– Что тогда?
– Тогда я сказал бы себе, что нет такой женщины, какого бы благородного рода она ни была, которая могла бы презреть меня. Но я же ничто, у меня нет никакой уверенности в будущем, и, стоит мне взглянуть на тех, кто выше меня, я чувствую, что я ослеплен. О, как бы я хотел побеседовать с Руссо!
– С какой целью?
– Чтобы спросить: если бы госпожа де Варен не снизошла до него, а он не возвысился до нее, если бы она отказала ему в близости, которая ввергла его в печаль, стал бы он добиваться ее даже…
Молодой человек умолк.
– Даже? – подхватил старик.
– Даже ценою преступления?
Жак вздрогнул.
– Жена, должно быть, уже встала, – проговорил он, резко обрывая разговор, – давайте спускаться. Тому, кто работает, никогда не бывает слишком рано начинать трудовой день. Идемте, друг мой.
– Вы правы, сударь, простите меня, – отозвался Жильбер. – Но дело в том, что есть беседы, которые меня опьяняют, книги, от которых я воспламеняюсь, мысли, от которых я разве что не схожу с ума.
– Вы просто влюблены. Идемте, – повторил старик.
Жильбер промолчал и принялся собирать бобы и снова скреплять булавками мешки. Жак, наблюдая за ним, проговорил:
– Жилище у вас нероскошное, но, в конце концов, все необходимое вы имеете. А пробудись вы пораньше, то через окошко почувствовали бы запах зелени, который гораздо приятнее тошнотворной вони большого города. На улице Жюсьен есть сад, где цветут липы и альпийский ракитник. Для бедного затворника вдохнуть утром их аромат – все равно что набраться радости на целый день, не так ли?
– В общем-то, мне все это нравится, однако я слишком привык к зелени, чтобы обращать на нее внимание.
– Иначе говоря, вы еще слишком недавно покинули деревню, чтобы сожалеть о ней. А теперь довольно, вы все собрали, идемте трудиться.
Пропустив Жильбера вперед, Жак вышел и запер чердак на висячий замок.
На этот раз он провел своего спутника прямо в комнату, которую Тереза накануне окрестила кабинетом.
Бабочки под стеклом, растения и минералы в рамках из черного дерева, ореховый книжный шкаф с книгами, длинный и узкий стол, накрытый вытертой черно-зеленой шерстяной скатеркой, с аккуратно разложенными на нем рукописями, четыре темных полукресла вишневого дерева с плетеными сиденьями из черного конского волоса – таково было убранство кабинета; все здесь сверкало и блестело, все было опрятно и чисто, однако не радовало взгляд и сердце – настолько тусклым и слабым казался свет, едва пробивавшийся сквозь занавески, настолько далеким от роскоши и даже от достатка выглядел черный камин с остывшей золой.
И только небольшой клавесин розового дерева на прямых ножках да плохонькие часы на каминной полке с надписью «Дольт, Арсенал» напоминали – один дрожанием струн от проезжавших по улице экипажей, вторые – качанием серебристого маятника, – что в этой, можно сказать, гробнице есть нечто живое.
С почтением Жильбер вошел в описанный нами кабинет; его обстановка показалась ему роскошной, поскольку почти такая же была в Таверне; особенно сильное впечатление на него произвел вощеный паркет.
– Садитесь, – предложил Жак, указывая на маленький столик, стоявший в оконной нише. – Сейчас я расскажу, в чем будет заключаться ваша работа.
Жильбер поспешно уселся.
– Вы знаете, что это? – осведомился старик, показывая молодому человеку лист бумаги с равномерно расположенными на нем линейками.
– Разумеется. Это нотная бумага, – ответил Жильбер.
– Прекрасно! Так вот, исписав соответствующим образом этот лист, иными словами, перенеся на него столько нот, сколько вмещается, я заработаю десять су; я сам себе назначил эту цену. Как, по-вашему, вы сможете переписывать ноты?
– Думаю, смогу, сударь.
– А у вас не рябит в глазах от этого скопища черных точек, насаженных на многочисленные линейки?
– Разумеется, рябит, сударь. С первого взгляда разобраться трудновато, однако, присмотревшись, я сумею отличить одну ноту от другой. Вот это, к примеру, фа.
– Где?
– Вот, на верхней линейке.
– А эта, между двумя нижними?
– Тоже фа.
– А выше, на второй линейке?
– Соль.
– Так вы умеете читать ноты?
– Скорее знаю их названия, но как они звучат, определить не могу.
– А вы знаете, почему одни изображены в виде незачерненных кружков, другие в виде черных, почему у некоторых один хвостик, у других – два или три?
– Да, все это я знаю.
– А этот значок?
– Четвертная пауза.
– А этот?
– Диез.
– А вон тот?
– Бемоль.
– Недурно. Но как же так? – удивился Жак, и в его глазах опять появилась обычная недоверчивость. – Вы утверждаете, будто ничего не знаете, однако беседуете со мной о нотах столь же уверенно, как вчера говорили о ботанике и совсем недавно начали было говорить о любви.
– Ах, сударь, не смейтесь надо мной, – покраснев, взмолился Жильбер.
– Я не смеюсь, дитя мое, напротив, вы меня поражаете. Музыка – это искусство, которым овладевают лишь после долгих занятий, а вы утверждаете, что не получили никакого образования, ничему не учились.
– Так оно и есть, сударь.
– Но вы же не сами выдумали, что нота на последней линейке – это фа.
– Сударь, – опустив голову, тихо ответил Жильбер, – в доме, где я жил, была… была молодая особа, которая играла на клавесине.
– Та, что интересовалась ботаникой? – полюбопытствовал Жак.
– Она самая, сударь, и играла она очень хорошо.
– В самом деле?
– Да. А я обожаю музыку.
– Но это вовсе не причина выучить ноты.
– Сударь, у Руссо сказано, что человека нельзя назвать цельным, если он ограничивается следствиями, не интересуясь причиной.
– Да, но у него же сказано, – возразил Жак, – что, доискиваясь до причин, человек совершенствуется, но утрачивает радость, непосредственность и врожденные влечения.
– Что за беда, если, учась, он обретает наслаждение, равное тому, какое он может утратить, – ответил Жильбер.
Жак снова удивился:
– Вот как? Оказывается, вы не только ботаник и музыкант, но еще и логик.
– Увы, сударь, к сожалению, я не ботаник, не музыкант, не логик, я лишь умею отличить одну ноту от другой, один значок от другого – вот и все.
– А петь по нотам умеете?
– Я? Совершенно не умею.
– Ладно, это не важно. Попробуйте-ка лучше переписывать. Вот нотная бумага, только расходуйте ее бережливо, она стоит дорого. А лучше возьмите чистый лист, разлинуйте и упражняйтесь.
– Хорошо, сударь, я сделаю, как вы велите. Но позвольте заметить, что я не хочу всю жизнь заниматься перепиской, потому что лучше стать просто писцом, чем писать ноты, ничего в них не понимая.
– Молодой человек, молодой человек, вы говорите, не подумав. Имейте это в виду.
– Не подумав?
– Да. Может ли писец делать свою работу ночью и зарабатывать тем самым на жизнь?
– Разумеется, нет.
– Так вот, послушайте, что я вам скажу: способный человек может, работая ночью, за два-три часа переписать пять или даже шесть листов, потому что благодаря упражнениям приобретает навык писать жирно и четко, а также лучше запоминает и не смотрит так часто в оригинал. Шесть страниц стоят три франка, на это можно жить; тут вы спорить не станете, так как сами говорили, что вам довольно шести су. Итак, ценою двух часов ночной работы вы сможете слушать курс в школе хирургии, или медицины, или ботаники.
– Ах, сударь! – вскричал Жильбер. – Я понял вас и благодарю от всей души!
С этими словами он набросился на лист бумаги, который дал ему старик.
46. Кем оказался г-н Жак
Жильбер с жаром принялся за работу, и лист его стал покрываться четко выписанными значками; старик, понаблюдав за ним какое-то время, уселся за стол и занялся правкой печатных листов, похожих на те, из которых были сделаны висевшие на чердаке мешки для бобов.
Так прошло три часа; пробило девять, когда в кабинет влетела Тереза.
Жак поднял голову.
– Скорее ступайте в гостиную, – распорядилась она. – К нам едет принц. Господи, когда кончатся эти наезды знати? Дай бог, чтобы ему не пришло в голову, как однажды герцогу Шартрскому, позавтракать у нас!
– А что за принц? – негромко спросил Жак.
– Его высочество принц де Конти.
Услышав это имя, Жильбер изобразил на нотном стане такое «соль», что, живи в то время Бридуазон[139], он назвал бы это не нотой, а к-к-кляксой.
– Принц, его высочество! – повторил он тихо.
Жак, улыбаясь, двинулся следом за Терезой, и та затворила дверь.
Убедившись, что остался один, взволнованный Жильбер поднял голову.
– Да где же я? – воскликнул он. – К господину Жаку ездят принцы! Герцог Шартрский, принц де Конти в гостях у переписчика!
Он подошел к двери и прислушался, сердце его стучало.
Г-н Жак и принц уже обменялись приветствиями, и теперь говорил принц.
– Я хотел бы увезти вас с собой, – сообщил он.
– С какой целью, принц? – поинтересовался Жак.
– Чтобы представить вас дофине. Для философии начинается новая эра, мой дорогой философ.
– Премного благодарен вам за добрые намерения, ваше высочество, но это никак не возможно.
– Однако же шесть лет назад вы сопровождали госпожу де Помпадур в Фонтенбло.
– Тогда я был на шесть лет моложе, а теперь прикован к креслу своими недугами.
– А также мизантропией.
– Пусть даже так, ваше высочество! Неужели свет столь уж интересен, чтобы ради него стоило утруждать себя?
– Дело обстоит так: в Сен-Дени на торжественной церемонии вам быть необязательно, я повезу вас прямо в Мюэт, где послезавтра будет ночевать ее королевское высочество.
– Стало быть, ее королевское высочество прибывает завтра в Сен-Дени?
– Со всею свитой. Поверьте, эти два лье мы мигом проскачем, так что никаких неудобств вы не ощутите. Говорят, принцесса – прекрасная музыкантша, ученица Глюка.