Дальше Жильбер уже не слушал. Узнав, что послезавтра дофина вместе со свитой прибудет в Сен-Дени, он подумал вот о чем: Андреа окажется всего в двух лье от него.
При этой мысли молодой человек буквально ослеп, словно в глаза ему направили зажигательное зеркало.
Из двух чувств возобладало то, что было сильней. Любовь победила любопытство; на секунду Жильберу показалось, что в маленьком кабинете ему недостает воздуха, и он подбежал к окну с намерением отворить его, однако ставни были заперты изнутри на висячий замок – явно с целью, чтобы никто из квартиры напротив не смог увидеть, что происходит в кабинете г-на Жака.
Жильбер снова опустился на стул.
– Не желаю я больше подслушивать под дверьми, – проворчал он, – не желаю выведывать секреты этого горожанина, переписчика нот, моего покровителя, которого принц называет другом и хочет представить будущей королеве Франции, дочери императора, с которой мадемуазель Андреа беседовала чуть ли не коленопреклоненно. А вдруг я услышу что-нибудь о мадемуазели Андреа? Нет, нет, я не намерен уподобляться лакею. Ла Бри тоже подслушивал.
С этими словами Жильбер решительно отошел от двери, к которой опять было ринулся; руки его дрожали, глаза застилала пелена.
Чувствуя необходимость чем-нибудь по-настоящему отвлечься, так как переписывание слишком мало занимало его внимание, он взял книгу со стола у г-на Жака.
– «Исповедь», – с радостным удивлением прочитал он и подумал: «Та самая „Исповедь“, сотню страниц которой я проглотил с таким интересом». – «Издание снабжено портретом автора», – продолжал читать Жильбер. – А я ведь никогда не видел портрета господина Руссо! – воскликнул он. – Ну-ка, посмотрим.
Торопливо перевернув лист тонкой, полупрозрачной бумаги, закрывавший гравюру, он взглянул на портрет и изумленно вскрикнул.
В этот миг отворилась дверь, и в кабинет вошел Жак.
Жильбер сравнил лицо Жака с портретом в книге, и руки его задрожали, он выронил том и прошептал:
– Я у Жан-Жака Руссо!
– Посмотрим, как вы переписали ноты, дитя мое, – с улыбкой проговорил Жан-Жак, в глубине души польщенный восхищением юноши более, чем любым из бесчисленных триумфов своей славной жизни.
Обойдя взволнованного Жильбера, он подошел к столу и бросил взгляд на лист.
– Недурно, – похвалил он, – однако вы не всегда оставляете поля и не очень четко соединяете чертой ноты, которые играются вместе. Постойте, в этом такте у вас не хватает четвертной паузы, и потом, смотрите: тактовая черта проведена здесь неровно. Да, и половинные ноты рисуйте из двух полуокружностей. Не важно, если они будут соединяться не совсем точно. Совершенно круглая нота выглядит неизящно, да и хвостик к ней пририсовывать труднее… А в общем все верно, друг мой, вы – у Жан-Жака Руссо.
– Ах, сударь, простите меня, что я наговорил вам столько глупостей! – сложив руки и готовый уже пасть на колени, возопил Жильбер.
– Значит, – пожав плечами, откликнулся Руссо, – понадобилось появление принца, чтобы вы узнали несчастного, гонимого женевского философа? Бедное дитя, счастливое дитя, не ведающее, что такое преследования!
– О да, я счастлив, но только потому, что вижу вас, познакомился и нахожусь рядом с вами.
– Благодарю, дитя мое, благодарю, однако чувствовать себя счастливым недостаточно, нужно трудиться. Теперь, когда вы попробовали, возьмите это рондо и попытайтесь переписать его, но уже на настоящей нотной бумаге. Оно короткое и довольно простое – главное, чтобы было чисто. Но откуда вы узнали?
Со сжавшимся сердцем Жильбер поднял томик «Исповеди» и показал Жан-Жаку портрет.
– А, портрет! Точно такой же, помещенный в «Эмиле», был в свое время сожжен[140]. Но это не важно: пламя, будь то солнце или костер аутодафе, дает свет.
– Знаете ли вы, сударь, что я никогда даже не мечтал жить у вас? Знаете ли вы, что мои устремления дальше этого желания не простираются?
– Вы не будете жить у меня, друг мой, – ответил Жан-Жак, – так как учеников я не держу. И я недостаточно богат для того, чтобы принимать и тем более держать у себя гостей.
Жильбер вздрогнул, и философ взял его за руку.
– Впрочем, не отчаивайтесь, – успокоил он молодого человека. – С минуты нашей встречи я изучаю вас, дитя мое: в вас много дурного, но много и хорошего. Призовите на помощь волю и боритесь со скверными задатками, не поддавайтесь гордыне, что вечно снедает философов, и в ожидании лучшего переписывайте ноты.
– О боже, я совершенно выбит из колеи всем, что со мною произошло! – воскликнул Жильбер.
– И тем не менее все это так просто и естественно, дитя мое. Но как раз простые вещи больше всего и трогают людей с глубокой душой и быстрым разумом. Вы убегаете – откуда не знаю, я не требовал раскрыть вашу тайну, – вы бежите через лес и встречаете человека, собирающего гербарий; у него есть хлеб, а у вас нет, он делится с вами хлебом; вы не знаете, куда вам деваться, он предлагает вам кров; того, кого вы повстречали, зовут Руссо, и он говорит вам: «Первая заповедь философии такова: „Человек, полагайся на самого себя“. Поэтому, друг мой, переписав рондо, вы заработаете себе сегодня на пропитание. Итак, за дело, переписывайте рондо.
– О, как вы добры, сударь!
– Что же касается жилья – оно этажом выше, но только никакого чтения по ночам, или же пользуйтесь своей свечой, иначе Тереза будет ворчать. Вы еще не проголодались?
– Нет, сударь, – отвечал Жильбер, у которого перехватило дух.
– От вчерашнего ужина осталось чем позавтракать, так что не чинитесь и поешьте с нами, это будет в последний раз. Разумеется, если мы останемся добрыми друзьями, мы вас иногда будем приглашать на обед.
Жильбер покачал было головой, но Руссо жестом остановил его и продолжал:
– На улице Платриер есть маленькая кухмистерская для рабочих, вы сможете столоваться там, и дешево; я вас отрекомендую. А пока пойдемте завтракать.
Жильбер молча последовал за Руссо. Впервые в жизни он был покорен, правда, человеком выдающимся.
Съев лишь несколько кусочков, он встал из-за стола и вернулся к работе. Молодой человек сказал правду: от перенесенного потрясения его желудок словно бы сжался и отказывался принимать пищу. Он проработал неотрывно весь день и к восьми вечера, изорвав три листа, смог чисто и разборчиво переписать четырехстраничное рондо.
– Не стану вам льстить, – изрек Руссо, – это еще довольно скверно, но прочесть можно. С меня десять су, прошу.
Жильбер взял деньги и поклонился.
– В шкафу есть хлеб, господин Жильбер, – предложила Тереза, на которую скромность, мягкость и прилежание Жильбера произвели благоприятное впечатление.
– Благодарю, сударыня, поверьте, я не забуду вашей доброты, – отозвался Жильбер.
– Берите, – проговорила Тереза, протягивая хлеб.
Жильбер уже собрался было отказаться, но, увидев, как у Жан-Жака нахмурились брови, как поджались его тонкие губы, понял, что своим отказом заденет хозяина.
– Благодарю, – сказал он и взял хлеб.
Сжимая в кулаке серебряную монетку в шесть су и четыре су медяками, полученные от Жан-Жака, Жильбер отправился к себе в каморку.
– Наконец-то, – пробормотал он, входя в мансарду, – я сам себе хозяин. Впрочем, нет, не совсем: этот хлеб мне дали из милости.
И хотя молодому человеку хотелось есть, он положил хлеб на подоконник, так и не притронувшись к нему.
Затем, подумав, что во сне он забудет про голод, Жильбер задул свечу и растянулся на тюфяке.
Ночью он почти не спал, и рассвет застал его уже на ногах. Молодой человек вспомнил, как Руссо рассказывал ему про сад, куда выходит окно мансарды. Выглянув из него, Жильбер и в самом деле увидел красивый сад; за деревьями виднелся особняк, выходящий на улицу Жюсьен.
В одном из уголков сада среди молодых деревьев и цветов стоял маленький флигель с закрытыми ставнями.
Жильбер сперва подумал, что ставни заперты, так как в столь ранний час обитатели флигеля еще спят. Но поскольку ветви деревьев касались ставней, он понял, что во флигеле по меньшей мере всю зиму никто не жил.
И он снова стал любоваться прекрасными липами, скрывающими главное здание.
Неоднократно голод заставлял Жильбера обращать взгляд к ломтю хлеба, который накануне отрезала ему Тереза, однако юноша не прикасался к нему, желая доказать себе, что умеет владеть собой.
Пробило пять, и Жильбер подумал, что входная дверь, должно быть, уже открыта; умывшись, почистив одежду и причесавшись – вечером, поднявшись к себе, молодой человек обнаружил, что Жан-Жак позаботился снабдить его предметами, необходимыми, чтобы совершить скромный туалет, – так вот, умывшись, почистив одежду и причесавшись, он взял кусок хлеба и сошел вниз.
Руссо, решивший на этот раз не будить молодого человека, быть может, из недоверчивости, а быть может, желая получше узнать привычки гостя, не затворил накануне дверь в свою комнату и теперь, услышав, что Жильбер спускается, стал следить за ним.
Тот, держа в руке хлеб, вышел на улицу.
К нему подошел какой-то бедняк, и Руссо увидел, как Жильбер отдал ему свой ломоть, потом зашел к булочнику, только что открывшему лавку, и купил краюху свежего хлеба.
«Сейчас пойдет в трактир, и плакали его десять су», – подумал Руссо.
Но он ошибся: жуя на ходу, Жильбер прошел к фонтану на углу улицы, попил, доел хлеб, еще раз напился, ополоснул рот, помыл руки и пошел назад.
– Кажется, – пробормотал Руссо, – мне посчастливилось больше, чем Диогену: я нашел человека[141].
Услыхав, как Жильбер поднимается по лестнице, Жан-Жак поспешил открыть ему дверь.
Весь день прошел в упорных трудах. Монотонную работу переписчика Жильбер делал с присущей ему расторопностью, смышленостью и усидчивостью. Если он чего-то не понимал, то догадывался; его рука, покорная железной воле, уверенно и безошибочно выводила нотные знаки. Таким образом, к вечеру были готовы семь страниц – если и не отличавшихся изяществом, то по крайней мере безупречных.