, у меня есть ремесло, – ответил он, – поскольку оно должно быть у каждого, но с финансами я ничего общего не имею. Финансисты не собирают трав.
– Значит, вы торговец травами?
– Почти что.
– И вы бедны?
– Да.
– Бедняки привычны отдавать, потому что бедность сделала их мудрыми, а добрый совет дороже денег. Вот и дайте мне совет.
– Возможно, я сделаю кое-что получше.
– Я так и думал, – улыбнулся Жильбер.
– Сколько, по-вашему, вам нужно на прожитие?
– О, совсем немного.
– Вы, надо думать, Парижа не знаете?
– Я впервые увидел его вчера с Люсьеннского холма.
– Значит, вам неизвестно, что жизнь в большом городе дорога?
– Насколько дороже? Скажите хоть приблизительно.
– Охотно. Ну вот, например: то, что в провинции стоит одно су, в Париже стоит три.
– Ну что ж, – заметил Жильбер, – если у меня будет пристанище, где я смогу отдохнуть после работы, то на жизнь мне хватит примерно шести су в день.
– Превосходно, друг мой! – воскликнул незнакомец. – Вы мне нравитесь. Пойдемте со мною в Париж, и я найду вам занятие, которое позволит вам быть независимым и зарабатывать на жизнь.
– Ах, сударь! – радостно вскричал Жильбер, но тут же предупредил: – Само собой разумеется, я буду действительно работать, а не брать от вас подаяние.
– Ни в коем случае! Не беспокойтесь, дитя мое. Я не настолько богат, чтобы раздавать подаяние, и не настолько безумен, чтобы делать это наугад.
– Тогда в добрый час! – согласился Жильбер, которого это проявление мизантропии не задело, а, напротив, успокоило. – Такие речи мне нравятся. Я с благодарностью принимаю ваше предложение.
– Значит, решено: вы отправляетесь со мною в Париж?
– Да, сударь, если вы этого желаете.
– Разумеется, желаю, иначе не стал бы предлагать.
– Чем я буду вам за это обязан?
– Ничем… кроме работы, и устанавливать ее распорядок вы станете сами: у вас будет право на молодость, счастье, свободу и даже на праздность, когда вы заработаете себе на досуг, – улыбаясь, словно вопреки желанию, ответил незнакомец, после чего возвел глаза к небу и со вздохом добавил: – О молодость! О сила! О свобода!
При этих словах по его умному и просветленному лицу разлилась невыразимая поэтическая грусть.
Затем, опираясь на палку, он встал и заговорил уже веселее:
– А теперь, когда вы нашли себе место, не поможете ли мне пополнить мой ящик растениями? У меня есть с собой серая бумага, на которой мы сможем разобрать наш урожай. Кстати, вы, быть может, хотите есть? У меня остался хлеб.
– Давайте прибережем его для обеда, сударь.
– Тогда съешьте хотя бы черешню, она будет нам только мешать.
– Это – с удовольствием. Но позвольте я понесу ящик – вам будет легче, к тому же я привычен ходить, и ноги у меня устанут не так скоро, как ваши.
– Глядите-ка, вы принесли мне удачу – вон там я, кажется, вижу vicris hieracioides, который тщетно искал все утро, а у вас под ногой – осторожно! – cerastium aquaticum. Нет, нет, не трогайте! Мой юный друг, вы еще не умеете собирать растения: первое еще слишком влажно, чтобы его брать, а второе еще не вполне развилось. Когда мы в три часа пойдем назад, то вырвем vicris hieracioides, a cerastium можно брать только через неделю. Кроме того, я хочу показать, как он растет, одному моему ученому другу, которого буду просить взять вас под свое покровительство. А теперь в путь – ведите меня туда, где вы видели папоротники.