– Какой аккуратный молодой человек!
Парижская обывательница обязательно первым делом выскажется насчет какого-нибудь нравственного изъяна или достоинства обсуждаемого предмета.
Папаша обернулся.
– Красивый парнишка, – заявил он.
Девушка еще сильнее залилась румянцем.
– Он, похоже, устал, – проговорила служанка, – а ничего с собой не взял.
– Лентяй, – изрекла тетушка.
– Сударь, – обратилась мамаша к Жильберу с непринужденностью, свойственной лишь парижанкам, – вы не знаете, кареты еще далеко?
Жильбер обернулся и, увидев, что обращаются к нему, встал и поклонился.
– Какой учтивый молодой человек! – похвалила мамаша.
Девушка стала пунцовой.
– Не знаю, сударыня, – ответил Жильбер, – слышал только, что примерно в четверти лье отсюда показались клубы пыли.
– Идите к нам, сударь, – предложил папаша, – и, если вы не против…
И он указал на аппетитные яства, разложенные на траве.
Жильбер подошел. Он еще ничего не ел, и аромат был крайне соблазнителен, однако, нащупав в кармане свои не то двадцать пять, не то двадцать шесть су, он подумал, что за треть своего состояния сможет получить не менее вкусный завтрак, а брать что-нибудь от людей, которых он видит впервые в жизни, ему не хотелось.
– Благодарю, сударь, весьма вам признателен, но я уже завтракал, – ответил он.
– Послушайте, сударь, – вмешалась мамаша, – вы, как я заметила, человек предусмотрительный, но ведь отсюда вам ничего не будет видно.
– Но вам тоже ничего не будет видно, – с улыбкой отвечал Жильбер, – поскольку вы находитесь рядом со мною, – разве не так?
– Ну, мы – другое дело, – возразила мамаша, – у нас есть племянник, который служит сержантом во французской гвардии.
Лицо девушки запылало багрянцем.
– Сегодня он стоит на посту у «Голубого павлина».
– А не будет с моей стороны нескромным спросить, где этот «Голубой павлин»? – поинтересовался Жильбер.
– Как раз напротив монастыря кармелиток, – сообщила мамаша. – Племянник обещал поместить нас сразу за оцепление, там у нас будет скамья, и мы во всех подробностях увидим выход дофины из кареты.
Теперь пришел черед покраснеть Жильберу: он не решился разделить с этими славными людьми завтрак, но умирал от желания пойти вместе с ними.
Однако его философия или, вернее, гордыня, от которой его предостерегал Руссо, подсказала ему ответ:
– Это женщинам нужна чья-то помощь, но я же мужчина! Разве у меня нет локтей?
– Все, кто будет стоять в других местах, – продолжала мамаша, словно отгадав мысли Жильбера и отвечая на них, – увидят лишь пустые кареты. Но их же можно видеть каждый день, для этого вовсе не нужно тащиться в Сен-Дени!
– Сударыня, но такая мысль может прийти в голову многим, – возразил Жильбер.
– Да, но не у всех есть племянник, который их пропустит.
– Вы правы, – признал молодой человек.
Когда он произносил эти слова, на его лице отразилось разочарование, которое наблюдательные парижане не преминули заметить.
– А что, сударь, ежели хотите, можете пойти с нами, – предложил папаша, привыкший угадывать желания супруги.
– Боюсь, я стесню вас, сударь, – отозвался Жильбер.
– Ну что вы, напротив, – вмешалась мамаша. – Вы поможете нам туда добраться. У нас всего один мужчина, а так будет два.
Никакой другой довод не мог бы лучше помочь Жильберу принять решение. Мысль, что он сможет быть полезен и отплатит таким образом за оказанную ему любезность, успокоила его совесть и заставила отбросить сомнения.
Он согласился.
– Ну, поглядим, кому он предложит руку, – заметила тетушка.
Помощь свалилась Жильберу буквально с неба. И то сказать, как пробиться через непреодолимую преграду в тридцать тысяч человек, ежели каждый из них благодаря положению в обществе, богатству, власти куда более достоин уважения, нежели ты, а главное, привычен участвовать в подобных празднествах, где всякий старается занять как можно больше места.
Будь наш философ приверженнее к практике, нежели к теории, он имел бы прекрасную возможность изучить здесь динамику общества.
Карета, запряженная четверней, пролетела сквозь толпу словно пушечное ядро; все расступились перед скороходом в шляпе с перьями, ярком пестром камзоле и с толстой тростью, впереди которого бежали две грозного вида собаки.
Ехавшие в карете, запряженной парой, шепнули часовому на ухо пароль, после чего и она заняла свое место на круглой площади перед монастырем.
Всадники, возвышаясь над толпой, медленно продвигались к цели под градом тычков, пинков и нелестных словечек.
Однако в основном шли пешие; толкаясь, теснясь, наступая друг другу на пятки, они текли словно волны, гонимые тысячами других волн, и каждый вставал на цыпочки, поднимался, выталкиваемый вверх соседями, и, словно Антей, старался снова прикоснуться к матери-земле, протискивался сквозь толпу и тащил за собой свое семейство, состоящее по преимуществу из женщин, которых только парижанин способен и смеет всегда и всюду водить с собою, без лишних слов заставляя относиться к ним уважительно.
Ну и прежде всего, вернее, прежде всех следует упомянуть тех, кого именуют чернью или подонками; обросшие, в драных шляпах, с обнаженными руками, в штанах, подвязанных веревкой, они, неутомимо и яростно работая локтями, плечами и ногами и хрипло похохатывая, прокладывали себе путь сквозь толпу с той же легкостью, с какой Гулливер шел по лилипутскому полю.
Жильбера, который не был ни вельможей, едущим четверней, ни членом парламента в собственной карете, ни военным верхом на лошади, ни парижанином, ни представителем отбросов города, неминуемо бы задавили в толпе насмерть. Но, оказавшись под покровительством парижанина, он почувствовал себя сильным и решительно предложил мамаше руку.
– Невежа! – фыркнула тетушка.
Семейство тронулось в путь. Папаша шествовал между сестрой и дочерью, а позади, с корзиной в руке, шла служанка.
– Господа, прошу вас, – повторяла матушка, заразительно смеясь. – Господа, ради бога! Господа, будьте любезны…
И люди расступались, давая дорогу ей и Жильберу, а следом за ними проходила и остальная компания.
И вот, шаг за шагом, дюйм за дюймом, преодолев пятьсот туазов, отделявших место их завтрака от Монастырской площади, они добрались до шеренги грозных французских гвардейцев, на которых папаша с семейством возлагал такие большие надежды.
К этому времени лицо девушки приобрело естественный цвет.
Прибыв туда, папаша оперся на плечи Жильбера, приподнялся и шагах в двадцати увидел племянника жены, который стоял и покручивал усы.
Почтенный горожанин стал так отчаянно махать шляпой, что племянник в конце концов заметил его, подошел и попросил своих товарищей дать им проход; те чуть расступились.
В эту щель тотчас же протиснулись Жильбер с мамашей, папаша, его сестра и дочь, а за ними – служанка, которая на ходу несколько раз вскрикнула, всякий раз оборачиваясь и бросая назад грозные взгляды, меж тем как хозяева даже не подумали поинтересоваться у нее, чего это она кричит.
Сойдя с мостовой, Жильбер понял, что достиг цели. Он поблагодарил горожанина, тот поблагодарил Жильбера. Мамаша попыталась его удержать, тетка намекнула, чтобы он поскорее убирался, и они расстались навеки.
Там, куда попал Жильбер, была только привилегированная публика, поэтому он без труда пробрался к высокой липе, забрался на камень, оперся на нижнюю ветку и стал ждать.
Примерно через полчаса после того, как он так устроился, ударил барабан, выстрелила пушка, и величавый колокол собора огласил воздух первым гулким звуком.
49. Королевские кареты
Ропот и крики вдали, по мере приближения делавшиеся, однако, все торжественней и мощней, заставили Жильбера навострить уши; он почувствовал, как все его тело напряглось и задрожало, словно в ознобе.
Послышались клики: «Да здравствует король!»
В те времена это было еще в обычае.
По площади на храпящих конях в золоченой сбруе и с пурпурными попонами проскакали мушкетеры, тяжелая кавалерия и швейцарцы.
Затем показалась большая, роскошная карета.
Жильбер разглядел голубую ленту, величественно посаженную голову в шляпе. Увидел холодные проницательные глаза короля, перед которым все обнажили головы и склонились в поклоне.
Очарованный, застывший, восхищенный, трепещущий Жильбер забыл обнажить голову.
Жестокий удар вывел его из восторженного состояния, шляпа его слетела на землю.
Он кинулся к шляпе, подобрал ее, поднял голову и узнал племянника горожанина, который смотрел на него со свойственной военным пренебрежительной улыбкой.
– Это что же? – поинтересовался сержант. – Мы не снимаем шляпу перед королем?
Жильбер побледнел, взглянул на шляпу, покрытую пылью, и ответил:
– Я впервые вижу короля, сударь, и, что правда, то правда, забыл его приветствовать. Но я не знал…
– Не знал! – насупившись, возмутился солдафон.
Жильбер испугался, как бы его не прогнали с места, где он так ловко пристроился, чтобы увидеть Андреа; любовь, клокотавшая у него в сердце, пересилила гордыню.
– Простите меня, – сказал он, – я из провинции.
– А, так вы, любезнейший, прибыли в Париж, чтобы завершить образование?
– Да, сударь, – отвечал Жильбер, подавляя ярость.
– Что ж, поскольку вы пополняете свое образование, – сказал сержант, хватая за руку Жильбера, хотевшего было вновь надеть шляпу, – узнайте заодно, что дофину надобно приветствовать так же, как короля, а принцев так же, как дофину, и вообще, следует кланяться каждой карете, на которой изображена лилия. Лилии-то вам знакомы или нужно показать?
– Нет нужды, сударь, – сказал Жильбер, – я знаю, как выглядят лилии.
– И то слава богу, – пробурчал сержант.
Королевские кареты катили мимо.
Им не было конца. Жильбер следил за ними с такой жадностью, что взгляд его казался бессмысленным. Подъезжая к воротам аббатства, экипажи один за другим останавливались; из них выходили вельможи, принадлежащие к свите; из-за этой процедуры вся вереница карет, что ехали следом, каждые пять минут останавливалась.