Во время одной из таких остановок Жильбер почувствовал, будто сердце ему пронзил пылающий огонь. Он был в каком-то ослеплении, перед глазами все расплывалось, на него напала такая нещадная дрожь, что пришлось ухватиться за ветку, чтобы не упасть.
Дело в том, что прямо перед собой, шагах в десяти, не более, в одной из карет с лилиями, которые сержант велел ему приветствовать поклоном, он заметил ослепительно сияющее лицо Андреа, одетой с головы до ног в белое, словно ангел или привидение.
Он чуть вскрикнул, но, овладев нахлынувшими чувствами, приказал сердцу не биться, а глазам – не отрываясь смотреть на ту, что казалась ему солнцем.
И это ему удалось – так хорошо юноша умел справляться с собой.
Между тем Андреа пожелала узнать, почему остановились кареты, и выглянула из дверцы; осматриваясь, она задержала взгляд своих прекрасных голубых глаз на Жильбере и узнала его.
Жильбер подозревал, что, обнаружив его, Андреа удивится, обернется к отцу, сидевшему рядом с ней в карете, и скажет, кого она увидела.
И он не ошибся: Андреа удивилась, затем обернулась и указала на Жильбера барону, который величественно восседал в королевской карете, украшенный большой красной лентой.
– Жильбер! – вскричал барон, подскочив на месте. – Он здесь? А кто же присмотрит за Маоном?
Жильбер прекрасно слышал эти слова. С преувеличенным почтением он отвесил поклон Андреа и ее отцу.
Этот поклон потребовал от него напряжения всех сил.
– И впрямь! – воскликнул барон, заметив юного философа. – Наш негодник, собственной персоной.
Он так мало ожидал увидеть Жильбера в Париже, что сперва не поверил дочери и даже собственным глазам верил с величайшим трудом.
А лицо Андреа, в которое Жильбер вглядывался с обостренным вниманием, выражало полное равнодушие – по нему лишь облачком скользнуло удивление.
Высунувшись из кареты, барон жестом подозвал Жильбера.
Жильбер хотел было подойти, но его остановил сержант.
– Вы же видите, меня зовут, – сказал юноша.
– Зовут? Кто?
– Вот из этой кареты.
Сержант проследил взглядом, куда указывал палец Жильбера, и увидел карету г-на де Таверне.
– Пропустите, сержант, – сказал барон, – я хочу сказать этому юноше всего два слова.
– Да хоть четыре, сударь, – отозвался сержант, – времени у вас предостаточно: сейчас перед собором произносят приветственную речь, так что вы не тронетесь с места добрых полчаса. Пройдите, молодой человек.
– А ну поди-ка сюда, негодяй, – обратился барон к Жильберу, который нарочно шел не быстрее обычного, – да расскажи, что за случай привел тебя в Сен-Дени, когда тебе надлежит находиться в Таверне.
Жильбер вторично поклонился Андреа и барону и отвечал:
– Я попал сюда не по воле случая, сударь, а по своей воле.
– По своей воле, плут? Да откуда ж у тебя взялась своя воля?
– Всякий свободный человек вправе иметь ее.
– Всякий свободный человек? Вот оно что! А ты, значит, считаешь себя свободным человеком?
– Разумеется, ведь я никому не отдавал своей свободы.
– Ей-богу, забавный прохвост! – вскричал г-н де Таверне, которого взбесила самоуверенность Жильбера. – Значит, ты в Париже… Но как ты сюда добрался, скажи на милость? Каким способом?
– Пешком, – лаконично ответствовал Жильбер.
– Пешком? – с оттенком жалости повторила Андреа.
– Что же ты, интересно, намерен делать в Париже? – допытывался барон.
– Сперва получу образование, затем составлю себе состояние.
– Образование!
– Убежден в этом.
– Состояние!
– Надеюсь и на это.
– А чем сейчас занимаешься? Попрошайничаешь?
– Я – попрошайничаю? – с непередаваемым высокомерием отозвался Жильбер.
– Тогда воруешь?
– Сударь, – отвечал Жильбер с гневом и яростной решительностью, привлекшей на мгновение к этому странному молодому человеку внимание м-ль де Таверне, – разве я что-нибудь украл у вас?
– Чем же ты тогда занимаешься, лоботряс?
– Тем же, чем занимается гениальный человек, на которого мне хочется походить хотя бы упорством, – отвечал Жильбер. – Переписываю ноты.
Андреа повернулась к нему.
– Переписываете ноты? – переспросила она.
– Да, мадемуазель.
– Разве вы умеете? – презрительно заметила она таким тоном, каким сказала бы: «Вы лжете».
– Я знаю ноты, а для переписчика этого довольно, – объяснил Жильбер.
– Да откуда ты знаешь ноты, негодяй, черт бы тебя побрал?
– В самом деле, откуда? – улыбаясь, поинтересовалась Андреа.
– Господин барон, я всем сердцем люблю музыку, а мадемуазель каждый день час или два проводила за клавесином. Я, спрятавшись, слушал ее.
– Бездельник!
– Сперва я запоминал мелодии, а потом, поскольку эти мелодии были определенным образом записаны, мало-помалу научился читать их запись.
– По моим нотам! – вскричала Андреа вне себя от возмущения. – Вы смели трогать мои ноты?
– Нет, мадемуазель, я никогда не позволил бы себе этого, – отвечал Жильбер, – но вы оставляли на клавесине ноты, открытые то на одной странице, то на другой. Я их не касался, просто пытался читать: ведь глаза мои не пачкали страниц.
– Вот увидите, – заметил барон, – сейчас этот мошенник объявит нам, что играет на клавесине не хуже Гайдна.
– Наверно, я научился бы, – отвечал Жильбер, – если бы осмелился коснуться пальцами клавиш.
И Андреа невольно второй раз взглянула на это лицо, одушевленное чувством, которое невозможно назвать иначе как страстным фанатизмом мученика.
Но барон, чьему разуму были чужды ясность и спокойная рассудительность его дочери, вновь начал вскипать от ярости при мысли, что юноша прав и что, оставив его в Таверне в обществе Маона, с ним поступили воистину бесчеловечно.
Когда тот, кто по положению ниже нас, доказывает, что мы перед ним виноваты, нам нелегко простить ему эту вину; вот почему, чем больше смягчалась дочь, тем сильнее распалялся барон.
– Ах ты разбойник! – взревел он. – Ты сбежал, бродяжничал, а теперь, когда с тебя спрашивают за твое поведение, угощаешь нас баснями, вроде тех, что мы сейчас услышали! Ну ладно же! Я не желаю, чтобы по моей вине на королевских улицах толкалось всякое жулье, всякий сброд…
Андреа сделала рукой такое движение, словно желала унять отца: она чувствовала, что подобная несправедливость роняет его достоинство.
Но барон отстранил примиряющую руку дочери и продолжал:
– Я сдам тебя господину де Сартину, и ты, философствующий бездельник, малость отдохнешь в Бисетре[145].
Жильбер отступил на шаг, нахлобучил шляпу и, бледный от ярости, заявил:
– Господин барон, знайте, здесь, в Париже, я нашел себе покровителей, которые вашего господина де Сартина и на порог к себе не пустят.
– Этого еще не хватало! – вскинулся барон. – Не желаешь, значит, в Бисетр? Тогда отведаешь хлыста! Андреа, подзовите-ка вашего брата, он где-то поблизости.
Андреа нагнулась к Жильберу и властно произнесла:
– Уходите отсюда, господин Жильбер.
– Филипп! Филипп! – закричал старик.
– Уходите! – повторила Андреа юноше, который молча застыл на месте, словно погруженный в восторженное созерцание.
На зов барона к карете подъехал всадник: это был Филипп де Таверне в великолепном мундире капитана. Молодой человек так и лучился радостью.
– Смотри-ка, Жильбер! – добродушно воскликнул он, узнав юношу. – Жильбер здесь! Здравствуй, Жильбер! Что вам угодно, батюшка?
– Добрый день, господин Филипп, – отвечал Жильбер.
– Мне угодно, – воскликнул бледный от негодования барон, – чтобы ты ножнами шпаги отделал этого мерзавца!
– Да что он натворил? – спросил Филипп, с возрастающим удивлением переводя взгляд с разъяренного барона на неестественно спокойного Жильбера.
– Да уж натворил, натворил! – проревел барон. – Избей его как собаку, Филипп!
Молодой человек повернулся к сестре.
– Скажите, Андреа, что он сделал? Он вас оскорбил?
– Да разве я посмел бы! – воскликнул Жильбер.
– Нет, – отвечала Андреа, – нет, он ни в чем не виноват. Отец заблуждается. Господин Жильбер больше не состоит у нас на службе, а значит, имеет право идти, куда ему угодно. Отец не желает это понять, поэтому, увидев Жильбера здесь, он возмутился.
– И это все? – удивился Филипп.
– Решительно все, брат, и я не пойму, зачем господин де Таверне так гневается, тем более по такому поводу и особенно сейчас, когда вообще никто и ничто не должно отвлекать наше внимание. Поглядите, Филипп, скоро ли мы поедем.
Барон молчал: воистину царственное спокойствие дочери утихомирило его.
Жильбер понурил голову, подавленный таким пренебрежением. Сердце его точно пронзила молния, в нем шевельнулось чувство, похожее на ненависть. Он предпочел бы принять смертельную рану от шпаги Филиппа или даже жестокий удар его хлыста.
Он едва не потерял сознание.
К счастью, в этот миг приветственная речь закончилась, и кареты снова пришли в движение.
Мало-помалу скрылась из виду и карета барона, а за ней другие; Андреа растаяла как сон.
Жильбер остался один, он готов был разрыдаться, готов был завыть: ему казалось, что он не вынесет тяжести обрушившегося на него несчастья.
И тут на плечо ему легла чья-то рука.
Он обернулся и увидел Филиппа, который спешился, передал поводья своей лошади солдату и теперь, улыбаясь, стоял рядом с ним.
– Жильбер, что же все-таки стряслось? Почему ты в Париже?
Его искреннее, сердечное участие тронуло Жильбера.
– Эх, сударь, – отвечал он, не удержавшись при всем своем нечеловеческом стоицизме от вздоха, – а что, скажите на милость, мне было делать в Таверне? Я умер бы там от отчаяния, забвения и голода.
Филипп вздрогнул: обладая беспристрастным умом, он, как и Андреа, был потрясен тем, что юношу бросили без всяких средств к существованию.
– И ты надеешься преуспеть в Париже, бедный мальчик, без денег, без покровительства, без поддержки?